Скорбящие в испуге замерли.
— А кто такой Милюков? — запричитала тихо Авдотья. — Не знаю такого, откель взялся?
— Молчи, дура, — осадил бабу длиннобородый человечек и перекрестился, только тут Самсон догадался, что этот, видимо, из местных попиков.
— Значение этой скорбной минуты трудно переоценить, — глубоким голосом баритонального тембра заговорил Милюков, — в лице скромного преподавателя ветеринарных курсов, прожившего свою короткую жизнь с единственной мыслью о светлом будущем России, мы потеряли ценную идею. Идею, которая явилась в нашем незрелом обществе несколько преждевременно. Только я смог воздать должное гениальной теории покойного, которой надлежало сыграть выдающуюся роль в деле реформирования народного просвещения. Я сделал все, что было в моих силах для того, чтобы преодолеть сопротивление нашей Думы, лицемерно называемой Думой народного просвещения. Даже самолично поклонился в ножки старцу, а тот в ножки Государю. Политическая кухня, увы, нигде не отличается особою щепетильностью и брезгливостью. Еще Гете сказал: «Ein politischer Lied ist ein garstiger Lied»[1]. И враги нашего Отечества не дремали. Они убили Ардалиона Хрянова. Имя этого великомученика будет вышито золотыми буквами на знамени свободного общества, которое избавится от пут, сковавших его движение. Враги нашей передовой мысли добились изъятия из повестки дня заседания в Думе моего доклада, в котором я бы продолжил дело слишком рано ушедшего от нас Ардалиона Хрянова. Зато господа депутаты охотно побежали на чтения, которые устроил господин Бехтерев, чтобы увлечь нестойких изучением невропатологии!
Господа! Не надо падать духом! Следом за первыми придут последние! Дело Ардалиона Хрянова не умрет! Мы войдем в содружество цивилизованных стран. Нам поможет Америка!
Последние слова Милюков выкрикнул с ликованием и даже поднял вверх сжатый кулак. Поминающие смотрели на него, как зачарованные.
Самсон Шалопаев расчувствовался от пламенной речи, смысла которой он не понял. По его щекам катились натуральные слезы: ему было жалко всех. Депутата Милюкова, Ардалиона Хрянова, Иустина Немытаева, Авдотью, Аграфену, мадам Горшенину, Тоцкого, самого себя… Но более всего сердце сжималось от жалости к бедной Эльзе Куприянской, которую лишили даже ее собственного имени! Она вынуждена была носить маску какого-то доктора медицины, лишилась своего супружеского счастья. Ее судьба была покрыта мраком, в отличие от судеб всех тех, кто сидел за поминальным столом в маленькой чайной под вывеской с русско-латинским названием.
Когда стажер журнала «Флирт» поднял чугунную голову и огляделся, ни господина Милюкова, ни его бледного молодого спутника в зале чайной не было. Заметно меньше народу оставалось и за столом. Зато попик, доселе сидевший тише воды ниже травы, теперь ходил вокруг стола, крестил стены, распевал псалмы и кропил водой из ковша тех, кто попадался ему на пути…
Видимо, почувствовав пристальный взгляд Самсона, попик подошел к нему, перекрестил его и сел рядом, оседлав скамью.
— Сын мой, — сказал он растроганно, — ты единственный здесь, кто похож на измученного ангела. И головка у тебя светлая, христианская, православная… Дай благословлю тебя!
— Батюшка, если б вы знали, как я грешен! — прорыдал Самсон. — Ада заслуживаю.
— Так только ангелы и говорят, сын мой, — попик погладил его по плечу, — а антихристы — те гордыней себе путь пролагают да не каются. Смотри, не прельстись, ангелочек мой, этим антихристом, чтобы не каяться потом о соблазне. Беги антихриста, забудь его речи.
— О ком вы говорите, батюшка?
— Как о ком? Конечно, о Коцюбинском! Много им соблазненных приходят ко мне исповедоваться, да не у всех дух силен, чтобы бороться.
— Мне Коцюбинский не страшен, я его не знаю.
— Да ведь и знать-то его не надо. И так в ушки твои детские яда своего ведро вылил.
— Когда это? — Самсон в изумлении отклонился от собеседника назад и с трудом установил новое равновесие, улегшись локтем на стол.
— А вот сейчас, за столом, когда речи свои произносил бесовские — видел я, как ты слушал его простодушно.
— Так то был Милюков!
— Милюков что — пустое место, — наставлял попик, — а вот молодчик его — подлинный антихрист. Уверен, что это и есть Коцюбинский.
— В самом деле? Здесь был Коцюбинский? Антихрист? — Самсон задумался.
— Думай, думай, дитя мое, — сказал попик и покинул отравленного, но из-за сильнейшего захмеления не сознающего силу проникнувшего в него яда Самсона…
Очнулся Шалопаев в полном мраке. Лежать ему было неудобно, болела шея. Во рту его ощущался мерзкий вкус резиновой галоши. Он с трудом разлепил веки — откуда-то пробивался слабый свет. Скосив глаза, стажер журнала «Флирт» обнаружил, что справа от него спит мертвецким сном Евгений Львович Тоцкий, а слева — Аграфена Горячкина.
Мгновенно протрезвев, Шалопаев выполз из-под ватного одеяла и в свете догорающей свечи принялся быстро отыскивать среди разбросанных по полу вещей свою одежду. Он старался не думать, каким образом оказался в неизвестной квартире — его мучила одна-единственная мысль: подняла или нет озабоченная его исчезновением госпожа Май на ноги всю полицию?
