убещур
скум
вы со бу
р л зэ
Или еще чистый спондей:
зю| цю| э| спрум|
Потому мы и говорим что мы единственные в мире живые люди.
Но… разве мертвецки спящие слышат?…
Рассматривать ли наших поэтов со стороны их идей или с чисто словесной приходим к одному выводу!
Уже указано почему луна умерла, но была и чисто техническая причина: раньше был месяц – золотое сомбреро и луна серебряная раковина или чудная прелестная, гордое чело богини и т. д.
Потом стала медной, а ночь железной.
Но наконец стало дурным тоном говорить о ней в таком тоне и вот читаем: месяц корявый черный (т. е. деревянный), луна как мочевой пузырь (Лафорг) наконец больная и дохлая.
Если эпитеты первого рода уже умерли то второго сразу стремятся туда же!
Нехорошо говорят о луне, но тоже о солнце, о звездах наконец о всей природе, а в том числе и человеке – все эпитеты умерли.
Когда заметили что они не тверды в ногах пробовали их ставить на голову, чтоб не быть смешными сами делали смешное – но это явные признаки конца!
Хлебников пишет про улицу:
и из чугунного окурка
твой Чайковский и мазурка –
Но что означают эти окурки: патроны пули шрапнель и как их представлять – трудно догадаться.
И у других:
заштопайте мне душу…
женщины вы смотрите устрицами из раковин вещей
спокойный душу на блюде несу.
Говорят что поэт Батюшков сойдя с ума произносил такие фразы.
Эпитеты трещат и кувыркаются везде.
Прежде в Серпуховской уезде пели:
глаза вы карые большие
очаровали вы меня.
а теперь
глаза вы как автомобили
очаровали вы меня!..
Литература лубок и сумасшедший дом подают друг другу руки!
Но подохли не одни эпитеты, а все слова и крайне чуткий к ним Хлебников уже вместо луна пишет леуна, вместо ночь – ночерь, вместо авиатор —рша, —льтец льтица и даже целые стихи:
о день и дзень и динь!
нуочь и ночь и ничь
всеобщого единства!
Но конечно неологизм не всегда понятен и напр. Брюсов нашел что дебош Хлебникова не хорош ибо похож на французское слово, а оказывается что надо читать его дебош (от дебелый)
то же с рифмой: она теперь непонятна изломана и нелепа:
через
резче
или:
корова
театр
(оа – а).
Поэзия зашла в тупик – и это не выдумка злых будетлян!
Возьмем № журнала за 1915 г. изд. Суворина я там прочтем:
Хотят зарешить тебя, Русская земля, хотят выкопать глаза твои кроткие. Полая ты стоишь, запростали место изменою…
Недолукий, шохом, скрывающийся от опасности, с сердцем, как черствая коковка, ноброжье безчастное, русский невер… чернядь безпрокая, колотырники… и т. д.
На половину непонятные современному читателю слова!
Чем это хуже Хлебникова?
И если у Суворина так пишут, что же делать либералам?
Писать по «Задушевному Слову»?..
Неологизмов, непонятных, темных неправильных и спорных выражений и слов полно у современной литературы – их много у Ф. Сологуба и Бальмонта, у З. Гиппиус и С. Городецкого (отчасти это было указано выше) –
у Брюсова и Северянина их накопилась такая тьма что пришлось выписывать в объемистый том (А. Шемшурин «футуризм в стихах Брюсова»).
Мы имеем таким образом не личную злую выдумку, не случай и не сумасшествие, – нет это просто современный стиль.
Человек уже видит что бывшие до него слова умерли и пытается подновить вывернуть на изнанку, положить заплатку – чтобы выглядеть богато и нарядно…
Нет, будем откровенны и лучше останемся в одном нижнем чем бродить по Невскому в заплатанном Тришкином кафтане!..
Поэзия зашла в тупик и единственный для нее почетный выход
не употреблять выживших образов эпитетов и слов – перейти к заумному языку:
сарча кроча бу га
навихроль
опохромел…
Совершенно не похоже на умершую литературу!
Ничто тут не стесняет человека и никаких сделок с художественной совестью ненужно!
Не желая творить на допотопном языке тем паче не желаем быть «ни в тех ни в сих» и поем как можем только мы
смелые и задорные:
Плясовая:
еваб
тарад
пин
пур
квара
куаба
вабакр
трбрк
брктр
. . . .
