Но это еще ни о чем не говорило и из этого нельзя было заключить, что Кибиц враг фашизма. В конце тетради друзья обнаружили собственные размышления Кибица, относящиеся уже к последним дням. Кибиц считал виновником поражения не партию национал-социалистов, а нынешних ее руководителей, которые завели Германию в тупик.
— Эта тетрадь нам пригодится, — сказал Никита Родионович, — мы ее используем против него.
— Меня смущает одна деталь: кого он заподозрит в похищении тетради? — спросил Андрей.
— Деталь существенная и от нее зависит вопрос компрометации Кибица. Это надо обдумать хорошенько и не торопясь.
— Вы думаете, удастся применить тетрадь?
— Сейчас трудно сказать.
В полдень в парадное кто-то постучал. Андрей вышел и через минуту ввел в комнату Варвару Карповну.
— Вы удивлены моему приходу? — спросила Трясучкина Ожогина.
— Удивлен.
— У вас, конечно, будет тысяча вопросов, как и что произошло? — спросила Варвара Карповна, когда Андрей вышел.
— Пожалуй, нет, — ответил Ожогин.
— Почему? — несколько разочарованно произнесла Трясучкина.
— Потому, что знаю все и даже то, что исходило из ваших уст.
— Даже так?
— Конечно. Отец навещал вас, вы ему рассказывали, он — соседям, а те — нам.
Никита Родионович пытливо разглядывал Трясучкину. В ее поведении, как ему казалось, появилось что-то новое, а что именно, определить сразу не удавалось. Она похудела, исчезло дерзкое выражение глаз.
— Знать бы вот только, кто хотел меня на тот свет отправить и не пожалел для этого двух пуль, — прищурив глаза, проговорила Варвара Карповна.
— А зачем это знать? Ну, допустим, вам назовут имя злодея, что вы предпримете? — спросил, чуть заметно улыбнувшись, Ожогин.
— Что?
— Да.
— Поблагодарю от всей души... Если бы пули обошли меня, тюрьмы мне не миновать. Кто бы поверил в то, что я тут не замешана.
Варвара Карповна попросила Никиту Родионовича пересесть со стула на тахту, к ней поближе.
— Теперь я, кажется, свободна...
Наступила тишина. Никита Родионович понял, что Варвара Карповна этой фразой вызывает его на решительный разговор, но молчал.
— Вы можете сказать, кто стрелял? — снова спросила Трясучкина.
Никита Родионович выждал секунду и твердо ответил:
— Я.
Варвара Карповна пристально смотрела в глаза Ожогину, пытаясь найти в них подтверждение его резкого ответа.
— Значит, вы?
— Да, можете благодарить, вы же обещали это сделать.
Она улыбнулась, но тут же улыбку сменила тень грусти.
— Наверное, сожалеете, что не освободились от меня так же, как и от Родэ?
— Я в мыслях даже не имел нанести вам хотя бы царапину, — продолжал уверенно выкручиваться Ожогин, — но когда все случилось, то пришел точно к такому же выводу, как и вы.
Никите Родионовичу пришлось быть последовательным до конца и убедить Трясучкину, что никого другого посвящать в такое опасное предприятие он не мог и должен был действовать один. Попытка его увенчалась успехом. Варвара Карповна поверила и тому, что стрелял Ожогин, и тому, что ничего худого он не замышлял против нее лично.
— Что вы теперь намерены делать? — спросил ее Ожогин.
Варвара Карповна уже думала над этим. Она считала невозможным в данный момент сидеть дома без дела, тем более, что Гунке, посетивший ее перед выпиской из больницы, обмолвился насчет дальнейшей работы в гестапо. Трясучкина узнала также, что на ее место никто еще не принят.
Ожогин тоже считал, что рвать отношения с гестапо сейчас невыгодно.
— Я согласна подождать, — проговорила Варвара Карповна. — Но у меня так много неясностей, в голове такой сумбур...
— То есть?..
Трясучкина нахмурила лоб, сделала над собой усилие, как будто что-то припоминая, и заговорила вдруг быстро, горячо:
— Мы с вами хотим себя реабилитировать, мы хотим оправдаться перед советской властью, это нам обоим ясно. Сколько раз мы говорили об этом. Но я не приложу ума, как мы будем оправдываться. — Она смолкла и вопросительно посмотрела на Никиту Родионовича. Тот не отвечал, и она снова заговорила: — Мы уничтожили Родэ. Это немалого нам стоило. Вы жертвовали собой, а я приняла две пули. Но кто же поверит, что убили именно вы, а убийству содействовала я? Подобное может заявить любой, тем более, что виновник не найден. Чем докажем то, что сделали?
— Об этом подумаю я, — спокойно ответил Ожогин. В глазах Варвары Карповны мелькнуло сомнение. — Вы этим голову не забивайте, положитесь целиком на меня, — счел нужным добавить Ожогин.
— Хорошо, — сказала Трясучкина, — я согласна, но меня волнует и другое: достаточно ли того, что мы сделали, для искупления нашей вины?..
— Нет, пожалуй, недостаточно, а точнее, даже очень мало...
Трясучкина приклонила голову к стене и задумалась, устремив неподвижный взгляд в потолок.
— Да, — произнесла она тихо, — но что я могу еще сделать... У меня, кажется, нет больше сил... нет ничего...
