Вагнер не знал, как поступить. Он намеревался встретить человека и предупредить его, но опоздал. Как же быть? Вынуть листовки из дупла и отнести в дом – рискованно и неразумно; оставить здесь – тоже. Сжечь! Это, пожалуй, самое верное средство, самый лучший выход из положения. Взять сейчас их с собой в кухню, облить керосином и сжечь, чтобы даже следа не осталось. Но Вагнер заколебался. Он отлично знал, какой ценой оплачиваются эти маленькие листочки бумаги, сколько ночей, сил, здоровья отнимают они у патриотов, какой угрозе и опасности подвергаются товарищи, выпускающие их. Неужели то, что создано упорным, опасным трудом, что должно завтра, послезавтра широко разойтись по рукам, он, Вагнер, возьмет и уничтожит за несколько минут?
«Нет-нет! – прошептал старик. – Пусть лежат. Пусть будет, что будет…»
…Ночь эта была еще тревожнее, чем прошлая. Вагнер ждал обыска, но никто не появлялся. Не пришли и днем. Это еще больше обеспокоило старика. Вагнер опасался слежки, поэтому Алим постоянно дежурил у окна. Все товарищи, кроме Гуго Абиха, были предупреждены. Гуго был товарищем сына Вагнера – Отто. Тогда, при убийстве Отто, он чудом вырвался из лап гестапо: ему удалось скрыть свою принадлежность к компартии.
Гуго не взяли в армию из-за сильной близорукости, и он работал чертежником в лаборатории авиационной фирмы «Фокке-Вульф».
Но Гуго не появлялся. Неужели с ним что-нибудь стряслось?
Вагнер и Ризаматов не находили себе места, с минуты на минуту ожидая появления гестаповцев.
Ожогин и Грязнов умышленно избегали встреч с хозяином, но внимательно следили за ним. Сверток так и лежал в дупле, и им было ясно, что Вагнер, под угрозой провала, не берет его. Но кому-то он должен все же сдать листовки!
Прошло три дня. Никита Родионович, лежа на кровати, обдумывал текст радиограммы, которую они должны были передать на Большую землю.
– Во двор вошел незнакомый человек, – раздался голос Андрея.
Ожогин поднялся с кровати.
– Смотри за садом, – предупредил Никита Родионович.
Грязнов разулся, открыл окно и, посмотрев во все стороны, вылез на крышу. Он улегся около стены мезонина, откуда был виден сад, и стал наблюдать. От нагретой солнцем крыши шел жар. Припекало живот, руки, грудь, но Андрей терпел. Не менее чем через полчаса в саду показался Вагнер. В руках у него была клеенчатая сумка. Он медленно прошелся по центральной дорожке вглубь сада, постоял несколько секунд у стены, а на обратном пути подошел к яблоне, быстро вынул из дупла сверток и положил его в сумку. Держал себя старик неуверенно, настороженно, будто чувствовал, что за ним кто-то наблюдает.
– Листовки в доме, – доложил Грязнов, возвращаясь в комнату.
– Ну, пойду побеседую со стариком в открытую, – решительно заявил Ожогин. – Я верю, что и в Германии есть подлинные патриоты-антифашисты, которые поймут нас, с которыми нам по пути. Если же все-таки мы натолкнемся на предательство, то сумеем объяснить гестапо, что мы, как «сотрудники» Юргенса, должны были пойти на провокацию в целях разоблачения подпольной организации.
– Правильно, Никита Родионович, – согласился Андрей, – мысль хорошая. Бездействовать нельзя, а выкрутиться мы всегда сможем.
Никита Родионович надел пиджак, положил в карман взятые из дупла листовки и спустился вниз. Бесшумно, по мягкой ковровой дорожке, он достиг кабинета. Прислушался. До слуха долетели отрывки приглушенного разговора между хозяином и гостем.
– Я боюсь ареста. Чувствую, что мне его не избежать, – произнес Вагнер.
Ожогин хотел войти, но раздумал и остался в гостиной, рассматривая большую вазу, отделанную ляпис-лазурью.
Наконец дверь кабинета открылась, и в гостиной показался гость Вагнера – худощавый блондин лет двадцати семи, среднего роста. Он на секунду остановился и, встретив безразличный взгляд Ожогина, направился к выходу.
Подождав некоторое время и видя, что Вагнер не показывается, Никита Родионович решил сам пройти к нему.
Окна кабинета выходили в сад и сейчас были задрапированы тяжелыми портьерами. На стенах в рамках висели проекты различных зданий, созданных рукой архитектора и получивших в свое время право на жизнь. Углом стоял резной письменный стол, а около него два удобных тяжелых кресла. Старик сидел за столом, опершись головой на руки и закрыв ладонями лицо. Он был так занят собственными мыслями, что не заметил появления Ожогина. Когда Никита Родионович положил перед ним пачку листовок, Вагнер вздрогнул, откинулся на спинку стула и, испуганно глядя на Ожогина, замер в неподвижной позе.
– Я хотел лишь предупредить вас, – мягко начал Никита Родионович, – чтобы вы ни меня, ни моего друга не опасались…
Вагнер молчал. Левая щека его заметно подергивалась. Старик не знал, как вести себя с опасным квартирантом, не знал, что ответить ему. Он не мог избавиться от мысли, что гестапо специально подослало к нему своих лазутчиков и через них пытается разоблачить патриотическую деятельность антифашистов.
