— А давайте ее выбросим к чертовой матери! — воскликнул добродушно Фалалей. — Мне не жалко!
— Тогда придется выкинуть и сцену в ресторане «Лефлер», — многозначительно понизила голос госпожа Май, — где ваш друг рассказывал вам эту трогательную историю.
— И что же мне делать? — почесал затылок Фалалей. — «Лефлер» важен!
— Я нашла прекрасный выход, господин Черепанов. Я лично позвонила госпоже Будановой и выяснила, что в комнате, соседней с комнатой Анны, жил безработный вдовец-биолог, который экспериментировал с мышами. А когда он ходил искать работу, его шестилетняя дочурка выпускала мышек из клетки, шила им юбочки, повязывала бантики и пускала гулять через форточку на улицу… Допишите это в конце фельетона.
— Сию же минуту, — обрадованный Фалалей подскочил к столу Али, вороша ее бумаги в поисках чистого листа.
— Теперь о гвозде нашего номера. На этот раз мы произведем фурор. И виновником фурора будет господин Платонов, — горделиво оповестила госпожа Май. — Ну и я немного к этому причастна: нашла для него выдающееся произведение мировой литературы, до сих пор не известное российскому читателю. Перевод блестящий. Поздравляю вас, Иван Федорыч.
Переводчик покраснел и, бросая косые взгляды на коллег, облизнул пересохшие от волнения губы.
— Можете же работать, когда захотите. И не черкаете в последний момент что-то несусветное, — похвалила сотрудника госпожа Май. — Я, конечно, понимаю, все зависит от оригинала, переводчик — раб автора… Но разве это не сладкое рабство?
— Сладкое, сладкое, если автор стоит с кнутом за спиной переводчика, — раздался голос от дверей, и Данила пропустил в сотрудницкую улыбающегося господина Либида.
— Дорогой Эдмунд! — поднялась навстречу вошедшему Ольга. — Ты, как всегда, вовремя! Проходи, садись рядом со мной. Мы как раз завершаем обсуждение номера. Ты был в банке?
— Да, дражайшая Ольга Леонардовна. — Господин Либид, пожимая ладонь поднявшемуся со стула Треклесову, обвел взором присутствующих, приветливо помахал рукой распрямившему плечи Самсону. — Там дела наши идут превосходно.
— Я тебя правильно поняла — материал в номер не ставим?
— Нет необходимости, — заявил, усаживаясь, помощник присяжного поверенного, — а в подробностях поведаю тебе позже.
— Жаль, — госпожа Май притворно вздохнула, на ее лице была написана откровенная радость, — он бы так хорошо сочетался с переводом господина Платонова! Впрочем, эту потерю заменит статья Самсона… Хотя не совсем то, но, может, оно и к лучшему…
Ее размышления вслух прервал голос Лиркина:
— А про меня вы забыли? Списали со счетов? Подвергаете публичному унижению? Как вы можете верстать номер, если понятия не имеете о содержании моей программной статьи? С чем вы соотносите всю эту дурацкую писанину? Где у вас точки отсчета? Где нравственные ориентиры?
— Перестаньте блажить, Лиркин, — капризно опустил уголки чувственного рта господин Либид, — мы готовы вас выслушать. Но я должен закурить. Олюшка, ты не возражаешь?
— Кури, да и я, пожалуй, закурю, — вздохнула госпожа Май.
Во всех концах сотрудницкой началось движение и говор, и вскоре все сотрудники, исключая Самсона, Асю и Лиркина, пускали в воздух клубы дыма, особенно ароматными были сигары господина Либида.
— Так я начинаю? — спросил Лиркин и встал.
— Начинайте, голубчик, начинайте, — барственным жестом одобрил намерение музыкального обозревателя господин Либид. — Какая там у вас была темочка?
— «Музыкальный аспект трагедии падшего мужчины», — возвестил Лиркин, глядя на издательницу. Та отвернулась от него и смотрела в окно, затягиваясь пахитоской. — Такая тема не всякому по плечу. Но поскольку госпожа Май сказала, что материал для статей мы можем накопать в самих себе, поскольку все мы падшие, то я этим и занялся. Причем у меня все классифицировано. По типам. Ну сначала несколько слов о Бахе, Бетховене и Гуно.
— Ах, Ольга Леонардовна, о Гуно упоминает в своем эссе и архимандрит Августин — я запомнила, когда его анализ «Фауста» печатала, он критиковал убеждения Гуно, — робко вклинилась Ася, виновато глядя на Лиркина.
— Одним Гуном больше, одним Гуном меньше, — ухмыльнулся господин Либид, — таковы мои убеждения…
— А мои — другие, — выкрикнул Фалалей. — Я, как убежденный холостяк, готов познакомиться с неопрятной, малокультурной и сварливой женщиной для укрепления своих убеждений… Ха-ха-ха…
Однако журналисты уже устали и потешаться.
