— Ну вот и Препедигна, — мрачно произнес мужик.
Словно огромный шар из лохматого козьего меха, вновь прибывшая гостья бросилась на пол к стулу загадочного мужика и, ударяясь головой о спинку стула, продолжала вопить.
— Ну хорошо, ну хорошо, ну оставь, ну перестань, сатана! — увещевал мужик.
Препедигна живо вскочила, обняла сзади его голову и осыпала пылкими поцелуями. Задыхаясь, она торопливо приговаривала:
— О мой дорогой… благословенный сосуд… ах ты, прекрасная борода… драгоценные волосы… мне, мученице… ты бесценная жемчужина… ты алмаз… мой Бог… самый любимый…
Дамы в комнате зашушукались. Неприятно пораженный, Самсон не знал, что делать. Мария Васильевна вжалась в стул. Молодой человек презрительно скривился и тихо гладил плечо беременной женщины.
Бородатый мужик отчаянно защищался и, полузадушенный, взревел:
— Прочь, сатана! Прочь дьявол, исчадие ада!
Дальше последовал поток грязных ругательств. Наконец ему удалось оторвать ее руки от своей шеи. Он с силой оттолкнул припадочную в угол и, весь красный, растерзанный, едва дыша от ярости, заорал:
— Ты всегда приносишь мне грешный гнев, проклятая стерва, мерзкая!
Препедигна подползла к дивану и опустилась на него. Пугаясь в пестром платке, пытаясь жестикулировать, она завопила:
— И все же ты мой, и я сплю с тобой! Сплю с тобой! Ты мой бог! Я принадлежу тебе и никому другому! Кто бы ни стоял между нами, ты мой, и я твоя! Скольких бы женщин ты не принимал, никто не может украсть тебя у меня! Скажи, скажи, что ты терпеть меня не можешь! А я все равно знаю, что ты меня любишь, что ты меня лю-ю-ю-би-и-ишь!
— Я ненавижу тебя, сучка! — быстро и решительно ответил мужик. — В тебе сидит дьявол! Я с радостью бы убил тебя, расквасил бы тебе морду!
— Ты любишь меня! — кричала Препедигна, подпрыгивая и тряся пестрыми тряпками и лентами. Сломанные диванные пружины зазвенели под ней. — Я скоро снова буду спать с тобой!
Она вновь подбежала к своей жертве, обхватила его голову и, дико, похотливо крича, принялась целовать.
— Ах ты, дьявол, — бешено заорал мужик.
Снова толчок, снова Препедигна отлетела к стене, но тут же опять вскочила.
— Ну ударь меня, ударь! Ударь!
Голос ее звенел все выше и выше, в ее крике было такое жуткое бешенство, что Самсон испугался. Впрочем, как он понял, напуганы были и все остальные.
Сумасшедшая опустилась и попыталась поцеловать место на груди, в которое ее толкнули. Поняв, что это невозможно, снова вскочила и закружилась в животном экстазе. На ее шее болтались цветные бусы в несколько рядов, при каждом ее движении они звенели. Она прижимала руки к груди, потом целовала их, посылала жадные воздушные поцелуи. Наконец она успокоилась, подошла к дивану, легла на него и укрылась шалью. Лицо было закрыто двойной вуалью, и Самсон видел только нежный красивый, искаженный болью рот. Вдруг она выпрямилась на диване, сорвала с лица вуаль и закричала:
— Ругай как хочешь, плюй на меня! Но не позволяй осквернять мой путь! А теперь я хочу спать с тобой, прямо теперь!
— Только попробуй, сука! — Мужик встал и принял оборонительную позу. — Только пошевелись!
— Идолопоклонница, — злобно прошептал молодой человек, стрельнув глазами в Самсона. Видимо, он рассчитывал найти в нем союзника. — Рубаха старца, сапоги старца, мешочки на поясе с засохшими огрызками от старца.
— Но вы же сами заметили, что надо все прощать, — обращаясь к мужику, робко пробормотала бледная как смерть Мария Васильевна.
— Ты, значит, думаешь, что никого нельзя проклинать? — повернулся мужик к девушке.
— Конечно нет.
— Ну хорошо. Согласен, но как же мне не проклинать Препедигну, когда из-за нее все начали называть меня Христом?
— Не Христом, а Богом, — закричала Препедигна, — ты и есть живой Саваоф, живой Бог!
— Вы все-таки спросите ее, почему она считает вас Богом, — настаивала Мария Васильевна.
Мужик пренебрежительно дернулся:
— Моя душечка, я уже давно спрашивал! Если хочешь, спроси сама! Она тебе тут же ответит: из-за моих добрых дел! Я спросил у нее: спит ли Бог с какой-нибудь женщиной? Есть ли у Бога дети? Но она твердит одно и то же: я знаю, что ты Бог Саваоф!
— Жи-и-и-вой Бо-о-о-г, вечная слава тебе! — пропела Препедигна. — Вы все находитесь в Содоме и не замечаете этого! Одна я в поте лица своего кричу вам об этом, но сердца у вас каменные, и вы не хотите ничего слышать!
— Ах, что мне делать с этим извергом? — Саваоф шагнул к бесноватой, но тут же к нему потянулись руки женщин:
— Отец, успокойся!
Самсон затаил дыхание, безобразная сцена приближалась к кульминации. Однако ничего ужасного не произошло, ибо на пороге столовой появился мужчина: чуть ниже среднего роста, с той немного чрезмерной элегантностью, какая часто встречается у мужчин маленького роста. Напомаженные волосы аккуратно причесаны и разделены на косой пробор, лицо припудрено ароматной пудрой. Самсон мог поклясться, что это бледное лицо с черными, словно атласными усиками, эту наигранную улыбку, он видел совсем недавно. Новый гость обвел бархатным взором черных глаз пестрое собрание.
