А когда узнал, никого из удельных князей не смог собрать под своими стягами. Напуганные мамаевым побоищем, не захотели они воевать. Дмитрию Донскому пришлось бежать с семьей в Кострому, предоставив Москве самой решать свою судьбу.
Москва была охвачена ужасом. Одни хотели бежать из города, другие его защищать. На помощь защитникам пришел литовский князь Остей, внук Ольгерда. Тохтамыш готов был отступить, если бы не предательство сыновей суздальского князя. Это они, Василий и Семен Дмитриевичи, родные братья великой княгини, уговорили москвичей. Убедили, что воевать Тохтамыш собирается только с великим князем, а с них возьмет лишь самую легкую дань. Что хан всего-то «хочет град сей увидеть, а вам всем дает мир и любовь».
Кремлевские ворота растворились. Первым был зверски убит князь Остей, а дальше…
И до той поры, прежде, была Москва для всех градом великим, градом чудным, градом многолюдным, в нем было множество народа, в нем было множество господ, в нем было множество всякого богатства, и в один час изменился облик его… И не на что было смотреть, была разве только земля, и пыль, и прах, и пепел, и много трупов мертвых лежало, и святые церкви стояли разорены, словно осиротевшие, словно овдовевшие…
Вернувшемуся в Москву Дмитрию Донскому оставалось только раскошеливаться на погребения. За 80 преданных земле мертвецов платили один рубль. Всего пошло из казны триста рублей. Иначе — двадцать четыре тысячи мирных москвичей, не державших в руках оружия.
Все приходилось делать сразу. Согласиться на новую, тяжелейшую дань Орде, которой татары требовали «от всякого без послабления». По полтине с каждой деревни. И еще от князя — золотом.
Добиваться приезда ханского посла с пожалованьем — милостивым разрешением начать заново отстраивать город. Свою столицу.
Отправлять собственного первенца, княжича Василия Дмитриевича, в ту же Орду — «тягаться с князем Михаилом Тверским о великом княжении». Уговаривать. Улещать. Сыпать дорогими подарками. Подкупать ханских советников и любимцев.
И три года ждать возвращения сына, ставшего татарским заложником. Спасибо, сумел Василий Дмитриевич изловчиться, бежать из Орды и кружными дорогами добраться до Москвы.
Успеть за это время найти союзника — воинственного гордого князя Витовта, с которым ударили по рукам: просватали за Василия Дмитриевича княжну Софью Витовтовну.
Вот только сыграть свадьбу пришлось поручить своей княгине: «большая болезнь» сроку на нее не отпустила.
Поручений княгине было множество. Престол оставлялся старшему сыну. Наблюдение за всем и всеми — вдове. Знал Дмитрий Иванович цену своей супруге.
Не обратили внимания позднейшие историки. Приняли как должное современники. Не удивились словам духовной: «А если, по грехам, отнимет Бог кого из сыновей моих, то княгиня моя (не великий князь! — Н. М.) разделит его удел между сыновьями моими. Что кому даст, то тому и будет». Даже в случае перемены великого князя решать предстояло земельный передел только ей: «А если, по грехам, возьмет Бог сына моего, князя Василия, то кто будет после него из сыновей, то тому моему сыну — удел князя Василия, а наделит его моя княгиня. А вы, дети мои, слушайтесь свою мать — что кому даст, то тому есть…»
Знал Дмитрий Иванович цену своей княгине, недаром увещевал так детей. Сама, без мужа младших детей поднимала, сама уму-разуму учила, дружбе братней наставляла. Ни один против старшего брата голоса не поднял. Под стягом великого князя в походы ходили. Всегда скопом держались.
Первенец Евдокии, Василий Дмитриевич, когда умирал, жену с сыном поручил тестю да двум братьям: Андрею и Петру. Андрей в уделе имел Можайск, Верею, Медынь, Калугу, Белозерск. Петру достались Дмитров и Углич, но, когда старший брат захотел заменить Углич на другие земли, слова не сказал. Ходил по приказу Василия воевать литовцев и ливонцев в помощь Новгороду Великому. Во время нападения хана Едыгея был оставлен великим князем защищать Москву.
А Углич понадобился самому младшему, Константину, которого Василий I позже наместником своим посылал то в Новгород, то во Псков. Один раз только Константин взбунтовался — не захотел признать над собой власти племянника, сына Василия I. О том же долгие годы спорил и второй сын Донского — Юрий, князь Звенигородско-Галицкий. Но все это уже много позже смерти матери.
Не потому ли так болела за порядок и лад в семье Евдокия, знала, как они нужны были всему княжеству Московскому. Вот и плакалась, прощаясь с любимым мужем: «Осподарь всей земли Росьской был еси ныне же мартв лежише, ни в кем же не владееши; многие страны примирил еси и многия победы показал еси ныне же смертию побежден еси изменися слава твоя, и зрак лица твоего пременися во истление; животе мой, како повеселюся с тобою? за многоценные багряница худыя сия бедныя ризы приемлеши, за красный венець худым сим платом главу покрываеши, за полату красную гроб приемлеши; свете мой светлый, чему помрачился еси?»
