— У нас появился замечательный парень, — оживленно вступил в разговор молчавший до этого Абих, — один из трех дезертиров. Это особенный тип, талант, редко произрастающий на неблагодарной немецкой почве. Фамилия его Густ, звать Адольф. Путями, ему самому неведомыми, он попал служить в эсэсовские войска и до осени был на фронте. Он настолько понял, что такое «СС», что поставил целью своей жизни уничтожение эсэсовцев на каждом шагу и как можно больше. Он накопил такой запас злобы к своим бывшим коллегам, что ее хватит с избытком на всех нас. Густ дважды дезертировал. Первый раз неудачно. Его поймали, послали на передовую, оттуда, с двумя порциями свинца, он попал в госпиталь. Второй раз сбежал уже из госпиталя, и удачно. А сейчас его скрывает у себя участник организации, врач, о котором говорил Альфред. Если вам рассказать, как Густ отравил четырех эсэсовцев, вы не поверите. Он смел до отчаяния. Как-то, сидя в локале в форме оберштурмфюрера, которую он сохранил, Густ увидел четырех вошедших туда уже навеселе своих бывших собратьев — эсэсовцев. Густ говорит: «при одном виде их у меня внутри зашевелился зверь». Эсэсовцы пригласили Густа к себе за стол. Вам известно, что в наших локалях с обслуживанием не торопятся, можно просидеть полчаса и не дождаться. Так получилось и на этот раз. Прошло минут двадцать, а пива не несли. Тогда Густ поднялся, сказал, что сейчас все устроит, и спустился вниз. Вернулся он с пятью кружками. В четырех из них он уже успел по пути растворить четыре маленьких таблетки. Выпили за здоровье фюрера. Густ взял пустые кружки и отправился их наполнить, но в зал уже больше не возвращался. Через пяток минут четыре эсэсовца превратились, по его выражению, в «четыре трупа» Как находите? — спросил Гуго, окончив рассказ.
— Таких ребят беречь надо, — сказал Никита Родионович.
— Да, попробуйте его уберечь, — рассмеялся Вагнер, — это нелегкое дело. Я вам могу еще один случай рассказать о нем.
Но рассказать не удалось. Раздался настойчивый, продолжительный звонок в парадное.
Все смолкли, но продолжали неподвижно лежать. Звонок повторился. Никому не хотелось не только подниматься, но и двигаться, чтобы не растерять с трудом накопленное тепло. Звонок вновь нарушил тишину дома.
— Нахал какой-то, — с досадой произнес Вагнер и, решительно поднявшись с пола, стал одеваться.
Пока он это делал, звонок дребезжал почти непрерывно
— Кто бы это мог быть? — спросил, ни к кому не обращаясь, Абих.
В зале послышались шум, отчетливо слышимый звук поцелуя и громкий голос:
— Дядюшка... дорогой... как я рад...
— Племянник явился, — тихо сказал Алим, толкнув локтем в бок лежавшего рядом Андрея.
— Точно, — подтвердил Гуго. — Я его противный голос узнаю среди тысячи других.
— Ты знаком с ним? — спросил Никита Родионович.
— К сожалению, да... Обычно, когда товар плох, то упаковка бывает хорошая, привлекательная, а тут ни товар, ни упаковка ни к чорту не годятся. Короче говоря, налицо идеальное соответствие содержания форме.
Открылась дверь, старик включил свет, и за его спиной показалась длинная, как бы нарочно кем-то вытянутая, узкая физиономия, сплошь покрытая угрями. На Рудольфе Вагнере были офицерская шинель с меховым воротником, без знаков различия, цивильная меховая шапка и фетровые сапоги.
— Что тут v тебя происходит, мой любезный дядюшка? — спросил Рудольф, не без удивления разглядывая лежавших на полу.
— Все свои, все свои, — успокоил его старик.
— Ба! Да тут и Гуго затесался! — воскликнул племянник — А двоих не знаю...
— А это наши квартиранты, — представил Ожогина и Грязнова Вагнер.
— Но почему все в куче? — изумленно спросил Рудольф — Да и холод у тебя адский. Тут в сосульку превратиться можно
— Оттого и вместе, что холод, — сказал Вагнер.
Рудольф не выпускал из рук маленького, но, видимо, тяжелого чемодана. Усевшись на стул, он поставил чемодан между ног.
— Как же быть? Я в таком холоде спать не намерен, прошу не обижаться. Мне не понятно, как ты живешь в такой обстановке. Неужели нельзя найти топливо?
Альфред Августович пожал плечами.
— Достать топливо не так легко, — заметил Абих.
— Ерунда! — флегматично процедил сквозь зубы Рудольф и, взяв в руку чемодан, поднялся. — Проводи меня, дядюшка. Завтра я буду у тебя, когда в доме будет тепло. — И, не простившись ни с кем, ночной гость вышел.
— Чортова кукла! — сказал старик, проводив племянника. — При ином воспитании из него, возможно, и получился бы человек, но при том, какое ему дал его отец — мой братец, это исключалось. Обычно о покойниках отзываются хорошо, но я о своем покойном братце никак не могу хорошо отзываться. Жил плохо, обирал, жульничал и умер плохо. Перед ним был выбор: или тюрьма, или смерть. Он предпочел последнее. Напился пьяным до потери сознания и пустил пулю в лоб. Собственно говоря, за его жизнь это, наверное, был единственный поступок, не принесший вреда окружающим...
