— Это суетливый мелкий слуга, который трепещет в душе и напрасно утруждает тело. Ведь умение собаки загнать яка, ловкость обезьяны исходят из гор и лесов, — ответил Лаоцзы. — Я скажу тебе о том, чего нельзя услышать, о чем нельзя рассказать. У многих есть голова и ноги, но нет ни сердца, ни слуха; но нет таких, кто, имея тело, существовал бы вместе с не имеющим ни тела, ни формы. Причины движения и покоя, смерти и рождения, уничтожения и появления не в самих людях, но некоторые из причин управляются людьми. Того же, кто забывает обо всех вещах, забывает о природе, уподоблю забывшему самого себя. Только забывшего о самом себе и назову слившимся с природой.
Перед тем как ослепнуть, глаза разглядят даже кончик волоса.
Перед тем как оглохнуть, уши расслышат даже полет москита.
Перед тем как притупится ощущение вкуса, язык отличит воду из реки Цзы от воды из реки Минь.
Перед тем как утратить обоняние, нос отличит запах обожженного дерева от запаха гниющего.
Перед тем как телу окостенеть, человек бежит быстро.
Перед тем как утратить рассудок, сердце легко отличает правду от лжи.
Причина в том, что, не достигнув предела, вещи не переходят в свою противоположность.
Вершей пользуются при рыбной ловле. Наловив же рыбы, забывают про вершу. Ловушкой пользуются при ловле зайцев. Поймав же зайца, забывают про ловушку. Словами пользуются для выражения мысли. Обретя же мысль, забывают про слова. Где бы мне отыскать забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить!
Конфуций встретился с Лаоцзы и заговорил о милосердии и справедливости.
— Если, просеивая мякину, засоришь глаза, — сказал Лаоцзы, — то небо и земля, все четыре стороны света поменяются местами. Если искусают комары и москиты, не заснешь всю ночь. Но нет смуты большей, чем печаль о милосердии и справедливости, — она возмущает мое сердце. Если бы вы старались, чтобы поднебесная не утратила своей простоты, вы бы двигались, Подражая ветру, останавливались, возвращаясь к природным свойствам. К чему же столь рьяно, будто в поисках потерянного сына, бьете во все неподвижные и переносные барабаны?
Ведь лебедь бел не оттого, что каждый день купается, а ворона черна не оттого, что каждый день чернится. Простота белого и черного не стоит того, чтобы о ней спорить, красота имени и славы не стоит того, чтобы ее увеличивать. Когда источник высыхает, рыбы, поддерживая одна другую, собираются на мели и стараются дать друг другу влагу дыханием, слюной. Но лучше им забыть друг о друге в просторах рек и озер.
Конфуций увиделся с Лаоцзы. Тот только что вымылся и, распустив волосы, сушил их, недвижимый, будто не человек. Конфуций подождал удобного момента и вскоре, когда Лаоцзы его заметил, сказал:
— Не ослеплен ли я? Верить ли глазам? Только что Вы, Преждерожденный, своей телесной формой походили на сухое дерево, будто оставили все вещи, покинули людей и возвысились, как единственный.
— Я странствовал сердцем в первоначале вещей, — ответил Лаоцзы.
— Что это означает? — спросил Конфуций.
— Сердце утомилось, не могу познавать, уста сомкнулись, не могу говорить. Но попытаюсь поведать тебе об этом сейчас. В крайнем пределе холод замораживает, в крайнем пределе жар обжигает. Холод уходит в небо, жар движется на землю. Обе силы, взаимно проникая друг в друга, соединяются, и все вещи рождаются.
Нечто создало этот порядок, но никто не видел его телесной формы. Уменьшение и увеличение, наполнение и опустошение, жар и холод, изменения солнца и луны, — каждый день что-то совершается, но результаты этого незаметны. В жизни существует зарождение, в смерти существует возвращение, начала и концы друг другу противоположны, но не имеют начала, и когда им придет конец — неведомо. Если это не так, то кто же всему этому явился предком, истоком?
— Разрешите спросить, что означает такое странствие? — задал вопрос Конфуций.
— Обрести такое странствие — это самое прекрасное, высшее наслаждение. Того, кто обрел самое прекрасное, кто странствует в высшем наслаждении, назову настоящим человеком, — ответил Лаоцзы.
— Хотелось бы узнать, как странствовать? — спросил Конфуций.
Травоядные животные не страдают от перемены пастбища. Существа, родившиеся в реке, не страдают от перемены воды. При малых изменениях не утрачивают своего главного, постоянного. Не допускай в свою грудь ни радости ни гнева, ни печали, ни веселья. Ведь в Поднебесной вся тьма вещей существует в единстве. Обретешь это единство и станешь со всеми ровен, тогда руки и ноги и сотню частей тела сочтешь прахом, а к концу и началу, смерти и жизни отнесешься, как к смене дня и ночи.
Ничто не приведет тебя в смятение, а меньше всего приобретение или утрата, беда либо счастье. Отбросишь ранг, будто стряхнешь грязь, сознавая, что жизнь ценнее ранга. Ценность в себе самом, и с изменениями не утрачивается. Притом тьме изменений никогда не настанет конца, и разве что-нибудь окажется достойным скорби? Это понимает тот, кто предался пути.
— Добродетелью Вы, учитель, равны Небу и Земле, — сказал Конфуций. — Все же позаимствую Ваши истинные слова для совершенствования своего сердца. Разве мог этого избежать кто-нибудь из древних благородных мужей?
— Это не так, — ответил Лаоцзы. — Ведь бывает, что вода бьет ключом, но она не действует, эта способность естественная. Таковы и свойства настоящего человека. Он не совершенствуется, а вещи не могут его покинуть. Зачем совершенствоваться, если свойства присущи ему так же, как высота — небу, толщина — земле, свет — солнцу и луне.
Выйдя от Лаоцзы, Конфуций поведал обо всем Янь Юаню и сказал:
— Я в познании пути подобен червяку в жбане с уксусом. Не поднял бы учитель крышку, и я не узнал бы о великой целостности неба и земли.
Подходя к Чу, Чжуанцзы наткнулся на голый череп, побелевший, но еще сохранивший свою форму. Чжуанцзы ударил по черепу хлыстом и обратился к нему с вопросами:
— Довела ли тебя до этого, учитель, безрассудная жажда жизни, или секира на плахе, когда служил побежденному царству? Довели ли тебя до этого дурные поступки, опозорившие отца и мать, жену и детей, или муки голода и холода? Довела ли тебя до этого смерть, после многих лет жизни?
Сказав это, Чжуанцзы лег спать, положив под голову череп. В полночь Череп явился к нему во сне и молвил:
— Ты болтал, будто софист. В твоих словах — бремя мучений живого человека. После смерти их нет. Хочешь ли выслушать мертвого?
— Да, — ответил Чжуанцзы.
— Для мертвого, — сказал Череп, — нет ни царя наверху, ни слуг внизу, нет для него и смены времен года. Спокойно следует он за годовыми циклами неба и земли. Такого счастья нет даже у царя, обращенного лицом к югу.
Не поверив ему, Чжуанцзы спросил:
— А хочешь я велю ведающим судьбами возродить тебя к жизни, отдать тебе плоть и кровь, вернуть отца и мать, жену и детей, соседей и друзей?
Череп вгляделся в него, сурово нахмурился и ответил:
— Кто пожелает сменить царственное счастье на человеческие муки!
ТИБЕТ
Со времен глубокой древности до середины XX в. Тибет был наиболее загадочной страной для европейских исследователей. Ведь ненасильственная теократия тибетского государства, основным принципом и целью которой было формирование и поддержание социального уклада, основанного на гуманистических принципах буддизма, успешно справлялась со своими задачами на протяжении многих веков, вплоть до конца сороковых годов, то есть до аннексии Тибета Китаем. Как же случилось, что именно в Тибете семена буддизма дали наиболее богатые и полноценные всходы? Ведь одно дело исповедовать буддизм как религию индивидуально, и совсем другое — строить на его постулатах государственную политику? Возможно ли такое?
Оказывается, возможно. На протяжении многих веков тибетское государство даже смогло обходиться без армии, и, лишь столкнувшись с воинствующим атеизмом в лице коммунистического Китая, высоконравственный тибетский пацифизм оказался бессильным. Давайте попробуем разобраться в очень древней и весьма непростой истории Тибета.
Буддизму потребовалось полторы тысячи лет, чтобы перекочевать с горячих и пыльных равнин Индии в Гималаи, где он пустил глубокие корни, здесь, на самой высокой точке планеты. Ведь тибетское плато — одно нз самых унылых и неприветливых мест на земле. Казалось бы, здесь не могло бы выжить учение, основой которого являлись любовь и сострадание. Однако напротив, здесь оно процветало. В чем же секрет?
Быть может, именно суровость и аскетичность местности являются разгадкой — здесь, на высоте пяти с половиной тысяч метров над уровнем моря, на огромной пустынной равнине гималайского плато, люди чувствовали себя особенно беспомощными перед природной стихией. Они были кочевниками, и жизнь их была переменчива и непостоянна. И сама окружающая обстановка ни на минуту не давала забыть об их истинном месте в системе Мироздания.
Природа поражает своей грандиозностью и доминирует над человеком, заставляя почувствовать ничтожество и незначительность собственного «я». Это ощущение помогает легче приспосабливаться к новому месту обитания. Шестьдесят процентов тибетцев — кочевники. Один из основных факторов жизнестойкости этого народа — умение адаптироваться к незнакомой среде. Основа тибетских верований — идея непостоянства и переменчивости человеческого бытия. Эта идея впитывается сознанием тибетцев «с молодых ногтей», пронизывая всю их жизнь, — она в культуре, в народных традициях, в песнях, в поговорках и пословицах.
Тибетцы говорят: «Все изменяется, все приходит и уходит: страдание, радость». К примеру, тибетец-кочевник с северных равнин приезжает в Нью-Йорк. Его, несомненно, поразят достижения современной технологической мысли. Он подивится на Эмпайр Стойте Билдинг, однако он будет воспринимать все под определенным углом зрения. Ведь он знает: в конце концов, все это также непостоянно в круговороте жизни, и когда-то должно будет исчезнуть с лица земли, поэтому он