Грязнов и Ожогин с улыбкой наблюдали за Абихом. Он определенно нравился им все больше и больше.
Щуря близорукие глаза, Гуго Абих усердно протирал носовым платком стекла роговых очков.
В разговор вмешался Никита Родионович:
– Мне кажется, друзья, что заговорщики – такие же фашисты, как и Гитлер, но они не хотят вместе с ним идти в могилу, они надеются спасти кадры нацистов, кадры офицерства, спасти армию, не допустить вторжения в Германию советских войск. Может быть, они даже лелеют надежду договориться с англичанами и американцами, чтобы с меньшими потерями выйти из кризиса, сберечь силы.
– Это похоже на истину, – согласился Гуго.
Он посмотрел на часы и начал прощаться: нельзя было опаздывать на работу.
В комнате было душно. Все вышли в сад. Под его тенистыми деревьями держалась прохлада. Ожогин и Вагнер сели на скамью, Андрей и Алим – против них на траву. Закурили.
Вагнер спросил:
– Скажите правду: русские презирают нас, немцев, после того, что произошло?
Никита Родионович покачал головой:
– Наш народ, Альфред Августович, ненавидит фашизм. Мы знаем, что гитлеровцы виновны в духовном вырождении Германии. И ничто не остановит русских, чтобы разгромить фашизм.
– Да… – тихо проговорил Вагнер, как бы не слыша сказанного Ожогиным и продолжая свою мысль. – Хорошо, что есть на свете русские, Советская Россия. Благодаря вам, пройдя через большую горечь поражения и расплаты, воспрянет подлинная, свободная Германия… – старик умолк, но его мысль продолжала работать, и он вместо слов только кивал головой и щурил свои умные глаза.
В последние дни Вагнера не покидало чувство огромной радости: о чем бы он ни думал, перед ним вставало лицо младшего сына.
Ночью Ожогин и Грязнов провели очередной радиосеанс с Большой землей. Наладилась регулярная связь: можно было советоваться, получать указания, узнавать о событиях в Советской стране и на фронтах.
Война подвигалась к границам Германии. Город, стоявший еще далеко от фронта, уже готовился к защите с воздуха и с земли. На дальних подступах его шло строительство оборонительных рубежей. Но только с востока: на западной окраине никаких работ не велось, как будто оттуда не ожидалась никакая угроза.
Утром Вагнер показал Никите Родионовичу новую листовку. В ней говорилось о том, что советские войска совместно с польской армией пересекли советско-польскую границу и вступили на территорию Польши.
Дочитать листовку Ожогин не успел: в парадное постучали. Вагнер пошел на стук и открыл дверь. Перед ним стоял Оскар Моллер.
– Сколько лет, сколько зим! – радостно приветствовал он Вагнера, ожидая, что тот подаст ему руку.
Но старик стоял, заложив руки за спину, и сухо спросил непрошеного гостя:
– Вы ко мне?
Это не смутило Оскара Моллера:
– И к вам, и не к вам… У вас в доме поселились мои хорошие друзья, долгое время жившие у меня в гостинице. И я бы хотел их видеть…
Вагнер провел Моллера в зал, где сидел Никита Родионович. По лицу Ожогина старик сразу определил, что и он не особенно рад приходу незваного гостя. Но Моллера, видимо, было трудно чем-нибудь озадачить или смутить. Он быстро засеменил к Ожогину, схватил его руку и принялся трясти:
– Жена мне покою не дает: пригласи, говорит, обоих к нам на обед… Да-да, не улыбайтесь…
Никита Родионович хотя и заметил холодность, с которой Вагнер принял гостя, все же вынужден был пригласить Моллера сесть.
Моллер только этого и ожидал:
– Вы слышали, что происходит?
– Что именно?
– Заговор, заговор!
– А-а… – протянул Ожогин. – Об этом все знают.
– Но вы заметьте… – Моллер сделал паузу. – Заговорщики теперь всюду. Позавчера солдаты пехотного полка, только сформированного в городе, отказались грузиться и ехать на фронт. Да-да… Пришлось вызывать эсэсовцев. Те приехали на броневиках. Завязалась перестрелка… – Моллер неожиданно умолк.
– Ну, и дальше что? – поинтересовался Никита Родионович.
– Все-таки погрузились… Но кутерьма была изрядная. Говорят, что командир полка пустил себе пулю в лоб…
Никита Родионович видел, что Вагнер покусывает губы, поглядывает на стены, потолок, проявляя нервозность.
Исчерпав накопившийся запас новостей и сплетен, Моллер обратился к Вагнеру:
– А вы как оцениваете обстановку, старина?
Вагнер прищурил глаза.
– Советую читать газеты и не задавать таких вопросов, – ответил он.
Никита Родионович с удивлением посмотрел на Вагнера, стараясь понять, почему он держит себя с гостем подчеркнуто резко.
– Я не пойму… – начал было Моллер.
Но старик перебил его:
– Понимать нечего… Вы, я вижу, опять принялись за старое ремесло?
– Я бы вам не советовал…
Моллер неожиданно встал, двинул стулом, выпрямился и, бросив на старика взгляд, полный злобы, быстро направился к выходу.
– С ним нужна большая осторожность. Это известный гестаповский агент! – возбужденно проговорил Вагнер и зашагал по комнате.
