— Честь имею представиться — Евгений Львович Тоцкий, ветеринар. Прибыл по просьбе господина Лапочкина.
— Садитесь, — холодно кивнул Тернов. Минута прошла в абсолютной тишине, Павел Миронович пытался сформулировать вопрос, который убил бы наглого негодяя наповал. — Милостивый государь, — сказал железным голосом следователь, — вам придется поехать в морг для опознания тела утопленницы.
Тоцкий вздохнул с облегчением.
— Всегда готов, если это поможет следствию.
Не ожидавший такой реакции, Тернов смолк. Прошла еще одна тягостная минута.
Внезапно от окна раздался голос Лапочкина:
— А не знаете ли вы, милостивый государь, куда исчез стеклянный слоник с бантиком?
Тоцкий порылся в нагрудном кармане сюртука и протянул Тернову молочно-белую фигурку.
— Ардалион дал мне сам, когда я ехал к мадемуазель Толмазовой. Она должна была узнать шафера по слонику.
Лапочкин и Тернов многозначительно переглянулись.
— А разве господин Хрянов не дал вам фотографию невесты? — осторожно спросил следователь, наблюдая за выражением лица подозреваемого.
Тоцкий смутился.
— Фотографию дала мне сама мадемуазель Толмазова. Я только вчера с ней познакомился, когда приехал, чтобы везти в церковь. Не скрою, был поражен ее красотой и кротостью. Видимо, переусердствовал в комплиментах. Помнится, я даже сказал, что и сам бы женился на ней хоть сию минуту. Мадемуазель была так добра, что подарила мне фотографию, которую отправляла для объявления в журнал «Флирт». Ардалион-то фотографию ей вернул.
— И фотография тоже лежит у вас в кармане? — спросил от окна Лапочкин.
— Разумеется. — Тоцкий пожал плечами. — Желаете взглянуть?
Он достал из кармана фотографию и протянул ее Тернову.
Лапочкин приблизился к столу и тоже склонился над снимком.
— Лицо мне кажется знакомым, — пробормотал Тернов, — очень красивое, эротичное.
— Я тоже где-то встречал эту барышню, — Лапочкин нахмурился, — только вспомнить не могу. Жаль, если именно она лежит сейчас в морге.
Тоцкий встал, на его глаза набежали слезы.
— Верните мне фотографию, — попросил он, — пусть она мне напоминает о моем упущенном счастье.
— Упущенном или убитом? — Тернов с сожалением расстался с фотографией.
— Упущенным, — сказал неожиданно жестко Тоцкий. — А если мне суждено кого-то убить, то будет это поручик Бешенцов!
Глава 10
Самсон Шалопаев испытывал стыд. Сотрудники журнала «Флирт»: забывшие о распре Синеоков и Сыромясов, всегда сдержанно-холодноватый Треклесов, обе редакционные барышни и, само собой, любящий совать нос во все дела Данила — все успокаивали, как могли, рыдающую даму. Усадили у печки, в кресло, добровольно уступленное Синеоковым, Ася достала заветную скляночку с настойкой валерьянки, Аля принесла еще стакан воды, Данила помог снять плюшевое пальто, ибо в сотрудницкой было жарко, ведущие журналисты эротического журнала внимательно выслушивали сетования старушки, находя для ее утешения все новые и новые аргументы. Самсон впервые видел сотрудников «Флирта» столь дружными, сплоченными, и объединила их доброта и забота о слабом и беззащитном создании. Лишь он один, сгорая от нетерпения, мечтал улизнуть на улицу.
Старушка безостановочно твердила о «возлюбленном Фалалее», и журналисты первое время испытывали неловкость. Они были убеждены, что открыли интимную подробность жизни коллеги — тайная склонность фельетониста к голубоглазым старушкам поразила даже искушенных во грехе борзописцев. Однако чуть позже старушке удалось убедить собеседников, что она всего-навсего мать Фалалея.
Мечтая попасть как можно скорее в фотоателье Лернера, Самсон вполуха слышал версии исчезновения Фалалея, которые выдвигали сотрудники журнала. Предполагали, что в ходе подготовки материала для следующего номера Фалалей вышел на след интересной личности и не может прервать увлекательной слежки. Предполагали, что он мог быть приглашен на ночной бал-маскарад в какой-нибудь великосветский дом. Или заигрался в картишки у своего приятеля Мурыча — там и остался ночевать. Предполагали, что внезапно проявились у журналиста острые признаки инфлюэнцы — и он госпитализирован в бессознательном состоянии.
Старушка все внимательно выслушивала, недоверчиво качала головой и отвергала все доводы, один за другим. Ее сыночек, ее Фалалеюшка, всегда возвращался домой. Хотя бы к рассвету! Или давал о себе знать! Беспокоился о матери, не желал ее тревожить понапрасну. Такого заботливого и внимательного сына нет ни у кого! Нет, с Фалалеем случилось что-то ужасное — материнское сердце ей подсказывает!
Самсон слушал и мысленно ругал своего друга-наставника: надо же так прельститься чарами какого-то пупсика из Пассажа! Друга бросил, помчался за мальчишками, видимо, узнал от них адрес незнакомки! Нежится сейчас в пуховиках неотразимой красавицы! Но разве скажешь об этом матери?
— Прошу вас, сударыня, отправляйтесь домой, — предложил Треклесов, делая знаки Даниле, чтобы тот позаботился о черепановской матери. — Мы немедленно предпримем все меры, обязательно найдем вашего сына. Эх, жаль, Ольга Леонардовна отсутствует! Ну ничего. Мы сами сейчас посовещаемся и бросимся на поиски.