— Я вас не перебивал, господа, — Лиркин заносчиво вздернул рыжую бороду, — выслушайте и меня. Вам полезно. Итак, после введения с классическими примерами, я описываю современные образы. По внешним проявлениям они разнятся, но сущность их одна — она выведена в заключении… Вот самый гнусный тип падшего мужчины — в музыкальном аспекте: это человек, которому невозможно вручить клавиры известного композитора, вдобавок, вместе с Пуришкевичем и его боевиками он грезит о нибелунгах. К этому типу вплотную примыкает другой: столь низко павший в своей деградации, что избивает до полусмерти народного исполнителя, зарабатывающего себе кусок хлеба с помощью шарманки. Третий тип в музыкальном отношении стоит первых двух: он рвет газеты с портретами выдающихся скрипачей и протыкает их гвоздем в ватерклозете, что следует дальше, сам читатель догадается. Менее известна другая разновидность падших мужчин, — свирепый взгляд обозревателя скользнул по Мурину, — они воспевают предателей своего народа из числа поклонников Чайковского. Есть еще и такие, что готовы учиться пению не у известных вокалисток, а у безголосых проституток из Дамаска! И, наконец, самые злостные — те, кто принижает музыкальное значение свирели.
Лиркин сложил бумаги, сунул их в карман и сел. Сотрудники, глядя в потолок, курили в полной тишине.
Наконец госпожа Май отвела взгляд от окна и расхохоталась.
Господин Либид посмотрел на нее с недоумением:
— А где же заключение? Я ничего не понял. Обобщения не хватает.
Госпожа Май продолжала хохотать, но ее сотрудники с серьезными сосредоточенными лицами принялись искать пепельницы, гасить сигареты и папиросы.
— Вы хотите обобщения? — сказал горделиво Лиркин. — А сами догадаться не можете? Где ваш анализ и синтез? Поясняю. Высшим проявлением трагедии падшего мужчины — в музыкальном аспекте, разумеется, — является животный, зоологический антисемитизм, который, как язва, разъедает наше общество. Господин Платонов, не желающий брать клавиры композитора-еврея, слушал вагнерианцев с Пуришкевичем? Слушал! Господин Сыромясов избил бедного шарманщика Исаака Блюмкина? Избил! Господин Синеоков хотел подтереть зад газетным портретом скрипача Ашкенази? Хотел! Господин Мурин так ненавидит евреев, что выбрал из всех столичных венерологов худшего — предателя-ассимилянта и поклонника Чайковского! Даже Самсона уже совратили: он отказался встречаться с Софьей, потому что она не русская! И сам мне сказал, что мечтает о самаритянке! А Фалалей? Этот дурак даже не скрывает своей ненависти к лучшему, что дал миру царь Давид — к свирели!
Холеное лицо господина Либида вытянулось, чувственные губы разомкнулись. Он молча, не в силах произнести ни слова, смотрел на музыкального обозревателя: то ли ожидал дальнейших обобщений, то ли желал услышать что-нибудь и о себе любимом…
— Так вот по чьему заказу моя кухарка похитила рваные газеты из ватерклозета! — вскочил разъяренный Синеоков. — Да я сейчас его убью!
— Нет, погодите, — качнул пузом багровый Сыромясов, — так он специально подослал ко мне во тьме ночной шарманщика? Откуда я знал, что этот хам — какой-то Блюмкин?
— И вот почему он клинику Самоварова разгромил, — двинулся было к музыкальному обозревателю Мурин, но остановился, пытаясь засучить рукава, — не за нарушение интимного пространства, а за ассимиляцию! Он — маньяк! Самоваров — из армян!
— И меня он оклеветал, — сказал печально Платонов, — но мне не привыкать. Ему мои сапоги не нравятся. Клавиров мне никто не передавал, и у вагнерианцев я не был. Всю неделю корпел над переводом.
— И зачем вы бедного Самсона обидели? — встала возмущенная Аля. — Он, может быть, вообще петь не хочет. А вы его принуждаете. Это недемократично.
Лиркин вскочил на стул и раскинул руки в стороны.
— Что, хотите меня бить? Убивать? А может, сразу же распнете? Так вот и выходит, что я прав! Не любите вы нашего брата! Извести хотите под корень! Завидуете черной завистью гению! Ася! Асенька! Прощайте!
Асенька, прижав ладони к губам, стояла возле дверей в закуток и полными слез глазами с ужасом взирала на зажмурившегося музыкального обозревателя.
— Эй, ребята, уймитесь, — послышался голос Фалалея, — человек болен. Сегодня с утра даже лез ко мне с объятиями и поцелуями. Он нас любит. Да и мы его, по правде говоря, тоже!
Растолкав сгрудившихся возле Лиркина журналистов, Фалалей выхватил из кармана музыкального обозревателя текст программной статьи и, разорвав его на мелкие кусочки, рассыпал вокруг себя.
— А теперь слезайте, дружище, слезайте. Если после креста надумаете в пещерку прилечь — так я, так и быть, сыграю для вас на вашей любимой свирели. Обещаю купить с той премии, что выпишет мне наша драгоценная Ольга Леонардовна.
Лиркин меланхолически спустился со стула на пол и, повинуясь направляющей длани Фалалея, уселся.
Сотрудники также разбрелись по своим привычным местам.
— Мы завершаем, — как ни в чем не бывало продолжила госпожа Май. — Антон Викторович! Что у нас с рекламой?
— Есть, и весьма выгодная. С запасцем.
— Отлично. Гороскоп Астростеллы я уже видела. Энциклопедию девушки, надеюсь, Ася сегодня допечатает. Есть еще кое-что по мелочи. Таким образом, номер складывается весьма гармонично. Выглядит цельно. Так, надеюсь, будет и в дальнейшем. А вас, Леонид Леонидович, я попросила бы не заниматься самоистязанием. Если вы любите страдания, воспользуйтесь более приятными возможностями. О них пишут европейские классики, имя одного из которых мы и явим нашему читателю впервые. У меня все.