Алим сидел на диване и, напустив на себя наивность, с любопытством разглядывал обстановку кабинета, ожидая продолжения разговора.
Вино появилось через несколько минут. Юргенс наполнил три бокала и предложил выпить за дружбу. Отказываться было нельзя. Все выпили и закусили крохотными кусочками сыра.
Юргенс прошелся по кабинету, остановился около Алима и заговорил:
— Господин Ожогин считает вас хорошим человеком и хочет видеть вас своим помощником в том деле... — он немного запнулся, — в том деле, которое ему мною поручено...
— А я не знаю, кто вы? — смело опросил Алим.
Юргенс задумался на мгновение и засмеялся.
— Вы правы. Мы это совершенно упустили из виду. Я представитель германской секретной службы. Вас это не смущает?
Ризаматов отрицательно замотал головой.
— И великолепно... А о подробностях вам расскажут господин Ожогин и его друг Грязнов. Они оба в курсе дела... В чем вы нуждаетесь?
Алим сделал вид, что раздумывает.
— Не стесняйтесь, говорите, что вам надо, — подбодрил Юргенс.
Заметив, как Никита Родионович чуть-чуть мигнул глазом, и, поняв это как поощрительный знак, Алим сказал, что очень плохо питается.
— Так, — и Юргенс потер пальцем переносицу, — больше в этом вы нуждаться не будете. Еще что вам требуется? Деньги?
Ризаматов кивнул головой.
— Женщины вам нужны?
— Нет, — коротко ответил Алим.
— Прекрасно... С ними хорошо, но и без них не плохо... Тогда я вас больше не задерживаю...
14
Часы с кукушкой пробили двенадцать ночи. Сейчас же раздался звон в другом конце комнаты. Там находилась еще пара часов. Никита Родионович с любопытством стал разглядывать их. Это были старинные часы в красиво и тонко отделанных футлярах, вероятно, еще недавно украшавшие залы музея.
Комната напоминала собой антикварный магазин. Все стены были завешаны картинами в дорогих рамах; на столах, этажерках стояли статуи и статуэтки из бронзы, фарфора, серебра; за стеклами шкафов виднелась посуда — баккара; столы, стулья, диваны были сделаны из дорогого дерева. На огромной кровати, занимавшей простенок между двух окон, могли спать по меньшей мере четыре человека.
Дом принадлежал Францу Клеберу, видному биржевому маклеру, недавно возвратившемуся из Белоруссии. Уже второй месяц жили здесь друзья. Сюда, в этот город, командировал их Юргенс для прохождения практики в оперативном радиоцентре и окончательного завершения длительной разведывательной подготовки.
Раскуривая сигарету за сигаретой, сидел Никита Родионович, погруженный в думы.
Ему не совсем ясно было, почему их держат здесь такой продолжительный срок, когда двухнедельная практика на радиоцентре показала, что и он, и Грязнов овладели в совершенстве профессией радиста.
«Невозможно представить, чтобы Юргенс забыл своих учеников, — думал Ожогин. — Хотя теперь ему, может быть, не до нас. А возможно, что и сам он уже покинул Германию.»
Во всяком случае, эта командировка не явилась пустым препровождением времени и не прошла бесследно. И из нее друзья смогли извлечь немалую пользу. Во время дежурства на радиоцентре Ожогин и Грязнов сумели установить место пребывания четырех вражеских радистов, действующих на советской территории. Об этом незамедлительно было сообщено на «большую землю».
«Враг хитер и коварен, но вы, друзья, должны оказаться хитрее и умнее его», — вспомнил Никита Родионович напутственные слова командира бригады Кривовяза.
Никита Родионович всегда возмущался, когда слышал бахвальство и болтовню кое-кого из друзей, считавших гитлеровцев только ничтожными трусами, идиотами, дегенератами. Питая к оккупантам смертельную ненависть, он не считал их глупцами и всегда говорил, что-тот, кто говорит подобное, недооценивает силы врага й принижает значение побед, одержанных советским народом над врагом.
— Враг неглуп, но мы должны быть умнее, — пробормотал вслух Ожогин. — Иннокентий Степанович прав, тысячу раз прав...
И невольно всколыхнулись воспоминания.
Что сейчас делают Кривовяз, Изволин, Сашутка, да и все боевые друзья?
Каждый день приносил новости. Союзные войска вступили в Бельгию, Голландию, Люксембург, Германию; Советская Армия освобождает от гитлеровцев Венгрию, Югославию, Чехословакию.
«Остались ли живы друзья, все ли дождутся победною дня?» — думал Никита Родионович.
Стрелка приближалась к часу. Скоро должен был прийти из радиоцентра Андрей.
Ожогин уже давно заметил, что, находясь неразлучно с Андреем в течение более года, они, будучи наедине, подчас не знали, о чем говорить. Кажется, все пересказано, все переговорено. Лежат рядом, думают каждый про себя или перебрасываются отдельными фразами. Все ясно с полуслова, понятны даже жесты, взгляды. А вот стоит лишь остаться одному, как охватывает какое-то чувство беспричинной тревоги, чего-то нехватает.
Вот и сейчас Никита Родионович не мог уснуть, не дождавшись Андрея.
И ничего, конечно, особенно нового Андрей не принесет, ничем не обрадует, а только вздохнет, войдя в комнату, скажет, как обычно: «Ну, все в порядке», и начнет укладываться спать. Да и Никита Родионович, очевидно, ничего не скажет, а тоже ляжет спать.
