— Представляете, что сделал этот негодяй? — жалобным голосом запричитал Синеоков. — Он вчера имел наглость позвонить Дузе! Нет, сама примадонна с таким ничтожеством, конечно, и не думала разговаривать. А эта навозная куча, которая называет себя Элегантесом, наговорила антрепренеру величайшей актрисы, что служит в популярнейшем журнале, что пишет статью о взаимосвязи сифилиса и горностая. И спрашивала, сколько раз обращалась к венерологам Дузе! Представляете, сама Дузе!
— Я надеюсь, антрепренер сказал звонившему, что он дурак? — участливо спросила Аля.
— Уверен, что сказал! Но дело не в этом! Представляете, Алечка, являюсь я сегодня в апартаменты Дузе, протягиваю свою визитную карточку — и вместо уважительного приема, вместо разговора с примадонной получаю выговор от антрепренера… И из-за кого? Из-за этого безмозглого бегемота! Со мной отказываются даже разговаривать! Меня обвиняют в том, что журнал задумал опорочить величайшую актрису и сорвать ее выступления в российской столице! А ведь я — живой классик театрального рецензирования! Меня сам Коцюбинский хвалил! Говорил, что мой анализ спектаклей — смертный приговор градоначальнику! И что же мне теперь делать?
— История неприятная, — сказала с материнской строгостью Аля. — Похоже, мы действительно лишились блестящего материала.
— Алечка, Алевтина Петровна! — всхлипнул Синеоков. — Ведь Дузе столько раз сыграла «Даму с камелиями»! И у нее было столько блестящих партнеров, игравших морально падших мужчин! В моем описании галерея этих образов вошла бы в театральные анналы!
По щекам Синеокова покатились настоящие слезы.
— Я его убью, — он скрипнул зубами, — все равно убью. Ибо для него даже в аду нет достойного наказания — двенадцатого круга, где должны пожираться крысами убийцы гениев!
Аля молча гладила Синеокова по голове. Антон Треклесов склонился над бумагами. Самсон отвел глаза и отвернулся к окну. Данила с жалостливой гримаской уставился в потолок.
Прошло несколько тягостных минут, как к причитаниям театрального рецензента прибавились какие-то странные посторонние всхлипы. Все как по команде повернули головы к двери.
Там, на пороге сотрудницкой, стояла маленькая румяная старушка в скромном плюшевом пальто и старомодной шляпке.
— Вы к кому, уважаемая? — осторожно ступая, Данила направился к посетительнице.
Ее круглые голубые глаза смотрели беспомощно и доверчиво. Она медленно опустилась на колени и простерла руки к замершему от неожиданности конторщику.
— Будьте милосердны! Сжальтесь!
Данила попытался поднять старушку, подхватив ее под локоток.
— Встаньте, милая, встаньте. Чего же вы хотите?
— Верните мне моего возлюбленного Фалалея!
Глава 9
В превосходном расположении духа следователь Казанской части вошел в свой кабинет. Он мурлыкал себе под нос песенку, которую вчера исполняла ему его милая Лялечка, разгоряченная ужином в ресторане с шампанским и цыганами. Даже в интимной обстановке, когда они остались одни, актрисочка искусно оттягивала момент полного сближения и, принимая знаки внимания, неожиданно впадала в творческий экстаз, хватала гитару и, перебирая струны, пела легкую французскую песенку. И чем долее мучительница оттягивала час наслаждения, тем более разгоралась страсть в сердце Тернова, тем более обворожительной казалась ему Лялечка. Была там и одна такая минутка, когда в сознании Павла Мироновича даже сверкнула отчаянно смелая мысль — а не жениться ли на Лялечке?
Теперь, напевая под нос милый французский мотивчик и снимая шинель, Павел Миронович вполуха слушал обычные приветствия курьера, заменившего заболевшего письмоводителя. Он размышлял о том, что Россия еще не доросла до истинного прогресса. Он, Павел Миронович Тернов, конечно, готов бы был жениться даже и на какой-нибудь камелии, не то что на актриске, — но общество не поймет его благородного порыва! Это в свободной и просвещенной Америке так естественно и с пониманием общество отнеслось к последней матримониальной моде: миллионеры, банкиры, воротилы бизнеса косяками идут под венец с уборщицами, официантками, поломойками, проститутками… Когда еще дозреет до такой высоты демократии Россия?
Павел Миронович с нетерпением ожидал своего помощника, Льва Милеевича Лапочкина. Тот должен был вчера встретиться с невестой покойного Ардалиона Хрянова, опытный сыщик наверняка сумел извлечь из разговора новые факты, которые помогут раскрыть это таинственное дело.
— Запрос в Саратовскую губернию отправлен? — рассеянно спросил Тернов курьера, навытяжку стоявшего у стола письмоводителя. — Ответ есть?
— Так ведь только вчера отправили по телеграфу, — оправдывался покрасневший курьер, — еще небось только сейчас на стол тамошнего начальства легла бумага.
— Безобразие! — буркнул Тернов, усаживаясь на свое уже порядком потертое кресло. — В нашей сонной провинции дела ведутся как при царе Горохе. Ямщик в прошлом веке быстрее бы доскакал туда и обратно, чем запрос по телеграфу ходит.
Курьер виновато молчал.