Уйдем ли мечтать в пустыню узнав какова она и что там делают уединенные?!.
Но не пойдем и в другую Америку – болтовню о крайней современности как патентованном средстве от всех бед и недугов – эта тема не выше всякой иной!
будем верны слову как таковому и в начнем искусстве исходить из него, извнутри его задач – будем речетворцами
а не смехотворцами!..
А. Крученых.
Душегубство творки Е. Гуро
Мы убили душу! дыромоляйцы!
на самолете свинья в ермолке – а отроки и девы внизу двигают медленно шар земной…
Гоги иоги оглохли… все спят человеки…
Елена ясная одна стоит здесь а очи ее на тонкой шее за облаком
верблюжья шея и семь горбов
и не страшно
жует блаженными губами целый куст
кто упадет там хрипит и долго…
а морда без шерсти восковая обернется и полыхнет на нее пламя серы брома и хлора
дымом зачернило весь запад кровь звенит!.. Ржавь грызет провода…
Толстобрюхие блохобойцы с тяжкими молотами примахались…
и поднялась длинная мотелка чугунного журавля – небесного верблюженка – выше всех звонов и земель и запела голосом в коем видны нарывы:
звени звени моя осень,
звени мое солнце!
знаю я отчего сердце кончалося –
а кончина его не страшна –
отчего печаль перегрустнулась и отошла
и печаль не печаль – а синий цветок.
все прощу я и так, не просите!
Приготовьте мне крест – я пойду,
да нечего мне и прощать вам:
все, что болит, мое родное
все, что болит, на земле – мое благословенное
Я приютил в моем сердце все земное
и ответить хочу за все одни.
звени звени моя осень…
. . . . . . . . . .
Хей – тара!
Тере – дере – дере – ху!
Хода – кулэ – нэээ…
и не подроются под него… обступили черненькие:
– Как за все отвечу?! Кто ты что можешь все прощать? Мы не позволим нам ведь больно и мы не привыкли! Хорошо! сбросят с горы, душу разрежут и потом ходи звени им на потеху.
Но длинноногий стал увеличиваться и скрылся в дыму бросились его искать
многие слыхали как хлопнула вверху дверь,
строгостью не проймешь – лестью купишь –
ты чуткий, радужно скорбный святой иди к нам, первый!
весь лазоревый!..
так бежали за ним тщедушные.
Но дерзкий журавль описав в воздухе круг начал опадать точно пьяный на толпу где уже заметное произошло движение – все увидели стальной остов белой птицы.
«Кто не умирал от смеха видя
Какие выкидывает в пляске журавль коленца
Но здесь смех приобретая оттенок безумия
Когда видели исчезающим в клюве младенца
Матери выводили
Черноволосых и белокурых ребят…»
И шептали: о птица ясная! ешь все
и умирали следя взором
рассмеялся журавль протяжно, захлопал крыльями и они отвалились
– о друзья калошные свистуны смерти.
то не сердце раскололося а ваши старые уши
вы привыкли слушать слова – но где ваши речетворцы всю жизнь молчавшие?
Когда будете угадывать по носам?
не поняли мычания как поймете молчание?
Слушают стригики…
а под тенью забора животненький лежит и хохочет: сурожки вы серые безтолковые всех грызете
друзья калошные куда вперед лезете
«да здравствуют гордые калоши!
Кто встретит в лесах Балтийского побережья пару калош без человечьих жалких ног – да узнает – это ведь мои калоши.
Они были слишком славны и велики слишком велики – чтобы держаться на ногах.
Возвышенные!
Счастлив тот кого назовут они другой – на чьих ногах они согласятся путешествовать..
Они всегда презирали меня…
Они были так благородно независимы и салонно воспитаны – что почти никогда не оставались в передней… Нет! И я замечая это лишь тогда, когда они уже успевали достойно заслужить внимание всех сидящих в гостинной…»
(Садок Судей II).
. . . . . . . . . .
не вмещается творь ни в бывшие законы ни в бумагу: за явною пругвой глядит заумь
вершок бумаги открыл Сибирь
лень дикая татары и буяны
– Это-ли? нет-ли?
Ти-и-и, ти-и-у-у
Эх Анна Мария Лиза
Хей – тара!
Тере – дере – дере – ху!
Холе – кулэ – нэээ…
морочь? нет! Ешь прямо
ногою не дрыгаю тюлень
«– илень