– Еще раз повторяю, – продолжал Ожогин, – что вы можете нас не опасаться и вести свое доброе дело. Нам известно, что к вам приносят листовки и что вы их распространяете. Только что ушедший от вас человек понес листовки, хранившиеся у вас. Нам известно и кое-что другое. – Ожогин вынул из кармана листочек бумаги и подал Вагнеру.
На листке были написаны фамилия, имя и год рождения его сына, время призыва на военную службу, номер части, в которой он служил.
– Не понимаю, что вы хотите этим сказать! – взволнованно произнес Вагнер.
– Речь идет о вашем сыне Карле, якобы погибшем на фронте. Но ваш сын жив. Зимой сорок второго года он, уничтожив предварительно двух офицеров и водителя бронемашины, ушел к советским партизанам и сейчас работает у них переводчиком, как владеющий русским языком.
Старый архитектор взялся за сердце, глаза его стали влажными. Прощание с сыном в тот далекий летний день встало перед ним во всех деталях. Он вспомнил слова, сказанные Карлом при расставании: «Отец! Воевать с русскими я не хочу. Не потому, что я трус, что не люблю родину, а потому, что надо быть таким же честным немцем, каким был брат». Тогда Вагнер горячо обнял сына, поцеловал в глаза и ничего не сказал. Потом пришло извещение, что Карл Вагнер погиб на фронте.
– Кто вы такие? – не смог сдержаться Вагнер. – Откуда вы?
– Я и мой друг – русские, – ответил Ожогин.
Этого старик никак не ожидал.
– Да, русские, – подтвердил Никита Родионович. – И не те, за кого вы нас принимаете.
Пребывание сына Вагнера на стороне советских партизан, о чем было получено уведомление Большой земли, давало основание говорить с хозяином дома начистоту, а отзывы о нем Юргенса и Моллера лишний раз говорили в пользу старого архитектора. Был, конечно, во всем этом определенный риск, но риск благоразумный и оправдывающий себя.
А в Вагнере боролись противоречивые чувства. Он знал, на что способны гестаповцы. Для них ничего не стоит объявить, что Карл жив, когда он мертв, или что Карл перешел на сторону советских партизан. Ведь если всему поверить, легко попасть в подготовленную ловушку. Чем мог квартирант подтвердить свои слова? Ничем.
– Не говорите о сыне… Не шутите со старым человеком… с отцом, – произнес наконец Вагнер, вставая. – Это злые шутки.
Никита Родионович чувствовал душевные колебания Вагнера и решил привести последний, решающий аргумент, могущий рассеять все сомнения старого архитектора.
– Поверьте мне, Вагнер, как русскому коммунисту. Карл жив. Но меня интересует другое… Скажите, где хранится партийный билет вашего покойного сына Отто?
Вагнер вздрогнул, резко вскинул голову. Об этом знали только он и Карл. Отто ушел тогда, в последний раз, из дому с партийным билетом. Старику Вагнеру не удалось и похоронить сына. Об этом побеспокоились гестаповцы. А партийный билет Отто принес Гуго. Вагнер с младшим сыном спрятали билет. Куда – об этом, кроме них, не знала ни одна живая душа.
– Вы молчите, – продолжал Ожогин. – Ну что ж, я могу показать вам сам, где хранится билет. Идемте вместе в кладовую.
– Верю, верю, не надо… Это мог сказать вам только Карл… – и, схватившись рукой за край стола, Вагнер тяжело опустился в кресло.
Завтракали впятером – пятым был Гуго Абих. Завтрак проходил оживленно. Разговор шел о последних событиях.
В ставке Гитлера разорвалась бомба. Несколько человек из окружения фюрера были ранены, двое умерли. Гитлер отделался легкими ушибами: покушение не достигло цели.
– Непонятно, как попала бомба в это логово, ведь туда входят не все, – заметил Вагнер.
Гуго Абих был больше информирован о событии. Он рассказал, что портфель с бомбой оставил полковник Штауффенберг после доклада. По слухам, в заговоре участвовали видные военные. Гуго перечислил известные всем имена: генерал-фельдмаршал фон Вицлебен, генерал-лейтенант фон Хазе, генерал-полковник Бек, генерал-полковник Геппнер, генерал Ольбрихт, генерал-майор Штиф. Им удалось будто бы захватить узел связи, помещение верховного командования сухопутной армии. Но все закончилось провалом…
– Болтают много, – продолжал Гуго. – Одни говорят, что речь идет о заговоре кучки офицеров, другие – о настоящем генеральском бунте против бездарного военного руководства Гитлера. Во всяком случае, кто бы ни были заговорщики, это покушение знаменательно.
– Я очень рад случившемуся, – заметил Вагнер. – Немцы поднимаются на борьбу с Гитлером. Наш народ должен разбить гитлеровский режим.
– Да, народ обязан это сделать, – твердо произнес Гуго, – но заговорщики – это не народ: это кучка, ничтожная горстка офицеров, решившая ценой смерти своего бывшего кумира спасти собственную шкуру. Они поняли – правда, очень поздно, – что Гитлер ведет их в тупик, к поражению. А спрашивается: где они были, эти господа, раньше, когда Гитлер начинал свою кровавую авантюру? Разве они – в том числе Бек, Геппнер и прочие – не поддерживали его план похода на восток? Разве они не видели, к чему ведет безрассудная политика фюрера? Почему они молчали до сих пор? Даже сейчас – почему они не обратились к народу, к солдатам, а решили провести «дворцовый переворот»? Нет, народ здесь ни при чем! – Абих перевел дух и, встав из-за стола, заходил по комнате.