При общем молчании старик Вагнер принялся рассказывать эпизоды, в которых фигурировал его брат, и так увлекся, что не заметил, что его слушатели уже спят.
Первым проснулся Алим. Выйдя в зал и посмотрев в окно, он закричал:
— У ворот машина с углем!
— Вот тебе и чортова кукла! — рассмеялся Абих.
— Племянничек знает, что делает, — улыбнулся Вагнер.
16
— Я доволен, что все окончилось благополучно, — сказал Долингер, выслушав доклад Ожогина и Грязнова. — Сейчас свяжусь с господином Юргенсом. Прошу минуту подождать. — Он оставил друзей и вышел в другую комнату.
Вскоре Долингер вернулся.
— Я так и предполагал, — сказал он. — Господин Юргенс требует вас сейчас же к себе.
Никита Родионович посмотрел на часы. Стрелка подходила я десяти.
— Вас что, смущает время? — спросил Долингер.
— Нет. Я подсчитываю, сколько еще времени нам придется ходить с голодными желудками, — резко ответил Ожогин.
Долингер удивленно посмотрел на него:
— Не понимаю... Поясните...
— А пояснять особенно нечего. В течение двух суток у нас, кроме кипятка, ничего во рту не было.
— Что же вы молчали? Я вам сейчас могу дать денег, — и Долингер сунул руку в боковой карман пиджака.
Ожогин дал понять, что это мало поможет делу. На марки сейчас едва ли возможно что-нибудь приобрести, тем более продукты питания.
— Тогда надо воспользоваться визитом к господину Юргенсу и доложить ему об этом.
Друзья распрощались и направились к Юргенсу.
Дул холодный порывистый ветер, он трепал полы демисезонных пальто, забирался в каждую щель, пытался сорвать кепки.
Погода испортила настроение Никите Родионовичу вконец, и к дому Юргенса он подходил исполненный злобной решительности.
Их встретил все тот же неизменный молчаливый служитель. Без задержки, дав гостям лишь возможность раздеться, он провел их через знакомый мрачный зал прямо в кабинет Юргенса.
Юргенс вышел из-за стола и приветливо встретил друзей. Усадив их на высокий и неудобный диван, он сам расположился рядом.
— Ну, рассказывайте, путешественники, как дела?
— Плохо, — коротко и угрюмо бросил Ожогин.
Юргенс сдвинул брови и внимательно посмотрел на Никиту Родионовича. Ему, видимо, не совсем понравился тон Ожогина.
— Почему плохо? — спросил он сухо.
Никита Родионович рассказал подробно, в какое положение они попали.
Юргенс терпеливо выслушал Ожогина, закусив нижнюю губу. По выражению его лица можно было предположить, что он сейчас скажет какую-нибудь резкость, но, к удивлению Ожогина, он мягко заметил:
— Да, получилось неважно... Я это немедленно исправлю.
Юргенс встал с дивана, уселся за стол и, вырвав листок из блокнота, что-то написал. Когда в дверях: показался служитель, он передал листок ему.
— И, наконец, последнее, — сказал Ожогин. — Долго ли еще нам придется здесь жить? Может быть, этого и не следует знать, но все же желательно.
Юргенс ответил не сразу. Он задумался на несколько мгновений, прошелся по комнате.
Он может сказать одно: не следует торопиться. Все надо делать обдуманно и не спеша. Он примет все меры к тому, чтобы они ни в чем не нуждались... Кстати, коль скоро затронут этот вопрос: необходимо продумать, под какой личиной им лучше всего появиться в своих краях. Надо рассчитывать на то, что они возвратятся, скорее всего, после окончания военных действий на фронтах. Надо продумать хорошенько, а потом обменяться мнениями.
Друзьям стало ясно, что вопрос о переброске их откладывается надолго.
Затем Юргенс спокойно, как о чем-то обычном, сказал:
— И мой, и ваш шеф Марквардт арестован и скоро предстанет перед военно-полевым судом...
Ожогин и Грязнов не знали, как реагировать на эту новость. У Андрея невольно вырвался вопрос:
— За что?
— За преступные связи с русскими в период пребывания на территории Советского Союза. Его песенка спета. Имейте в виду, вас обоих вызовут в следственные органы и будут спрашивать о Марквардте...
— Нас? — удивился Ожогин. — А при чем мы?
— Это как раз неважно. Так надо. И удивляться нечего. Надо ко всему привыкать. И даже, если надо, прядется показать, вернее, подтвердить то, что вам, возможно, и неизвестно. Этого требуют интересы дела. Как своим людям, могу сказать это прямо. Надеюсь, вы меня поняли.
Ожогин и Грязнов ответили утвердительно.
— А теперь могу пожелать вам доброй ночи... Вас ожидает машина...
Проводив гостей, Юргенс распорядился накрыть стол и набрал номер телефона.
— Я свободен... хорошо... ожидаю, — коротко сказал он и положил трубку.
Он ждал того незнакомца, с которым ему довелось беседовать в обществе Марквардта единственный раз в конце лета. Но Юргенс отлично знал цену людям. Он не забыл даже такой детали, что этот человек, не называющий себя по имени и фамилии, но имеющий чрезвычайные полномочия, питает большое пристрастие к «Токаю». Поэтому Юргенс позаботился, чтобы две бутылки этого вина были на столе.