В темноте, в движущихся санях читать было затруднительно, и Шалопаев еле дождался, пока его перестанет мотать из стороны в сторону на ухабах. Лошадь остановилась. Самсон соскочил на тротуар, в свете уличного фонаря поднес к глазам таинственный листок бумаги. Это был текст договора, засвидетельствованный помощником присяжного поверенного господином Либидом и каким-то статс-секретарем, подпись которого была неразборчива.
Подписан же был договор двумя именами — и оба эти имени заставили Самсона похолодеть от ужаса…
Глава 21
— Самсон, дружище, вставай, — чья-то рука трясла за плечо стажера журнала «Флирт», который видел последний утренний сон с участием своей потерянной обворожительной Эльзы, — поднимайся, у меня свежий анекдот есть.
Стажер с неохотой открыл глаза и увидел над собой увенчанное бритым лбом лицо с радужными следами синяков. Губы фельетониста двигались, обнажая короткие редкие зубы, раздавалось характерное чавканье — в правой руке он держал надкушенную булочку с маком.
— Слушай. Хочу предложить Ольге. После двух недель медового месяца молодые зашли в ресторан. Жена спрашивает: «Дорогой, ты знаешь, чего бы мне хотелось?» Муж отвечает: «Знаю, но иногда неплохо и перекусить». Ха-ха-ха.
Самсон сел на своем ложе и запустил пальцы в спутанные волосы.
— Фалалей, ты чего здесь делаешь?
— Скрылся, от преследования. Едва Данилу упросил. Клялся: водки в рот не возьму. Поверил, старый черт. Вот и жую булку, которую тебе на завтрак прислали, но там есть еще, так что быстрее соображай.
— От какого преследования ты скрываешься?
Глаза Самсона еще слипались, и он, поднявшись, стал, шатаясь, натягивать брюки.
— От Лиркина сбежал, он совсем сбрендил. Встретил меня как родного, только что не целовал. Потом полез с дурацкими вопросами про свирель, про свиристелки в детстве… Одним словом, чокнулся наш Лиркин. Не знал, как от него избавиться. Вот к тебе и сунулся.
— А ты статью накатал? Я-то со своей вчера измучился.
— Накатал, для меня это дело плевое. А дом скорби, знаешь ли, весьма мозги проясняет. И жить хочется в полную силу, и творить! Скажи, а здорово я придумал объявить себя Коцюбинским?
— Блестящая идея! Его все боятся!
— Учись, пока я жив! — хвастливо заявил Фалалей. — Все-таки нам, мастерам слова, чтобы подлинный шедевр создать, иногда и пострадать приходится. Но ты не тушуйся. Ты проснулся?
— А что? — спросил Самсон, протирая одеколоном лицо.
— Есть одна неприятность. Надо посоветоваться. Ты газеты читал?
— Нет, вчера и сегодня не читал.
— Разве так делают? Надо всегда быть в курсе! Я чувствую себя виноватым. Представляешь, какая загвоздка! Вчера в газетах сообщили, что убийство Ардалиона Хрянова раскрыто. Убийца — некто г-н Б-ов.
— Поручик Бешенцов?
— Наверное. Да так по всему и выходило. Я не удивился. Юстиция у нас неплохо работает. Я-то уж знаю. Так и написал в своем фельетоне.
— Ну и что?
— Как — что? Представляешь, сегодня в «Петербургском листке» появилось письмо самого Бешенцова. Он отрицает свою причастность к убийству Ардалиона Хрянова. Говорит, для него это слишком мелко.
— Дай-то Бог, — облегченно вздохнул Самсон, — хорошо, если не он. Я в своей статье другую версию придумал.
— Как это — другую версию? Ты что — грех невинному приписал?
Фалалей открыл дверцу буфета и нацелился на графинчик с водкой, но нарушить данное Даниле обещание не решался.
— При чем здесь грех? — вскинулся стажер. — Ты сам меня учил не плестись в хвосте у докучных фактов. Пускать в ход воображение. Фантазию развивать. Интересно, Ольга успела прочесть мою статью?
— Не сомневайся, сейчас вынесет приговор. У нее это быстро, — утешил друга Фалалей, неохотно прикрывая дверцу буфета. — Но я тебя защищу, не бойся! Ты-то меня вызволил из темницы! Молодец! Есть у тебя нюх! Привел тебя в самую нужную минуту. Век тебя не забуду.
Фельетонист прочувственно обнял юного друга, потряс его за плечи.
— Сбегаем сегодня к мадам? Я вчера ее навестил. Рекомендую. Вполне приличное заведение. Я даже ухитрился вставить в свою статью его рекламку.
— Нет, Фалалей Аверьяныч, я предпочитаю видеть в женщине друга…
— Ха-ха-ха… Слушай анекдот. Сам сейчас придумал. Объявление: симпатичный молодой человек ищет женщину, друга, собеседницу и любовницу. Если придут четверо, буду рад… Ха-ха-ха.
Самсон невольно улыбнулся, запил улыбку остывшим кофе из кофейника и вздрогнул — в дверь буфетной раздался требовательный стук.
— Сама пришла, — шепнул, съежившись, Фалалей, — идем скорее, а то нарвемся.
Журналисты поспешили в сотрудницкую. Там, как всегда, царил гомон, дополняемый стуком пишущей машинки из смежной комнаты.
Фалалей и Самсон сунулись к окну, к свободным стульям и тихо сели.