— Надо подать Государю доклад, — важно заметил Павел Миронович, — о необходимости устройства прямого телефона между столицей и Саратовом.
— Так точно, ваше высокоблагородие, — отрапортовал курьер.
— Кажется, ты не рад? — подзадорил Тернов подчиненного. — Думаешь, уйду я на повышение? И тогда тебе не будет такой вольницы как при моем либерализме?
— Я служу Царю и Отечеству, — ответил курьер, видавший на своем веку немало сумасбродного начальства, и из консерваторов, и из либералов. — И как испокон веку заведено, тяну свою лямку. Должен начальнику на стол с утра положить бумаги — кладу аккуратной стопочкой. Справа — свежие утренние газеты, слева — сводки происшествий за минувший день.
— Ладно, не обижайся, — после вчерашнего удачного свидания Павел Миронович хотел видеть вокруг себя только счастливые лица, сам готов был всех облагодетельствовать. — А рапорты агентов еще не готовы?
— Дописывают, с минуту на минуту будут. Дозвольте осведомиться о готовности.
Курьер с позволения начальства выскользнул за дверь, и Тернов погрузился в газеты. Читал он их по своей особой методе: статьи о политических вопросах и сообщения о дворцовой жизни — внимательно, вдумчиво. Вести из провинции — бегло, нетерпеливо. Объявления о новшествах — с карандашом в руках, подчеркивая адреса и фамилии: для последующего внесения в картотеку потенциальных преступников. Уголовную хронику — придирчиво. Сразу после нее — переходил к полицейской сводке. Сравнивал тексты сообщений, гневался, если газетчикам становилось известно слишком много. Особенно — если речь шла о делах, расследование которых еще не было завершено.
Утренние газеты на этот раз сообщали немного из криминальной сферы. О смерти Ардалиона Хрянова кратко упоминалось в полицейской хронике: найден труп в прачечной, с проломленной головой.
Павел Миронович повеселел. Ему очень не хотелось, чтобы пресса пронюхала про красный бантик и кочергу. Поднимут вой о засилье социалистов, о том, что теперь беззащитной женщине и в прачечную войти страшно.
Из других происшествий заслуживали внимания немногие: фельдшерица железной дороги ударила по лицу инженера — оба арестованы с чердака дома на Овсянниковской украдено стираное исподнее мещанина Б. из проруби на Неве извлечено тело молодой женщины с ножевой раной в спине возле Пассажа нападение хулигана на журналиста Ч., провожавшего даму. В последнем случае пострадали два случайных подростка. В заведение мадам Горшениной ворвался сумасшедший, устроил погром — был на месте осмотрен врачом, связан и отправлен на освидетельствование. Бесследно исчез сын чиновника Пряхина.
Павел Миронович опять переметнулся к делам государственным, к думским отчетам. Депутат Государственной думы Пуришкевич получил подметное письмо с оскорблениями и угрозой поквитаться с ним на музыкальном вечере вагнерианцев, а Дума создала комиссию по нравственной чистоте, в которую пригласила графологов — чтобы доказать причастность к этим угрозам депутата Милюкова.
Знакомая фамилия заставила Тернова напрячься, настроение испортилось. С Милюковым состоял в переписке и Ардалион Хрянов! Не стал ли ветеринар жертвой громил Пуришкевича? Его архаровцы тоже разгуливают в сапогах — а именно такой следок и обнаружен в прачечной!
— Доброе утречко, Павел Мироныч! — раздался от дверей бодрый голос Льва Милеевича Лапочки на.
Однако вид помощник дознавателя имел несвежий.
— Вы плохо себя чувствуете? — взглянул исподлобья на Лапочкина следователь.
— Никак нет, господин Тернов.
Лапочкин уселся на стул перед столом начальника и отирал платком, зажатым в левой руке, испарину со лба. В правой руке он держал листки бумаги.
— Что у вас там? — нетерпеливо спросил Тернов. — Давайте бумаги сюда. Что это?
— Рапорты наших агентов, — ответил, протягивая листки через стол, помощник, — успел пробежать глазом. Есть кое-что и подозрительное. Обратите внимание, в чайную к Немытаеву вчера поздно вечером приходили Аграфена, соседка Ардалиона, и кузнец Пурыгин, долго беседовали.
— Что ж здесь подозрительного? — рассеянно спросил Тернов, переворачивая листок. — Наверное, о поминках с хозяином беседовали, смерть Хрянова обсуждали.
— И то верно, — философски откликнулся Лапочкин. — Только в отчетце сказано, кузнец какой-то пакет сунул костюмерше. Под столом, тайком.
— И что?
— Агент проследил за Горячкиной. Она стояла перед дверью Ардалиона. Долго рассматривала опечатанную дверь. Не собралась ли проникнуть в квартиру?
— Совсем ты меня запутал, Лев Милеевич, — сказал с досадой Тернов. — Что еще?
— И еще есть. Аграфена-то, на ночь глядя, отправилась через весь город пешком. И куда б вы думали? В приют для бездомных кошек. Там, оказывается, заседает этот самый Союз либеральных ветеринаров.
— И что же она там делала?
Павел Миронович старался скрыть нарастающее возбуждение. В мозгу его проносились безумные картины ночного разврата ветеринаров. Тем, наверное, актрисы не по карману — а вот костюмерши…