Отнесли 20 мая 1389 года Дмитрия Ивановича из княжьего терема в Архангельский собор Московского Кремля, чтобы положить рядом с отцом, дедом, всеми предками.
Другие, вдовые княгини сразу после похорон думать о монастыре начинали. Евдокия такой доли принять не могла. Что за мужнины дела тут же взялась — осудили. Что через год после смерти князя свадьбу старшего сына сыграла — то ж не добром запомнили. А что ей было делать, когда еще во время поездок по западным землям высчитал Дмитрий Иванович невесту наследнику — дочь литовского князя-воителя Витовта? Обо всем договорился, а до свадьбы не дожил. Евдокия опасалась, как бы не расстроилось дело — значит, нужное, коли мужем было задумано.
Теперь лишь про себя оставалось повторять слова давнего плача: «Еще бог услышит молитву твою, помолися о мне, княгини твоей; вкупе жих с тобою, вкупе и умру с тобою, уность не отъиде от нас, и старость не постиже нас; кому приказываеши мене и дети своя? не много народовахся с тобою, за веселие плач и слезы приидоша ми, а за утеху и радость сетование и скорбь яви ми ся: почто аз преже тебе не умрох, да бых не видела смерти твоея и своея погибели?»
Память мужа — ради нее берется Евдокия за необычное для княгини дело: решает поставить в Кремле новую белокаменную церковь во имя того праздника, в день которого совершилась Куликовская битва, — Рождества Богородицы. Ей этот праздник дорог вдвойне: белокаменный Рождественский собор украшал родной Суздаль. Построенный еще в начале XIII века при участии одного из авторов Киево-Печерского патерика, выдающегося писателя тех времен, владимирского епископа Симеона, славился Суздальский собор каменной резьбой, золочеными медными вратами, богатой утварью и среди нее изделиями мастеров далекого французского Лиможа.
Вдове не так уж просто было с деньгами. Как ни считался с матерью сын, а права свои великокняжеские ревниво берег. Все равно изловчилась Евдокия Дмитриевна и место выбрала для всех княгинь дорогое. Велела разобрать старую деревянную церковь Воскрешения Лазаря, под которой, по словам легенды, находилась усыпальница всех великих княгинь, пока не построили здесь же, в Кремле, Воскресенский женский монастырь.
Слов нет, памятников великой сече в Москве хватало. Заложил сам Дмитрий Иванович церковь Всех Святых на Кулишках, в конце улицы Варварки, по которой возвращался с битвы. Основал Высокопетровский монастырь. Но хотела Евдокия непременно и свою лепту внести. Новая церковь Рождества Богородицы предназначалась для женской половины великокняжеской семьи. Вот и должны были все княжны и княгини из рода в род каждый день молиться за свою семью в стенах, которые бы напоминали о великом подвиге Дмитрия Ивановича Донского.
С 1393 до 1396 года возвели мастера храм из белых каменных блоков с тонкими швами, двери с перспективными — словно уходящими вглубь, в тоненьких колонках порталами, круглые окна, оформленные наподобие раковин.
И еще — был храм расписан знаменитым иконописцем Феофаном Греком вместе с Симеоном Черным и учениками. Немалую славу принесла Феофану знаменитая «Донская Божья Матерь» — образ, побывавший на Куликовом поле. К тому же он первым написал вид Москвы — в палатах Владимира Андреевича Храброго, а затем на стене Архангельского собора. Уж очень красив стал к тому времени стольный град! Как писал летописец, «…град Москва велик и чуден… кипяще богатством и славою превзыде же вся грады в Русской земле честию многою».
Так деятельно и успешно занималась Евдокия Дмитриевна мирскими делами, что и этого не простили ей добрые люди. Поползли в теремах слухи, будто «нечестно» живет великая княгиня в своем вдовстве, будто не хранит верности памяти великого князя. Что посторонние! «Смутились» даже родные сыновья, пришли к матери за ответом.
Тогда княгиня, как повествуют историки, распахнула перед детьми роскошные великокняжеские одежды и показала иссохшую, почерневшую грудь, увешанную веригами. По кончине Дмитрия Ивановича втайне приняла Евдокия монашеский обет и до поры до времени соблюдала его тайно. Только подняв младших детей, уверившись в царившем в семье мире, отошла от дел, открыто постриглась под именем Евфросиньи. Скончалась княгиня в 1407 году, не дожив до пятидесяти лет.
«…Не слышыши ли, господине, бедных моих словас? не смилятъ ли ти ся моя горкыя слезы? Звери земныя на ложа своя идуть, и птица небесныя ко гнездом летять, ты же, господине, от дому своего не красно отходиши. Кому уподоблюся? остала [потеряла] бо царя; старыя вдовы, тешите мене, молодыя вдовы, поплачите со мною, вдовия бо беда горчее всех людей…»
Церковь не сочла ее ни праведницей, ни угодницей — слишком много времени и забот отдавала семейным делам, слишком горячо любила мужа и не примирилась с его потерей. Исчез и сооруженный княгиней кремлевский храм. Его не снесли — просто использовали как подклет для новой Рождественской кремлевской церкви, а там и просто замуровали.