Ожогин улыбнулся.
Как-то вернувшись поздно домой, он застал Андрея бодрствующим.
— Чего не спишь? — спросил он.
— Одному не спится что-то, — ответил Грязнов.
Значит, и с ним происходит то же самое.
В городе завыли сирены, захлопали зенитки. Никита Родионович поспешил к окну. До слуха явственно донесся рокот моторов. В комнату вбежал бледный Франц Клебер. Бомбежка вызывала у него припадки малодушия и трусости. Трясущимися губами, заикаясь, он проговорил топотом, как бы боясь, что его кто-нибудь услышит:
— Опять налет... Что же будем делать?..
Внутри Ожогина мгновенно поднялась злоба. Ему хотелось прямо и грубо сказать немцу словами русской поговорки: «Что посеяли, то и пожинаете», но он сдержал себя и только безразлично пожал плечами.
— Господи, что только творится, — пробормотал Клебер и начал проверять, плотно ли завешены окна.
Грохнули первые разрывы бомб и, как бы в ответ им, еще яростнее захлопали зенитки. Дом содрогался и шевелился, точно живой, с потолка сыпалась штукатурка, жалобно дребезжали оконные стекла, звенела посуда в шкафу.
Клебер бросился в угол, за большой холодильник, и опустился на колени.
Разрывы, одиночные и серийные, сотрясали воздух. Потом фугаска ухнула где-то близко. Свет мгновенно погас. Взрывная волна в крайнем окне вышибла стекла
и сорвала маскировку. В комнату хлынули потоки холодного воздуха.
Никита Родионович быстро одел шляпу, пальто и направился к выходу. В доме оставаться было небезопасно.
— Господин Ожогин, куда вы? — завопил Клебер.
Как бы не слыша вопроса, Никита Родионович вышел в переднюю, но, вспомнив, что в шкафу стоит чемоданчик с рацией, вернулся в комнату. Клебер куда-то исчез. Захватив рацию, Ожогин через черный ход спустился по лестнице и вышел в сад.
В воздухе стоял грохот от рева бомбовозов, разрыва бомб и стрельбы зениток. Лучи прожекторов беспорядочно рассекали темноту неба, скрещивались, собирались в пучки, вновь расходились. В разных концах города уже полыхали пожары и над крышами метались яркие языки пламени.
Осколки рвущихся зенитных снарядов со свистом шлепались о крышу, врезались в землю.
Никита Родионович прошел в глубь сада, в кирпичную беседку, и сел на скамью.
— Хорошо... — шептали его губы после каждого нового взрыва. — Очень хорошо...
Шесть дней назад Ожогин сам лично сообщил на «большую землю» о том, что город запружен воинскими частями: на кладбище расположились танковые части, прибывшие своим ходом с запада; на вокзале все пути забиты эшелонами с военным грузом; на бывший гражданский аэродром, рядом со стадионом, с неделю назад перебазировалось большое соединение тяжелых бомбардировщиков; в тупике, за элеватором, укрытый маскировочными сетями, стоит состав цистерн с горючим.
Друзья с нетерпением поджидали сталинских соколов, и вот они сейчас добросовестно, со свойственной советским людям деловитостью хозяйничали над городом.
От радостною сознания, что врагу наносится удар в уязвимое место, Никита Родионович забыл даже об опасности, которой подвергался сам, оставаясь в саду. Дом Клебера был расположен недалеко от кладбища, и бомбы падали очень близко. Лишь когда послышался особенно зловещий и до жути близкий рев в воздухе, Ожогин выскочил из беседки и прыгнул в отрытую рядом узкую щель. В первое мгновение он даже не почувствовал под собой что-то мягкое. Было не до этого. Земля задрожала, и невероятной силы взрыв потряс воздух. Посыпались комья земли, щепки... Только стряхнув с себя весь этот мусор, Ожогин понял, что лежит на ком-то. Под ним был человек. Никита Родионович попытался подняться из щели, но вблизи вновь ухнули два разрыва, и он невольно снова опустился. А когда гул самолетов стал удаляться, Ожогин, наконец, спросил:
— Кто вы?
— Это... это я, господин Ожогин... Конец, видно, пришел, — пробормотал Клебер.
— Вам-то еще не конец, — усмехнулся Никита Родионович, — а что касается вашего дома, то, кажется, ему действительно капут.
— А? Что? — спросил Клебер.
— Я говорю, — громко сказал Ожогин, — что в ваш дом, очевидно, бомба угораздила...
— Вы что? Бросьте шутить! — и Клебер вскочил на ноги.
Щель находилась в глубине сада, и дом был закрыт частыми деревьями.
Бомбовозы рокотали где-то над окраиной города, взрывы прекратились. Постреливали одиночные зенитки. Ожогин и Клебер вылезли из щели и направились к дому.
Предположение Никиты Родионовича подтвердилось: двухэтажный особняк превратился в груду развалин...
Несколько минут Клебер находился в состоянии полного оцепенения. Он как-то тупо смотрел в одну точку, а потом вдруг заговорил, захлебываясь:
— Картины... картины... бронза... ковры... хрусталь.. Я собирал два года. Всю Белоруссию облазил... мне это стоило сил... я подвергал жизнь опасности... я хотел... я... я, — и, схватив себя за горло, Клебер дико, исступленно захохотал.