Первое, что бросилось в глаза, – открытый стенной сейф, зияющий, точно черная яма. На полу около него лежали вороха бумаг в папках, в свертках. Два гестаповца – один уже знакомый друзьям майор Фохт – хозяйничали в кабинете. Майор перелистывал у стола пачку каких-то бумаг, а его коллега, сидя сбоку, писал под диктовку. Видимо, производилась опись бумаг.
– A-а, господин Ожогин! – фамильярно обратился майор к вошедшему. – Вы не можете пролить свет на эту темную историю?
– Я только что узнал об этом из газеты, – ответил Никита Родионович.
– Поздновато, поздновато… Но лучше поздно, чем никогда.
Ожогин осмотрелся.
– Что произошло? – обратился он к майору. – Если, конечно, не секрет.
– Вы знакомы с расположением комнат? – спросил Фохт вместо ответа.
Никита Родионович утвердительно кивнул головой: он бывал у Юргенса не раз и хорошо знает его дом.
– Пройдите в спальню, – сказал майор, – жена все расскажет, – и почему-то рассмеялся.
В спальне Ожогин застал жену и сына Юргенса. Госпожа Юргенс поднялась гостю навстречу, а сын продолжал сидеть на диване с книгой в руках.
– Кто бы мог ожидать… – произнесла госпожа Юргенс и закрыла лицо носовым платком. – Кто бы мог подумать… Нет, я не переживу Карла! У меня не хватит сил…
Никита Родионович усадил женщину в глубокое кресло, сел напротив и посмотрел на Юргенса-младшего. Смерть отца, видимо, не трогала его и не вывела из обычной колеи.
«Странная семейка!» – подумал Ожогин.
Жена Юргенса, облокотившись на спинку кресла, тихо стонала. Но она быстро пришла в себя и без расспросов со стороны гостя рассказала, как все произошло.
– Я спала… это было в три ночи. И вдруг слышу – выстрел… Я сплю очень чутко, просыпаюсь от малейшего шороха… Я вскочила и увидела, что Карла около меня нет. А он… а он уже лежал около стола. Я подбежала… Господи, какой ужас! – она заломила руки и вновь закрыла лицо платком. – Он стрелял в рот из большого пистолета… У него выскочили глаза, отлетел череп. Нет-нет, я не могу вспоминать об этом…
– Где же тело покойного? – спросил Никита Родионович.
– Там… там… – она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону.
– Он что-нибудь оставил?
– Да… – госпожа Юргенс поднялась, подошла к туалетному столику и, взяв небольшой лист бумаги, подала его Ожогину.
Никита Родионович увидел знакомый почерк Юргенса.
Он писал:
«Дорогие мои Луиза и Петер! Я не могу пережить смерти Германии и должен умереть ранее ее. Пройдет время, и вы оправдаете мой поступок. Никого не виню в своей смерти, кроме истории, которую Геббельс заслуженно назвал “продажной девкой”. Она, и только она, всему виной. Простите. Карл».
Прочитав письмо, Ожогин продолжал машинально смотреть на кусок бумаги, думая о том, что если бы Юргенс сам не решил вопрос о себе, то этот вопрос за него решили бы другие, и в самое ближайшее время.
На похороны Юргенса собралось много людей. Тут были неизвестные Ожогину и Грязнову штатские, военные, гестаповцы, эсэсовцы, взвод автоматчиков, духовой оркестр.
Юргенс лежал в открытом гробу. Лицо его было закрыто кисейной тканью. За штабной машиной, на которой везли гроб, шла жена покойного. С одной стороны ее поддерживал сын, с другой – высокий, худой старик.
На другой день после похорон в особняке Юргенса разместился штаб какой-то воинской части. Жена, сын и верный служитель покойного выехали из города.
Самоубийство Юргенса привело друзей в замешательство. В критический момент, когда было уже очевидно, что в город должны прийти американцы, Ожогин, Грязнов и Ризаматов оказались одни, без какого бы то ни было плана действий, не имея связи с Родиной. Все, что намечалось немецкой разведкой в отношении их, рухнуло.
– Дрянь дело! – сказал Андрей, когда они вернулись с похорон. – Я предлагаю пробираться навстречу нашим, на восток.
Ожогин задумался.
Приближение американских войск не могло его не беспокоить. Через каких-нибудь три-четыре дня город будет оккупирован американцами. Конечно, они союзники, они должны помочь находящимся здесь русским вернуться на родину. Но как предстанут перед ними Ожогин и Грязнов? Они не числятся военнопленными, не находятся в лагерях, не имеют никаких документов, свидетельствующих об их принадлежности к Советской Армии. Притом в городе останутся гестаповцы, которые из мести или просто выслуживаясь перед американцами дадут показания об Ожогине и Грязнове. И тогда – а это наиболее вероятно – американские власти предадут их обоих, да заодно и Алима, военно-полевому суду и, чего доброго, расстреляют. Можно, конечно, настаивать, чтобы американцы запросили советское командование, но они могут согласиться на это, а могут и отказать. Вариант, предложенный Андреем, безусловно заманчив, но… но имеют ли они право бросить доверенный им Родиной участок работы?
Надо исходить из того, как бы они поступили, если бы и в самом деле считались людьми немецкой разведки. Он и Андрей должны выполнить свою роль, и они выполнят ее во что бы то ни стало!
