Ольга Леонардовна задумалась. Затем приобняла Тернова за талию и несомненно интимным тоном шепнула:
— Как вы умеете утешить слабую измученную женщину, я вас боюсь. Извращения меня не пугают, а вот болезнь…
— Господа, господа, — подал голос Шумилов, — я надеюсь, мы дело уладили и можем пойти по домам.
— Да, уважаемый Алексей Гордеич, простите, что мы вас задержали, — чрезмерно громко заговорил Тернов, надеясь, что звук собственного голоса поможет избавиться от смущения и волнения, которые вселила в его существо госпожа Май. — Мы отняли у вас так много времени…
Но договорить фразу он не успел, потому что внезапно дверь распахнулась и в комнату ворвался бритый мужчина в расстегнутом пальто с каракулевым воротником и в каракулевой шапке, сдвинутой на макушку.
— А, вот вы где? — завопил он. — Вся гнусная шайка в сборе! Вся банда, которая вступила в сговор с целью моей дискредитации!
— Руки вверх! — закричал Шумилов и в его правой руке его появился выхваченный из кобуры револьвер, нацеленный прямо на неизвестного.
Госпожа Май, чтобы привлечь к себе внимание пристава, позволила себе резкий жест.
— Алексей Гордеич, — произнесла она со злостью, — опустите револьвер. Я сама убью этого типа. Нет, задушу собственными руками.
Она повернулась на каблуках и шагнула к бузотеру.
— Господин Мурин! Что все это значит? Почему вы здесь?
— Нет, почему вы здесь? И вместе с Лиркиным? Вы должны быть в косметическом салоне! Или сегодня — не среда?
— В салоне я уже была. А вот почему вы пренебрегли сегодня гимнастическим залом?
— Я им не пренебрегал! — вскинулся Мурин. — И что вам до спорта?
— Вы вовлекли в эти дела и бедного Самсона!
— Я его не вовлекал! Он больше за вашу юбку держится!
— Не дерзите даме, господин Мурин, — не выдержав, вступился за госпожу Май Тернов. — Из-за того, что вы не занимаетесь воспитанием молодого поколения, им занимаются преступники.
— Лиркин, что ли? — Мурин скривился.
— Не Лиркин, а поручик Бешенцов, — заявил Тернов. — Это вы свели с ним Шалопаева?
— Мурин на все способен, — брызгая слюной, заверещал Лиркин, — он поддерживает переписку с иностранными изданиями и гражданами. Я-то знаю, он в немецком журнале печатался — мне наш берлинский раввин сообщал. Продал врагам описание наших новейших научных разработок.
Мурин позеленел:
— Госпожа Май, — прошипел он, — пока вы меня не задушили, позвольте мне убить этого негодяя. Вам же лучше. Так низко пасть — клеветать на своего коллегу. Следующей будете вы.
— Прошу без угроз в храме правопорядка, — прикрикнул Шумилов, не без интереса наблюдающий сценку из неизвестной ему жизни свободной прессы. — Еще раз повторится — выпишу штраф.
— Так зачем вы сюда явились, господин Мурин? — шагнул вперед Тернов.
— Очень хорошо, что вы здесь, господин Тернов, — сказал Мурин. — Вы свидетель. Рассыпаясь в любезностях перед этой Венерой, вы не понимаете, с каким лицемерным и хищным созданием имеете дело. Она и вас под монастырь подведет.
— Милостивый государь… — возмущенно начал Тернов.
— Не перебивайте меня. Имейте мужество взглянуть истине в лицо. А истина такова. В понедельник, планируя номер, госпожа Май заказала программную статью этому рыжему козлу.
— Нет, вы видели такого антисемита? — отозвался Лиркин, не двигаясь с места. — Господин пристав, запишите в протокол оскорбление личности и разжигание межнациональной розни…
— Заткнитесь, Лиркин, — оборвал его Мурин, — Господин Тернов, только сегодня я понял всю глубину коварного замысла! Этот негодяй за всеми нами следил, чтобы изобразить в своей статье наши недостатки и погрешности. Я почти уличил его. Жаль, задержался в гимнастическом зале и пришел к венерологу, которого порекомендовала мне сама же госпожа Май, поздно — клиника была разгромлена. Господина Самоварова я застал «в слезах и в руинах». Он сказал, что этот Лиркин сначала выпытывал у него, являюсь ли я поклонником музыки Чайковского и ходил ли в детстве на его концерты… А затем разгромил клинику — чтобы я уже вовсе не смог подготовить должным образом свой материал.
— Этот ассимилянт нарушил мое интимное пространство! — выкрикнул Лиркин.
— И в чем же виновата госпожа Май? — не понял Тернов.
— А вы не видите? И погром, и арест, и освобождение — дело ее рук. Ее замысел. И то, что вы все здесь собрались, неопровержимо это доказывает.
— Отлично, — Тернов чувствовал себя призванным защищать прекрасную женщину от несправедливых обвинений. — Теперь мы выслушаем противоположную сторону. Господин Лиркин. Излагайте вашу версию.
Арестант встал, оправил платье и, презрительно оглядев Мурина, произнес:
— Ложь. Полнейшая ложь и клевета. Госпожа Май оскорбила меня еще в понедельник — заказав мне статью, которую и статьей назвать нельзя. Не то что программной публикацией. Рассчитывала, что я не справлюсь с ее изощренным и злоумышленным заданием. Но я не промах. И меня так просто из седла не выбьешь. Я уже близок был к своей цели, я нашел нестандартное решение проблемы. Даже арест мне не помешал. Однако возникло непреодолимое препятствие, и его создала сама госпожа Май.