Дрожа мелкой дрожью от наступающего похмелья и холода, Самсон со всеми возможными предосторожностями покинул квартиру, которая, судя по некоторым деталям обстановки, принадлежала костюмерше.
Он вышел на лестницу, спустился на пролет и увидел деревце в кадке. Прислушавшись и убедившись в отсутствии нежелательных свидетелей, помочился в захламленную мусором, сухую землю.
С ужасом думая о том, как же он доберется до редакции журнала и как же его встретит Данила, он все-таки бежал, подняв воротник, по каким-то переулкам и улицам, мимо запертых ворот и подворотен. Один, в промозглой тьме. Движение его согревало, свежий воздух вливался в легкие, голова яснела. Наконец он выработал версию объяснений, которая должна была смягчить гнев госпожи Май и недовольство Данилы.
Он остановился на перекрестке двух улиц, проверил карманы — после посещения ресторана «Лефлер» денег у него прибавилось. Это несколько взбодрило растерянного провинциала, все еще неуверенно чувствующего себя в столице. Увидев невдалеке костер, возле которого грелись теплом и чаем бездомные, охраняемые городовым, Самсон направился к спасительному огню. Дойдя до служителя порядка, улыбнулся и, стараясь не дышать в его сторону, спросил:
— Есть ли поблизости ресторан из приличных? Или ближе вокзал?
— Да вон там, за углом — роскошный ресторан при гостинице, — пояснил городовой. — Вокзал дальше. А вам извозчик требуется?
— Хотелось бы найти.
— Так у вокзала извозчики часа через два появятся, к приходу утренних поездов, — сказал городовой, — так что бегите к гостинице.
Самсон с чувством поблагодарил добродушного стража порядка и поспешил в указанном направлении. Через пять минут он увидел ярко освещенные двери, возле которых стояли в ожидании седоков экипажи. Самсон выбрал крайний, быстро сторговался, забрался под меховую полость и ждал, пока кучер усядется на свое место. Он смотрел в праздничные двери, отделяющие холодный мир ночных столичных улиц от теплого мира богатого ресторана. «Быстро объяснюсь, — думал он, — и скажусь больным. Весь четверг в постели проваляюсь, буду думать над статьей и писать».
— Самсон Васильевич! Господин Шалопаев!
Стажер журнала «Флирт» узрел в распахнувшихся дверях ресторана знакомую фигуру в шубе на кенгуру, с дорогим воротником дымчатого камчатского бобра, — господин Либид приветливо приподнимал левой рукой цилиндр, а правой поддерживал под локоток веселую даму, укутанную в роскошные меха.
Самсон сделал знак кучеру и собирался уже вылезти на тротуар, но господин Либид сам подошел к саням.
— Друг мой! — сказал он, обнимая Самсона. — Вижу, вы порядком навеселе. У меня на это дело нюх. Только в следующий раз не пейте водку, да еще плохую. Это провинциально. Договорились? Ну что ж, ночная жизнь столицы способна лишить сна каждого. Тем более такого красавца, как вы… С огнем играете, милостивый государь, с огнем… Что же скажет госпожа Май?
— Но я… по делу… задание в номер… — залепетал Самсон, косясь на красавицу, стоящую рядом с господином Либидом.
— Не смущайтесь, — игриво поддразнил господин Либид, — я одобряю вашу энергию и смелость. Ха-ха-ха… И даже готов проявить мужскую солидарность — ссылайтесь на меня, я вас поддержу… Заверю ее, что вы были со мной. Ха-ха-ха… Что вы собираетесь сказать Олюшке?
— Что я был на поминках….
— Ха-ха-ха… Очень остроумно, очень! Тогда я был на кладбище!
— Но там и Милюков был!
— Ходил в народ?
— Да, и с ним был сам Коцюбинский.
— Не верю. Впрочем, завтра в Думе узнаю. И газеты, верно, напишут. Но вы — выдумщик! Забавно! Ну ладно, друг мой, я вас благословляю на дальнейшие подвиги во славу богини любви Венеры!
— Спасибо, господин Либид, — растерянно проговорил Самсон, заметивший, что спутница Эдмунда Федоровича выразительно ему подмигнула.
— Я как профессиональный юрист, — продолжил, смеясь, господин Либид, — знаю, что всякая ложь нуждается в крепких доказательствах. В неопровержимых фактах, в вещественных свидетельствах.
— Да, Ольга Леонардовна, не поверит мне без доказательств, — согласился Самсон, стараясь больше не встречаться взглядом с дамой в мехах.
— А я вам такое доказательство дам, — сказал господин Либид, залезая левой рукой во внутренний карман пальто. — Передайте Олюшке вот эту игрушку. Другой такой нет. И будете помилованы, обещаю вам… Ха-ха-ха… В пятницу приду! Ну прощайте. Трогай!
Кучер дернул вожжи, и сани понеслись по пустынным улицам ночного Петербурга. Самсон Шалопаев с любопытством рассматривал маленькую плеточку, которой любила поигрывать обворожительная госпожа Май: короткая плетка-треххвостка, три металлические шарика на концах, рукоять с блестящими камешками. Рассматривая украшения, стажер журнала «Флирт» принялся вертеть плеточку, ковырнул пару раз голубой камешек на конце рукояти. Он поддался. Самсон крутанул камешек еще раз, он снова поддался. Отвинтив пробочку, он обнаружил внутри рукояти полость, а в ней что-то белое. Подцепив ногтем, достал свернутый в трубочку лист бумаги.