Никита Родионович проснулся рано. Встал, умылся, вышел в сад. Уже взошло солнце, и легкий ветерок шевелил ветви деревьев.
Ожогин прошелся вдоль аллеи, тронул рукой ветку яблони. Она налилась живительной влагой, почки набухли, округлились, стали ярче. Шла весна, и Никита Родионович вдруг остро, до боли, почувствовал, что где-то дома тоже шумят по-весеннему деревья, тоже наливаются почки яблонь.
«Домой… как хочется домой!»
Никита Родионович опустился на влажную скамью и закрыл лицо руками.
Нет! Так нельзя. Они слишком привыкли к роли иждивенцев Юргенса. Надо делать новые шаги, обязательно что-то делать… Ожогин встал со скамьи и направился к дому.
Мелькнула мысль пойти в гестапо, попытаться разузнать обстановку и в крайнем случае посоветоваться с майором Фохтом.
Ожогин посмотрел на часы – было около восьми утра.
«Пойду… Попробую».
Он поднялся к себе, оделся и вышел.
Улицы почти пустовали. Правда, у хлебного магазина стояла очередь, но никто не шумел, как обычно. Под окном висел большой желтый лист бумаги с надписью: «Продажи нет», но люди, видимо, ожидали появления хозяина, надеялись, что он сообщит что-нибудь утешительное.
На центральных улицах попадались редкие прохожие, двигались груженые машины – почти все под охраной. Около гестапо царило необычайное оживление: подходили и отходили грузовики, взвод автоматчиков оцепил значительную часть улицы и никого не пропускал.
Когда Ожогин подошел, патруль остановил его и потребовал пропуск. Никита Родионович подал разрешение, полученное еще зимой от майора. Солдат повертел его в руках, повел плечом и подозвал лейтенанта. Тот заявил, что в здание гестапо вход посторонним воспрещен.
Никита Родионович стал придумывать самые убедительные доводы.
– В здание пропускаются только сотрудники, – прервал лейтенант и добавил: – У них особые пропуска.
– Я прошу доложить майору, – попытался уговорить эсэсовца Никита Родионович.
– Это не входит в мои обязанности, – лениво ответил лейтенант и широко зевнул.
Судя по его лицу, он не спал ночь, и его в данную минуту больше интересовал отдых, чем разговор.
– Мне очень нужно, – настаивал Ожогин.
– Ничем не могу помочь, – ответил лейтенант и, желая окончить разговор, подвел итог: – Вот так…
– Я подожду кого-нибудь из сотрудников, – не сдавался Никита Родионович.
Лейтенант отошел, пожав плечами.
Никита Родионович сел на ступеньки противоположного дома и стал наблюдать. Из двора гестапо, почти через равные промежутки времени, выходили и направлялись в северную часть города машины.
«Увозят дела», – подумал Ожогин.
Каждую машину сопровождала охрана. На одной даже стоял пулемет.
Почти из всех труб здания валил серый дым: гестаповцы сжигали бумаги и документы.
Никита Родионович просидел минут двадцать. Бессонная ночь давала о себе знать: чувствовалось утомление, голова казалась тяжелой, виски болели. Ожогин прислонился к стене дома и закрыл на мгновение глаза. По телу потекла истома, показалось, что он куда-то стремительно падает. Он очнулся, поднял голову и увидел перед собой гестаповца с тяжелым, хмурым лицом и широко посаженными глазами.
– Что вы здесь делаете? – спросил гестаповец, рассматривая Ожогина.
От неожиданности Никита Родионович растерялся.
– Я вас спрашиваю! – почти крикнул немец.
– Мне нужен майор Фохт, – тихо ответил Ожогин.
Гестаповец улыбнулся.
– Я майор Фохт, – сказал он твердо и прищурил глаза. – Что вы хотите?
Ожогин опешил. Растерянно, стараясь понять смысл этой шутки, он проговорил:
– Я вас не знаю…
– Не узнаёте, потому что не знаете майора Фохта, вам просто надо проникнуть в здание. Сволочь! Встать! – крикнул гестаповец и дал Ожогину пощечину.
Никита Родионович поднялся, все еще не понимая, что происходит. Удар был не слишком силен, но щека его горела. Бешеная злоба вскипела мгновенно. Ожогин никогда в жизни не испытывал унижения побитого человека. Краска стыда залила лицо, руки сжались в кулаки. Гестаповец смотрел на него нагло, вызывающе. Никите Родионовичу нестерпимо хотелось, не задумываясь над последствиями, дать немцу сдачи, сбить его одним ударом с ног, растоптать. На мгновение злоба помутила сознание, но он, почти со стоном, подавил ее. Рассудок взял верх.
– Вы не имеете права так поступать с человеком, который… – глухо, задыхаясь, сказал он, – который выполняет поручение особого органа… Проводите меня к майору!
Гестаповец бесцеремонно взял Ожогина за плечо и, толкнув, скомандовал:
– Вперед! Я тебе покажу майора Фохта!
Никита Родионович покорно зашагал ко входу. Часовой посторонился и пропустил его в коридор. Гестаповец шел сзади на некотором расстоянии. Коридор тянулся до конца здания, по обе стороны мелькали двери. Часть из них была открыта; оттуда слышались голоса, стук пишущих машинок. Попадавшиеся навстречу гестаповцы, торопясь куда-то, несли папки, кипы бумаг.