В тот же день к Вагнеру неожиданно пришел руководитель антифашистской группы города Генрих Фель. Он жил далеко за городом, связь с ним поддерживалась через других лиц, и нужны были чрезвычайные причины, чтобы старый Фель совершил далекое путешествие.
Ознакомившись с характером дела, по которому пришел Генрих, Вагнер решил тут же подняться в мезонин к своим квартирантам.
– Вы понимаете, товарищ Ожогин, – торопливо начал он, – мой друг не знает русского языка, а у него в доме умирает русский, бежавший из тюрьмы. Я думаю, что повидаться с ним будет лучше кому-нибудь из вас… Умирающий, очевидно, хочет сказать что-то важное, а Генрих понять его не может. За старого Феля я ручаюсь, можете не опасаться.
Ожогин и Грязнов некоторое время колебались, но уверения и просьбы Вагнера заставили их решиться на знакомство с Фелем.
– Я его подготовлю и приведу сюда! – радостно сказал Вагнер. – Здесь нам никто не помешает, – и он вновь спустился вниз.
Через полчаса в комнату друзей вошли Фель, Алим и Вагнер.
Генрих был высокий, костистый, сильно сутулящийся человек. Долгая и тяжелая жизнь труженика оставила на его широком лице глубокие морщины.
Фель отрекомендовался путевым обходчиком железной дороги. Выразив свою радость по поводу встречи с русскими товарищами, он рассказал, что привело его к Вагнеру. Сегодня утром, обходя свой участок железнодорожного пути, он наткнулся на человека, лежащего в кустах. Генрих вместе с женой перенес неизвестного к себе в сторожку. С большим трудом его привели в сознание. У него две раны: одна – в области живота, другая – в правой части груди. Он потерял много крови, часто бредит и, как полагает Генрих, говорит по-русски. Неизвестный откуда-то бежал, его преследовали, ранили, но подробности понять невозможно.
Рассказ старого Феля взволновал Ожогина и Грязнова. Надо было что-то предпринять без промедления. Но следует ли идти кому-нибудь из них? Не будет ли это большой неосторожностью? Решили, что с Фелем пойдет Ризаматов.
…До конца города Ризаматов и Фель ехали в трамвае. Здесь, у старинных ворот, была конечная остановка, дальше начиналась шоссейная дорога, пересекавшая открытую местность.
Генрих пошел впереди, Алим – за ним, на значительном расстоянии: таков был уговор.
Солнце уже клонилось к закату. Идти было приятно, тело обвевал легкий ветерок. На горизонте вырисовывались контуры густого лесочка, тянувшегося в обе стороны. Алим с особым удовольствием вдыхал чистый воздух лугов.
Когда солнце скрылось за горизонтом, Фель и Ризаматов пересекли двупутную железную дорогу и по узкой тропе, идущей параллельно ей, пришли к сараю.
В сарае на деревянном сундуке лежал человек. На вид ему можно было дать лет сорок, не меньше.
Услышав, что кто-то вошел в сарай, человек с трудом открыл глаза и посмотрел на Ризаматова.
– Здравствуй, товарищ, – опускаясь на землю, произнес Алим и взял его за руку.
Раненый сделал усилие приподняться, но ответил лишь легким пожатием руки и заплакал. Он плакал беззвучно, слезы одна за другой катились по небритым щекам.
На груди у него Алим увидел выжженную цифру «916» – клеймо! Алим вздрогнул:
– Я свой, русский, комсомолец. Расскажи мне о себе, товарищ…
Глаза раненого засияли. Превозмогая боль, часто останавливаясь, он начал говорить:
– Зовут Василий… Кленов… Двадцать шесть лет, танкист, лейтенант. Попал в плен под Киевом. Башню танка заклинило снарядом, был контужен… В Тамбове у меня мать, отец… В сорок втором году перевели сюда, на немецкий завод…
Кленов говорил еле слышно, с трудом выговаривая отдельные слова.
…На восток от железной дороги, в пятнадцати километрах, в запретной лесной зоне, находится подземный завод. Территория его в радиусе пяти километров обнесена несколькими рядами колючей проволоки, через которую проходит электрический ток высокого напряжения. В многочисленных бараках на территории завода – до пяти тысяч военнопленных. Вся территория завода хорошо укрыта кронами деревьев и маскировочными сетями. С воздуха нельзя обнаружить ни бараков, ни подъездных узкоколейных путей, пересекающих лес, ни тщательно замаскированных труб, ни штабелей химических снарядов и авиабомб, изготовляемых заводом. Маскируется сетями также бетонная дорожка длиной в восемьсот метров для посадки и взлета самолетов. Железнодорожная ветка обрывается в километре от завода. Единственным ориентиром могут служить три озера, окружающих его территорию. Завод строился руками заключенных и военнопленных. Каждый из них имеет номер, выжженный на груди. И каждый должен умереть, чтобы унести с собой тайну подземной Германии. Ни одному из строителей завода не избежать смерти. В подземелье после окончания строительства допускаются только немцы. Пленные в последнее время используются на поверхности земли: на укладке готовой продукции, на погрузке ее в самолеты и вагоны, на черной работе по обслуживанию электростанции, водопровода. Сейчас фашисты приступили к истреблению всех пленных. Тысячи узников, в первую очередь потерявшие способность работать – больные, изнуренные, слабые, – уже уничтожены. Людей травят голодными собаками, загоняют в болото и расстреливают из пулеметов. Часть пленных, еще годных к какому-то физическому труду, увозят. Увозят неизвестно