— О чем вы говорите, господин Лиркин? — нетерпеливо перебил обвинителя Тернов.
— О Фалалее, вот о чем! Или вы не знаете, что он бесследно исчез? Знаете! Отпираться бессмысленно! И тем не менее ничегошеньки не делаете, чтобы его найти! Значит, и вы в сговоре с госпожой Май.
— Он спятил, — Мурин покрутил пальцем у виска, — что избавляет меня от необходимости марать об него руки.
— Зато я об вас руки измараю, — взвыл Лиркин, тряся перед собой побелевшими кулаками. — И вы, и этот ваш Нарцисс-Шалопаев Фалалея спрятали! Господин Тернов, вы же слышали сегодня утром, как Шалопаев не желал посвящать меня в поиски Фалалея. Скрывал, избегал моего общества…
Госпожа Май, поморщившись, обратилась к репортеру:
— Гаврила Кузьмич, так сегодня в гимнастическом зале Самсона не было?
— Не являлся, Ольга Леонардовна, могу на Евангелии поклясться, — шутовским тоном отозвался тот.
— На Евангелии обычно клянутся предатели, — не мог уняться Лиркин. — А вы и есть предатель Царя и Отечества. Зачем в гимнастический зал ходите?
— Чтоб не быть такой сосиской, как вы! — снова усмехнулся Мурин.
— Подумайте, господин Тернов, хорошенько подумайте, — знаток предателей умоляюще сложил ладони на груди и вытянул шею в сторону следователя, — зачем эта бездарность тренируется? Зачем мышцы накачивает? Кулаки оттачивает? Я знаю! Чтобы пополнить ряды боевиков Пуришкевича!
Тернов отпрянул и непроизвольно ответил:
— Но ведь Пуришкевич как раз за Царя и Отечество!
— Зато он против евреев! — выкрикнул Лиркин.
— Довольно! — хлопнул кулаком по столу багровый пристав Шумилов. — Прекратить балаган! Здесь вам не Государственная Дума!
Госпожа Май властно взмахнула рукой.
— Господин Шумилов, выдворите этого буяна вон! За шиворот! Пинками!
— Не смейте! — завизжал Лиркин. — Я сам уйду! Но вы еще об этом пожалеете!
Он двинулся к дверям, и госпожа Май крикнула ему вслед:
— И Фалалея не ищите! Он будет только в пятницу!
Когда дверь за музыкальным обозревателем захлопнулась с грохотом, от которого посыпалась штукатурка с потолка, следователь Тернов укоризненно сказал:
— А от вас, господин Мурин, такого нахальства я не ожидал.
— С волками жить — по-волчьи выть, — ответил хмуро тот.
— Надеюсь, вы не будете преследовать этого несчастного? — попытался вразумить журналиста Тернов. — Он серьезно болен.
— Да на кой черт он мне сдался, — скривился Мурин. — Позвольте и мне откланяться. Придется теперь из-за него идти Шекспира читать.
— А вы разве его еще не читали? — язвительно улыбнулась госпожа Май.
— Читал, но не с точки зрения венерологии, — репортер сдержанно поклонился работодательнице и мужчинам. — Из-за этого разгрома Самоваров теперь не желает рассказать мне о секретах своего врачевания, основанных на образе Венеры в поэме «Венера и Адонис».
Когда Мурин покинул кабинет, воцарилось глубокое молчание.
Пристав Шумилов глядел на госпожу Май с состраданием. Затем достал из кармана пачку купюр, совсем недавно извлеченных из сафьянового портмоне красавицы, со вздохами отсчитал от них половину и протянул бывшей владелице:
— Тяжела ваша жизнь, бедная Ольга Леонардовна. Возьмите-ка эти деньжонки, возьмите. Мне так мучиться не приходится. А вам, как я понимаю, немало трат предстоит на лечение сотрудников.
Ольга Леонардовна, не жеманясь, приняла купюры, подхватила под локоть следователя Тернова и пообещала с подлинным чувством в голосе:
— Я не забуду вашу бесценную душу, Алексей Гордеич, будьте уверены. Прощайте.
На улице Павел Миронович понял, что госпожа Май находится не в том настроении, чтобы приглашать его к себе для разговоров в интимной обстановке. Втайне он сначала обрадовался, потом почувствовал легкое огорчение.
Впрочем, он остался на высоте и ничем не уронил своего достоинства. Он довез госпожу Май до редакции журнала «Флирт». На прощание очаровательная дама, молчавшая всю дорогу, улыбнулась ему устало, но со значением.
Когда же владелица журнала попала наконец в свои апартаменты, перед ней возник конторщик Данила.
— Ну, красавец, — сказала она, скидывая шубу ему на руки, — докладывай. Какие новости.
— Новостей особенных нет.
— Фалалей объявлялся?
— Еще не было.
— А наш шустрый стажер? Спит?
— Где-то бегает, еще не воротился.
— Явится, меня не беспокой. Я устала. Ужин снеси ему в буфетную.
— Слушаюсь, золотая моя барынька. Здесь еще письмецо имеется.
— Мне?
— Нет, Самсону Васильевичу. От барышни. Зовут Мария Жуковская.
— Ну-ка давай сюда, гляну, что там.
Данила быстро подал начальнице листок, видимо, заготовленный ранее. Госпожа Май лениво развернула страницу и прочла:
«Дорогой Самсон Васильевич! Хоть наше свидание в доме скорби прервалось таким неожиданным образом, санитар сказал мне, что вы — известный в городе человек. Я на вас не сержусь, хотя вы меня оставили, и, надеясь на нашу дальнейшую дружбу, посылаю вам маленький забавный презент, который дала мне моя безумная подруга — он касается реформирования просвещения…»