Тоской, отчаянием дохнуло на Ожогина от этих слов. Он встал, подошел к стене, снял гитару и протянул ее Варваре Карповне.
— Вы, кажется, играете? — Ему хотелось изменить печальный тон, который внесла в разговор Трясучкина, и он попросил: — Сыграйте и спойте.
Она согласилась, взяла гитару и перебрала пальцами струны.
— Что спеть?
Никита Родионович снова сел рядом с ней на тахту.
— Что хотите.
Варвара Карповна взяла аккорд, он прозвучал громко, но скорбно.
— О нашей жизни... О нас с вами, — сказала она мечтательно.
Аккорд повторился, и она запела грудным, немного резким контральто:
Манит, звенит, зовет, поет дорога.
Еще томит, еще пьянит весна,
А жить уже осталась так немного,
И на висках белеет седина...
В парадное застучали. Полагая, что это Андрей, Ожогин продолжал сидеть. Стук повторился. Никита Родионович вспомнил, что Грязнов имеет свой ключ и стучать ему нет надобности. Он встал и вышел переднюю. За дверью кто-то покашливал Никита Родионович открыл ее и увидел перед собой Кибица Это было неожиданно. Ожогин вежливо пригласил гостя.
— Войдите...
Кибиц стоял, не двигаясь, он смотрел не на Ожогина, а вниз под ноги, бледное лицо его выражало подавленность, тревогу: Еще более сгорбленный, в своем грязном пиджаке он выглядел бродягой. Не поднимая глаз, Кибиц спросил:
— Никто вечером при вас не заходил без меня в комнату?
Никита Родионович удивленно дожал плечами. Он догадался, чем вызвано появление здесь Кибица, — он ищет тетрадь.
— Нет, никто, — сказал Ожогин.
Кибиц пробормотал невнятно несколько слов и спустился с крыльца. Уже на тротуаре он повернулся и сказал тихо:
— Сегодня занятий не будет.
28
Пришел май, яркий, прозрачный, с нежной зеленью распустившихся деревьев, с ароматом цветущей черемухи, с соловьиными трелями на зорьках, со звоном разноголосых птиц. Перестала дымиться земля, просохла, прогрелась, покрылась яркозеленым ковром.
Все ожидали дождя, но его не было. Бездождной оказалась большая половина апреля, бездождьем начался и май.
Сегодня с утра на горизонте появились темные облака, загромыхали первые раскаты далекого грома, дохнуло свежестью, но дождь так и не пошел.
— Плохо дело, засуха будет с весны, — проговорил Кривовяз, внимательно осматривая чистое, безмятежное небо. — Вот смотри, — он сорвал едва возвышающийся над зеленым покровом лесной полянки стройный одуванчик и подал его начальнику разведки Костину. — Он в эту пору должен быть в два раза больше, а не таким карапузом...
Начальник разведки посмотрел сквозь очки на поданный ему одуванчик, но ничего не сказал.
Кривовяз и Костин обогнули маленькое темноводное озеро. Его зеркальная гладь поблескивала перламутровым налетом. Над водой летали стрекозы. Пугливые бекасы, увидев людей, вспорхнули и исчезли на другом берегу. — И озеро недолго проживет без дождя, — заметил Кривовяз, — иссохнет...
Костина удивляли слова командира партизанской бригады: почему его беспокоит отсутствие дождя, судьба никому ненужного лесного озера, все эти одуванчики, стрекозы и бекасы? Сейчас не до этого. Настала третья партизанская весна, и чем суше она, чем меньше слякоти и сырости в лесу, тем лучше для партизан, тем подвижнее и боеспособнее они будут. При чем тут эта весенняя лирика?..
Под низкорослой, но развесистой черноплечей сосной, на разостланной плащ-палатке спал Сашутка.
— Вернулся, — тихо сказал командир бригады, увидев своего ординарца. — Ну, пусть подремлет еще маленько, поговорить успеем...
Кривовяз опустился на траву, достал трубку и кисет. Рядом сел начальник разведки. Набив трубку, махоркой, Иннокентий Степанович передал кисет Костину. Тот взял его, но не закурил. Сейчас на голодный желудок курить не хотелось.
Кривовяз заметил нерешительность Костина и улыбнулся.
— Кури, все дело какое-нибудь...
Привязанный к березе конь жадно щипал траву. На ногах и на груди у него подсыхали куски желтовато-белой пены.
Видать, торопился парень. Иннокентий Степанович задержал взгляд на спящем ординарце. Ему и жаль было будить уставшего Сашутку и в то же время не терпелось узнать новости. Кривовяз осторожно тронул за плечо Сашутку, и тот сразу поднял голову и вскочил, протирая глаза.
— Ну? — коротко бросил Иннокентий Степанович.
Для Сашутки «ну» означало — «докладывай все по порядку». Он рассказал о второй встрече с Повелко. Сто человек русских военнопленных выведут утром во вторник из лагеря с расчетом, чтобы в середине дня пригнать их на завод. Конвоировать пленных должны двадцать автоматчиков. Встретить колонну надо в шести километрах от завода.
Кривовяз выслушал Сашутку молча. Когда тот кончил рассказ, Иннокентий Степанович встал и поправил кабуру с пистолетом.
— Что ж, надо встретить. Как ты думаешь, — спросил он Костина, — успеем подготовиться?
Костин, как обычно, когда ему приходилось что-либо решать, снял очки, протер стекла и ответил неторопливо, одним словом: