Следователь прежде всего распорядился накормить арестованного. Леонид от еды отказался.
— Сыты? — спросил гестаповец с любезной улыбкой.
— По горло...
— Вчера вы сказали моему помощнику, что хорошо знаете свое будущее?
Леонид утвердительно кивнул головой.
— Свое и даже ваше... — добавил он.
— Вы — оракул, — немец поднял вверх указательный палец.
Леонид улыбнулся.
— Прошу вас, говорите все, что чувствуете, и требуйте, что хотите. Это неотъемлемое право любого арестованного. И лишить вас этого права ни я, никто другой не в силах. Закон есть закон. Не стесняйтесь.
— И не думаю, — ответил Леонид. — Вас интересует будущее? Вы господина Родэ, надеюсь, знали?
Лицо гестаповца заметно потемнело.
— Да, знал.
— Вот и хорошо. Многих из вас ожидает такая же участь...
— Не в вашем положении говорить об этом, — с укором произнес гестаповец. — Вы упустили из виду одну маленькую деталь: германская армия освоила не только Россию, но и еще кое-что. Под нами Австрия, Бельгия, Польша, Франция...
— Ну, Россию-то вы, положим, не освоили, — прервал его Леонид, — русскую землю освоили и продолжают осваивать ваши покойники. На Россию замков вам не одеть, ни замков, ни наручников, ни намордников...
— Мы уклонились от темы, — заметил следователь.
— От какой? — удивленно спросил Леонид.
— От главной, — машинально ответил гестаповец и смутился. — Собственно, я не об этом хотел с вами говорить. Меня зовут Роберт Габбе, как называть вас?
Леонид усмехнулся.
— Не выйдет...
— Что не выйдет?
— Насчет знакомства.
Следователь пожал плечами.
— Напрасно вы так себя ведете. Совершенно напрасно. Это не оправдывающая себя тактика. Я лично советую вам изменить линию поведения. Все зависит от вас. Коммунисты же поют: «Кто был ничем, тот станет всем». Вы можете стать всем. Для вас это вполне осуществимо.
— Вам поручено давать мне уроки политграмоты? — улыбнулся Леонид. — Это никак не подходит к вашей должности. Насколько мне известно, гестаповцы меньше всего способны на уговоры.
— В мою обязанность входит объяснить вам, что ваша жизнь зависит от вас же самих от вашего поведения во время следствия. Так, например, в погребе, где вас арестовали, был обнаружен вот этот списочек. В нем четырнадцать фамилий. Вам он знаком?
Изволин утвердительно кивнул головой.
— Вот замечательно. Я считал и считаю вас человеком рассудительным. Я глубоко уверен, что мы найдем общий язык...
— Попытаемся, — с нескрываемой иронией в голосе заметил Изволин.
— Это подлинные фамилии или вымышленные?
— А как вы думаете?
— Я? Я думаю, что это подпольные клички...
— Вы просто гений! — рассмеялся Изволин.
— А вы шутник, — улыбнулся гестаповец. — А кто такой «Грозный»?
— «Грозный»?
— Да, да, — продолжал улыбаться следователь, заискивающе глядя на Изволина.
— «Грозный» — старый большевик, руководитель советских патриотов города, гроза немцев...
— Это ясно. Звать его как?
Изволин заметил, как улыбка медленно сходила с лица гестаповца.
— Это военная тайна, — спокойно произнес Леонид, — этого никому знать не положено...
Следователь резко поднялся со стула и, сдерживая рвавшуюся наружу ярость, заходил по комнате.
— Оказывается, я ошибся, — с ноткой грусти в голосе сказал он. — С русскими нельзя сговориться.
— Ерунда! Смотря, с какими русскими. С некоторыми вы быстро сговариваетесь и понимаете друг друга с полуслова.
Следователь нетерпеливо надул щеки, шумно выпустил воздух и, приблизившись к Изволину, положил ему на плечо руку. Леонид брезгливо отдернул плечо.
Собрав остатки терпения, гестаповец улыбнулся.
— Вы очень горячи. Я не могу вас понять...
— И никогда не поймете, — прервал его Леонид. — Лучше не трудитесь. Есть вещи, недоступные вашему пониманию.
На лице гестаповца отразилась досада. Ему начинала надоедать роль уговаривающего, но он сделал еще одну попытку.
Когда же господин русский поймет, наконец, что правдивые ответы дадут ему не только освобождение, но и богатство. Он станет обладателем таких вещей, о которых никогда не мечтал...
Леонид покачал головой, и ироническая улыбка окривела его губы.
— Запомните сами и растолкуйте остальным господам фрицам, что не все продается и не все покупается. В частности, это касается совести советского человека.
— А я вам докажу на примере, что это не совсем так. Есть из ваших умные люди, которые предпочитают....
— Это не советские люди, — перебил его бесцеремонно Леонид, — а я говорю о совести советских людей...
— Хм! Вы очень молоды... Я предполагал... — замямлил следователь.
Допрос прервал телефонный звонок. Следователь подошел к аппарату и стал слушать.
— Да... есть... Да... да...
Положив на место трубку и вызвав из коридора двух солдат, он покинул комнату.
Начальник гестапо Гунке, высокий, подчеркнуто прямой, гладко выбритый, метался по своему кабинету. С тех пор, как в стены его учреждения попал Леонид Изволин, Гунке не находил места, он буквально потерял покой.