Ольга Леонардовна, облаченная в строгий костюм брусничного цвета с искрой, говорила по телефону, ее помощник Антон Треклесов раскладывал по кучкам бумаги, посверкивая засаленными локтями мятого пиджака. Возле стола замерла Аля, с темновишневой шалью на плечах, благоухающий одеколоном Синеоков, развалившись на стуле, перебирал присланные в редакцию театральные билеты. Мурин и Сыромясов в расстегнутых пиджаках, из-под которых виднелись одинаковые жилеты, стояли возле печи и приглушенно беседовали. В кресле для почетных гостей восседал переводчик Иван Платонов. Возле дверей рядом с пустым венским стулом ждал указаний Данила.
Госпожа Май опустила телефонную трубку на рычаг.
— Все в сборе? Господа! Прошу тишины!
Ольга Леонардовна села рядом с Треклесовым и пододвинула к себе пачку исписанных листков.
— Почему я не вижу господина Лиркина? Данила!
Конторщик метнулся к закутку, где продолжался творческий процесс — стук пишущей машинки стих и на пороге возник пунцовый Лиркин. Он метнул злобный взгляд на госпожу Май и пошел к креслу. С каждым шагом лицо его бледнело.
— А ну, вылезайте отсюда, — он схватил переводчика за рукав толстовки, — вы занимаете чужое место.
— Да отстаньте вы от меня. — Платонов дернулся, закинул ногу на ногу, умудрившись задеть подошвой сапога брючину музыкального обозревателя.
— Извольте освободить кресло, оно не для вас, — не унимался Лиркин, — не для вас с вашими грязными сапожищами. Сегодня здесь должен сидеть я. Я — автор программной статьи и заслужил почести! А ваше место — на подоконнике.
— Молчать! — прикрикнула госпожа Май. — Ни одного собрания не могут по-человечески провести. Господин Лиркин. Вон стул у двери — садитесь.
— Ах, так? У двери? Вы на что намекаете? — музыкальный обозреватель, подталкиваемый Данилой к стулу, прищурился. — На выход? Не хочу!
— Кстати, насчет хочу и не хочу, — фыркнул от окна фельетонист и перешел на эпический тон. — Сидит муж с котом на руках и кричит: «Хочу Лилю из двадцать седьмой, хочу Лилю из двадцать седьмой, хочу Лилю из двадцать седьмой…» Жена спрашивает: «Дорогой, зачем ты орешь коту в ухо?» Муж отвечает: «Ему можно всю ночь у меня под окном орать, а мне нельзя?»
Сотрудники «Флирта» разразились гомерическим хохотом. Улыбнулась и госпожа Май. Она пристально разглядывала фельетониста и сидящего рядом с ним стажера, и взгляд ее говорил, что она не думает ничего хорошего о времяпрепровождении, которому молодые люди предавались в течение недели.
— Итак, приступаем к обсуждению представленных в номер материалов, — сказала она. — Я рада констатировать, что все задания выполнены с той или иной степенью блеска. Как, впрочем, я и ожидала, предлагая вам тему падших мужчин. В этой области знания ваши оказались поистине энциклопедическими. Браво!.
Она захлопала в ладоши, но выражение ее лица говорило не о восторге, а о глубочайшем презрении.
— А почему отсутствует ваш любимчик господин Либид? — выкрикнул Синеоков. — Или для него существуют отдельные законы?
— Господин Либид только что звонил. Будет с минуты на минуту. И должна вас огорчить, господин Синеоков: не от вас, а от усилий господина Либида зависит успех будущего номера.
— Неужели он решил осчастливить нас статейкой? — скривился Мурин. — Давненько слогом его не наслаждались….
— Вы по-прежнему одержимы манией величия, Гаврила Кузьмич, — одернула критика госпожа Май. — И напрасно. Сейчас мы вам гонору поубавим. С вас и начнем. Вы проходили курс лечения от алкоголизма?
— Ценю ваш юмор, Ольга Леонардовна, — сказал Мурин, — но спорт и алкоголизм несовместимы.
— Вот поэтому у меня и сложилось мнение, что в прошлом вы изрядно пили, — изрекла непререкаемым тоном госпожа Май. — Потому-то и напрашивались на статью о мужчинах, павших до скотского состояния от пьянства. Я жалею, что не согласилась на ваше предложение. Ваш очерк о модном венерологе Осипе Самоварове скучно читать… Я полночи над ним работала. Зачем вы напихали туда столько цифр? А кому нужна эта невыносимая латынь? Все ум свой стараетесь продемонстрировать?
— Но как же писать об искусстве венерологии без фактических данных и соответствующей специфики? — возмутился Мурин. — Люди должны осознанно относиться к своей интимной сфере.
— Ошибаетесь! — воскликнула госпожа Май. — К своей интимной сфере люди должны относиться ин-тим-но! Метафизически! Метафорически! Поэтически! Мистически! И еще черт знает как, но только не так, как утверждаете вы!
Побагровевший от злости Мурин прожигал начальницу взглядом.
— Я хотел добавить в статью поэзии, говорю же вам, — но не успел прочесть Шекспира, вот Венеру и Адониса вставить и не удалось.
— Венеру и Адониса вставила в вашу статью я. А все эти гнусные трепонемы, люэсы, шанкры, лимфадениты, бубоны и гуммы выбросила. Такова моя воля.
— Что же там осталось? — Мурин в растерянности оглянулся на коллег.
— Самое главное и самое нужное, — безмятежно ответила редакторша, — описание внешности Осипа Самоварова, его пронзительных черных глаз, мягких, поросших шерстью рук… Там остались волнующие ароматы препаратов, блеск некоторых медицинских инструментов… Ну и еще кое-что, что, несомненно, привлечет читателей к этой личности и ее искусству: описание ковров, устилающих полы и украшающих стены, шкура белой медведицы, распластанной в приемной и взирающей на обнаженных античных юношей, предающихся вакхическим забавам… Описания интерьеров его приемной и кабинета вам удались, признаюсь, великолепно.