Петербургский Саваоф, забыв о Препедигне, порывисто устремился навстречу вошедшему, обнял его и расцеловал. С выражением снисходительного превосходства тот выскользнул из объятий и посторонился. Из-за его спины выглянул еще один мужчина, в возрасте, с несколько обрюзглым лицом, с длинными остроконечными усами, вытянутыми прямой линией до середины щек. Под мышкой у него был зажат портфель.
— Чего надо? — спросил хмуро мужик, исподлобья взглянув на солидного гостя с портфелем. — Хочешь, чтобы Папе звонил?
Изящным и небрежным жестом элегантный красавец взял любовника Препедигны под руку, что-то пошептал ему и через минуту оборотился к своему спутнику:
— Господин депутат, можете вручить ваше прошение.
Обнадеженный проситель принялся вынимать из портфеля бумаги. Но едва бумаги были извлечены на свет, как подскочила Препедигна, выхватила листки и вместе с ними вспрыгнула на диван. Приплясывая и извлекая из дивана скрипучие мерзкие звуки, она медленно по листочку бросала текст прошения налево и направо.
— Что это? — Хмуро спросил мужик, опасливо следя за каждым движением Препедигны.
— Проект реформирования народного просвещения, — несколько растерянно ответил депутат.
— Я сожру его, — заявила Препедигна, — он мешает мне спать с Саваофом. А супа вы мне не даете.
— Вся надежда на вас, — проситель, преодолев минутное замешательство, выдвинул вперед правую руку. — А силы народные уже созрели. Низы требуют радикальных перемен.
— О! — вскричала Препедигна и, швырнув оставшиеся листки на пол, соскочила с дивана и бросилась сзади на спину любовнику. — Низы! Низы! Мои низы тоже требуют! О мое духовное солнце!
Полуудушенный объятиями страдалец начал извиваться, в надежде освободиться от бесноватой.
— Я прикончу тебя, гадина, — шипел он, пытаясь укусить руку Препедигны, чтобы та разжала хватку, — я тебя породил, я тебя и убью. Отродье сатанинское, шлюха, проститутка, иуда!
— Пусть, — хрипела Препедигна, — пусть я проститутка. Но я не Иуда!
— Иуда, Иуда, Иуда, — перешел на крик живой бог, — повесить тебя мало, четвертовать! Гадина, б…ь!
Препедигна обмякла и рухнула на пол, опрокинулась навзничь, разбросала крестом руки и завопила в потолок:
— Меня? Четвертовать? Только после Ардалиона Хрянова!
Глава 11
Следователь Казанской части Павел Миронович Тернов, не желая привлекать к себе излишнее внимание политиков и газетчиков, поехал в Государственную Думу в штатском. Переоблачиться из служебной шинели в цивильное велел и своему помощнику Лапочкину. Тот, правда, рвался в приют для бездомных кошек, чтобы учинить там обыск и обнаружить тайники, где хранятся антиправительственные бумаги, свидетельствующие о гнусном заговоре, но Тернов посчитал, что предприятие это преждевременное и опасное. Тоцкий, если он причастен к подполью либеральных ветеринаров, знает Лапочкина в лицо — как ни гримируйся, разоблачения не миновать, учинят скандал, под шумок уничтожат улики.
Павел Миронович не хотел признаться даже своему помощнику, что главным образом опасается скандала в прессе, менее всего он желал прослыть сатрапом, беспощадно преследующим хоть и сбившихся с пути праведного, но бескомпромиссных мучеников. Да и слишком свежи были воспоминания о том, как под градом нападок либеральной прессы, некоторые полицейские и военные, не выдержав угрызений совести из-за участия в подавлении беспорядков 1905 года, впадали в запойное пьянство, сходили с ума, кончали жизнь самоубийством.
Единственное, на что согласился Павел Миронович, так это отправить в приют агента под видом санитарного инспектора. Лапочкину ничего не оставалось, как покорно исполнить волю молодого начальника.
К Таврическому они прибыли уже в послеобеденное время — с четверть часа назад началось вечернее заседание. К ограде липли зеваки. Возле самого здания Думы народу было немного: городовые, извозчики у экипажей, шоферы. Внутри же по залам и коридорам сновали какие-то сомнительные личности, по углам толклись группки мужчин, которые переговаривались, курили, смеялись, зорко посматривая вокруг, — как бы опасаясь чужих ушей рядом. Безошибочно — по фотоаппаратам и блокнотам в руках — узнавались в толпе репортеры. Горожане, правдами и неправдами заполучившие пригласительные билеты для гостей, спешили в зал заседаний, на их лицах была написана гордость от сознания причастности к судьбоносным моментам истории, свидетелями которых они сейчас станут.
Разумеется, Тернов бывал в Думе и прежде, и вполне ориентировался в просторных коридорах, знал, куда ведут те или иные высоченные двери и узкие переходы, но никогда еще в глаза ему не бросалось такое количество кошек. В фойе пара беременных мурок безбоязненно путалась под ногами депутатов и служащих, разжиревший рыжий кот растянулся на подоконнике, черная кошечка играла с кистью от шторы, серый Васька угрюмо пытался открыть лапой запертую дверь служебного кабинета, чей-то пушистый хвост мелькнул и за углом. А сколько мяукающих тварей всех мастей скрывается в подсобных помещениях, в кулуарах? Впервые в своей жизни Тернов задумался над тем — а чем же питаются эти кошачьи полчища? Неужели в Думе так много мышей? Или хвостатые хищники дворца законодательной мысли пожирают драгоценные папки с речами и дебатами политических светил?