Допросы арестованного он поручил двум опытным следователям, хорошо знавшим русский язык и набившим руку на «партизанских делах».
— Хотя бы одно слово, заслуживающее занесения в протокол, он вам сказал? — спросил Гунке маленького следователя, который первым допрашивал Изволила.
Следователь отрицательно покачал головой.
— Ни одного?
Гестаповец продолжал мотать головой.
— У вас что, язык отнялся? — повысил голос Гунке.
— Ничего он не сказал. То есть болтает он много, но совсем не то, чего мы от него ждем.
— Вы идиот, Хлюстке. Безнадежный идиот. Вы — концентрация идиотизма, его мировое выражение. Терпя вас, я сам становлюсь идиотом. Вы это понимаете?
Гестаповец стоял, выкатив глаза и вытянув по швам руки.
— Вам только возиться с громилами, сутенерами и проститутками. Приличный арестованный не хочет с вами даже разговаривать. Чорт знает, что получается! Взяли человека с кличками, связями, паролями, рацией, взрывчаткой, оружием и до сих пор не знаем, кто он такой. Позор! За такую работу с нас шкуру спустят. И правильно сделают. Ну, а вы, — обратился Гунке ко второму следователю, — вы, кажется, претендуете на звание детектива Европы. Как у вас?
Второй следователь растерянно развел руками.
— Фамилию узнали? — допытывался Гунке. — Я уже не прошу о большем...
— Нет.
— А что узнали?
— Ничего.
Гунке в злобе закусил нижнюю губу и снова зашагал по кабинету.
— Где ваш хваленый метод? Вы болтали всем и всюду, что можете очень быстро устанавливать с арестованными психологический контакт. Где этот контакт?
— Я только начал с ним работать, — оправдывался гестаповец.
— И сколько вам потребуется времени, чтобы дойти до конца?
— Это не совсем обычный арестованный...
— Я ничего не знаю и знать не хочу, — закричал Гунке. — Он должен заговорить и не только назвать себя, но и своих единомышленников, рассказать все, дать позывные, кварцы, начать работать на нас. Вот чего я требую от вас, и вы должны добиться этого. Вам за это деньги платят. Как вы добьетесь — не мое, в конце концов, дело; будете ли искать психологический контакт, будете ли душить, грызть его, жечь — меня это не касается. Вы обязаны развязать ему язык, иначе... Иначе в течение двух суток вы оба окажетесь на передовой. Идите!
Допрос длился несколько часов и избитого, потерявшего сознание Изволина оттащили в темную камеру. Сквозь проблески сознания Леонид чувствовал, как ему кололи руку повыше локтя, вспрыскивали что-то под кожу. Очнулся он уже от холода.
Леонид понял, что приближается время расчетов с жизнью, и понял это как никогда ясно. Все личное, мелочное ушло на задний план. Жаль только было, что еще мало довелось сделать хорошего и не удалось осуществить горячие мечты...
Как и у отца, все душевные движения Леонида выдавали его глаза. По ним можно было определить его состояние. Они то гасли, когда тяжкие думы тревожили голову, то разгорались и мгновенно меняли цвет, когда он чувствовал успех, то делались больше, когда радость распирала грудь... Сейчас они застыли и как бы оцепенели.
В эти часы безрадостного одиночества Леонид ясно представлял не только то, что его ожидает, но и то, что он должен сделать. У него созрело чувство, побеждающее и страх, и боль, и смерть. Ничто уже не пугало Леонида, и даже когда его вели на допрос к самому Гунке, лицо его выражало абсолютное спокойствие и непоколебимое упорство...
Два битых часа издевался над Леонидом взбешенный до предела Гунке.
— Гадина! — прохрипел начальник гестапо, но, видя, что Изволин вот-вот потеряет сознание, заорал врачу: — Еще укол!
Трое гестаповцев придавили Леонида лицом и грудью к полу, а врач ввел иглу шприца ему под кожу. Во рту у Изволина мгновенно появился какой-то сладковатый привкус, стало немного легче.
Его вновь усадили на табурет. Ударом кулака под подбородок Гунке заставил Леонида поднять опущенную голову и закричал:
— Заговоришь! Заговоришь! Еще как заговоришь...
— Нет, — тихо сказал Леонид.
Их взгляды скрестились. Неугасимый огонь горел в серых измученных глазах Изволина. Гунке невольно вздрогнул. Ему стало не по себе, затаенный страх обжег его.
— Уберите, уберите!.. — взвизгнул он и выбежал из кабинета, сильно хлопнув дверью.
Леонида заставили встать на ноги. С его бледного, юношески чистого лица катились тяжелые капли пота. Силы покидали его. Двое конвоиров груби подгоняли Изволина вперед. Надо было снова итти в каменную могилу, снова ждать пыток. Он сделал шаг, и вдруг радость охватила его. В открытую дверь он увидел перила лестницы. Сейчас они казались ему чем-то избавляющим от невыносимого ужаса. Леонид понимал, что все равно гестаповцы доведут его изощренными пытками до состояния невменяемости, когда, независимо от велений рассудка и сердца, он скажет то, что нельзя говорить. Даже из бреда его они могут узнать какую-то частицу тайны, и она погубит всех.