— Я обзвоню все больницы, — заявила Аля, — и не остановлюсь, пока не найду Фалалея Аверьяныча.
— Дадим нагоняя сорванцу, — пообещал добродушно Данила, придерживая черепановскую матушку под локоток и направляя ее поступь к дверям, — чтоб впредь неповадно было.
— А я тотчас свяжусь с полицией, может, они что-то знают, — важно добавил Треклесов.
— А я сбегаю к Мурычу, — обрадовано воскликнул Самсон, — уверен. Фалалей там!
Наконец-то подвернулся повод выскочить из редакции и бежать в фотоателье Лернера. Самсон был уверен, что через час-другой Фалалей сам придет в редакцию, да еще со следами любовного угара.
За Самсоном увязался и Синеоков — театральный рецензент еще не знал, как ему быть дальше, как восстановить свою погубленную репутацию в глазах блистательной Дузе? Но сидеть в одном помещении с мерзким Элегантесом и слушать о горностае, сифилисе и Генрихе Восьмом он, разумеется, не мог.
Мужчины вышли на улицу и направились к Невскому.
— Самсон, друг, — говорил на ходу Синеоков, — я с тобой к Мурычу не пойду. Скучный Мурыч человек. А я хочу первым делом пистолет купить.
— Стоит ли, Модест Терентьич, обагрять руки кровью, — сказал Самсон примиряюще. — Все пройдет. А убьете Сыромясова — для госпожи Май опять неприятности.
— Нет, Самсон, я пачкать руки этой гнидой не стану. Меня теперь другое беспокоит. Теперь ведь, знаешь, меня самого могут убить.
— Кто? — от неожиданности Самсон споткнулся.
— Поклонники и администраторы Дузе, — мрачно изрек Синеоков, придержав стажера за локоток.
— Вы преувеличиваете, — не поверил стажер.
— Не знаешь ты мира актерского, — тяжело вздохнул Синеоков, — теперь если сегодня-завтра сборы у Дузе упадут, меня и сочтут виноватым. Или кто-нибудь вздумает отомстить за оскорбление кумира.
— Люди искусства не могут быть такими кровожадными, — воспротивился Самсон. — И потом, у нас еще есть правосудие…
— Простодушен ты, дружок, жизни не знаешь. — Синеоков остановился, схватил Самсона за рукав пальто. — Мы уже пришли. Здесь вот, за углом — оружейный магазин. Хотя если меня захотят убить, могут и отравить… Пришлют, допустим, приглашения на спектакль Дузе, а бумага будет отравленной. Злоба во всех кипит… Не чувствуешь?
— Нет, не чувствую, — Самсон невольно улыбнулся. Они стояли так, что солнечные лучики скользили по лицу, попадали в глаза, одаривали мягким теплом. — У нас в редакции, мне кажется, очень добрые и отзывчивые люди.
— А я чувствую, скоро разразится скандал, — мрачно предрек Синеоков, — и это в лучшем случае. В худшем — несчастье.
— И с кем же оно случится?
— Думаю, с Платоновым. Иваном Федорычем.
Самсон безмолвствовал, соображая, что имеет в виду театральный обозреватель.
— Молчать обещаешь? — Синеоков прижался к плечу юноши и горячо задышал ему в ухо. — Сегодня утром ко мне прибегал Лиркин. Умолял помочь.
— И вы помогли?
— Конечно нет! — поднял брови Синеоков и снова доверительно склонился к Самсону. — Очень уж подозрительной мне его просьба показалась! Представляешь, умолял меня и даже обещал заплатить, если я всучу Платонову клавиры Мендельсона. Как тебе это нравится?
— Странно, но что ж здесь подозрительного или опасного. Не отравлены же эти клавиры!
— Конечно, не отравлены, — согласился Синеоков и потрепал Самсона по щеке, — умненький ты мальчик. Но слушай дальше. Я говорю Лиркину: Платонов клавиры не возьмет, он в музыке ничего не смыслит, ему слон на ухо наступил. А Лиркин свое: я это знаю, ну и что, пусть не возьмет, а вы предложите!
— Смешной этот Лиркин. Может, он желает Платонова просветить, повысить его музыкальное образование? Но стесняется?
— Брось и думать об этом, голубчик, — возразил Синеоков, провожая загоревшимся взглядом статного мичмана, проходящего мимо, — но мне некогда, прощай. Только если Лиркин тебя попросит передать клавиры Платонову — не соглашайся!
Не успел Самсон ответить коллеге, как тот развернулся и скрылся за углом. Вздохнув с облегчением, стажер «Флирта» тут же забыл и о Лиркине, и о Платонове и побежал по направлению к ателье Лернера.
Располагалось оно на первом этаже. В огромных витринах помещались портреты в овальных рамках: красавицы с пышными, убранными в высокие прически волосами, с таинственно-задумчивым выражением лиц, с нежными подбородками, с мягкими очертаниями губ. В самом ателье фотографиями были завешены все стены, и не только портретами, но и изображениями мужчин и женщин в полный рост, одиночными, парными, семейными. Отдельную композицию составляли свадебные фото: невесты с вымученными лицами, за ними, стоящие, вцепившись в спинку стула рукой, словно удерживающие невесту на брачном троне, молодцеватые женихи с усиками, будто прилепленными к верхней губе. Много было детских фотографий: капризные ангелочки в пышных платьицах, в матросках, с обручами, с куклами, с пароходиками.