Никсон расхохотался:
– Война новая придет быстрее, чем вы думаете.
– Это, по-вашему, обязательно? – спросил Вагнер.
– Непременно.
Никсон достал из кармана небольшую записную книжку, порылся в ней и, найдя нужное, сказал:
– Вот что пишет Фокс: «Победоносные генералы и адмиралы будут больше посматривать на своих союзников в победе, чтобы обнаружить своих вероятных противников в будущей войне… Они будут менее заняты Германией, чем друг другом».
– Странная точка зрения, – произнес Вагнер. – К счастью, имеется другой документ, вселяющий надежду на более приятное будущее. Я имею в виду решение Ялтинской конференции.
– Под которым поставил свою подпись наш покойный Рузвельт, – добавил Аллен.
Рынок превратился в огромную толкучку. Здесь продавали все, что угодно
– Старик переборщил, – развязно проговорил Никсон. – Ему никто не давал полномочий подписываться за всех нас… Правда, говорят, что последнее желание умирающего – закон, но закон не для страны. Покойный президент, я думаю, понимал, что жить ему осталось недолго, а поэтому и решил прославиться в роли миротворца, чтобы не портить отношений с союзниками. Притом, разве можно допустить разрушение, преднамеренное разрушение, промышленной мощи Германии? Допустимо ли, чтобы три человека вынесли приговор целому народу и обрекли его на полное экономическое прозябание?
– Промышленность в Германии не принадлежит народу, – заметил Вагнер.
– А кому же она принадлежит – обезьянам или попугаям? – в голосе Никсона появились саркастические нотки.
– Капиталистам, – коротко сказал Абих.
– Это большевистская доктрина, и давайте не будем говорить на эту тему.
Никсон поднялся, подошел к дивану и, развалясь на нем, вытянул длинные ноги.
– Капитан! – обратился он к Аллену.
– Да, – ответил тот.
– Дивизия простоит в городе еще десять дней. Вы, кажется, интересовались именно этим вопросом у начальника штаба?
– Возможно…
– Потом, вы спрашивали разрешения, можно ли перебраться на другую квартиру.
– Допустим…
– Вы заявили, что не хотите жить со мной вместе…
– Заявил.
– А на кой черт вам все это понадобилось?
– Это мое, а не ваше дело, – заметил Аллен.
– Тогда я вам набью физиономию. И так набью, как вам не били за всю вашу жизнь.
Аллен рассмеялся. Все настороженно выжидали, чем кончится ссора.
– Вы мне показывали как-то дырку на своей голове, – сказал Аллен Никсону.
– Это рапа, а не дырка, – ответил Никсон. – Рапа, полученная от Роммеля в Африке. Я горжусь…
– Можете гордиться сколько угодно, – произнес Аллен. – Я хочу сказать, что через нее у вас, наверно, вытекла часть мозга.
– Старая обезьяна! – взревел Никсон и, поднявшись с дивана, бросился к Аллену.
Аллен с несвойственной ему быстротой вскочил со стула. Но дорогу пьяному Никсону преградил Андрей.
Никсон остановился со сжатыми кулаками, посмотрел на Андрея, перевел взгляд на Аллена и, выругавшись, пошел в спальню.
Оттуда он вышел одетый и, покидая комнату, бросил:
– Вы еще узнаете майора Говарда Никсона! Да-да, узнаете…
Примерно через час к дому подъехали два «джипа». Молодой офицер в форме «МР» – военной американской полиции – вошел в комнату и вынул из кармана листок:
– «Грязнов… Ризаматов…» Есть?
– Налицо.
– «Вагнер… Абих»?
– Здесь.
– А я за вами за всеми… Придется на некоторое время оставить эту хижину под наблюдением капитана Аллена. Это вы, если не ошибаюсь?
– Да, я, – ответил Аллен.
Грязнова и Ризаматова офицер усадил в свою машину, Вагнера и Абиха – в другую, и «джипы» разъехались в противоположные стороны.
Следователь Флит сделал два прокола перочинным ножом в банке со сгущенным молоком и опрокинул ее над большой чашкой с дымящимся какао. Густое молоко, похожее на зубную пасту, толстой тягучей струей полилось в чашку.
Флит тщательно размешал содержимое чашки, попробовал его и, видимо, удовлетворенный, вынул из стола бисквиты, обернутые в целлофановую бумагу.
Откусывая маленькие кусочки бисквита, он не торопясь запивал их горячим какао, не обращая внимания на сидящего против него человека.
Флит любил поесть. Он был гурманом и находился в таких летах, когда еда – для людей ему подобных – является наивысшим наслаждением. После обеда или ужина Флит не был склонен ни к делам, ни к разговорам.
Сидевший против следователя человек был до того худ, что напоминал скелет, обтянутый кожей.
Уже одиннадцать дней он ничего не ел. Он объявил голодовку и сейчас испытывал остатки своей воли, не сводя глаз с уплетающего за обе щеки следователя.
Покончив с едой, Флит зажег трубку и, затянувшись, лениво сказал:
– Я не пойму, что вас заставило голодать…
– Вы спрашиваете об этом уже вторично, – тихо, будто боясь израсходовать последние силы, заговорил заключенный, – и я вам вторично отвечаю: я уже шесть лет сижу в тюрьме…
– Но сейчас-то вы не в тюрьме? Лагерь и тюрьма – не одно и то же.
– За что? За что? Ответьте мне! – человек опустил бледные, дрожащие веки.
– Хорошо, мы разберемся… Вы, кажется, коммунист? – спросил как бы невзначай Флит.
– Не кажется, а точно. Был им и умру им.
– Ладно, идите, – и следователь позвонил.
На звонок вошел конвоир. Флит надел очки в ромбообразной роговой оправе, вооружился карандашом, вычеркнул в лежавшем перед ним списке фамилию коммуниста и назвал конвоиру очередную фамилию, под номером девятым:
– Русского Тимошенко!
В ожидании «девятого» следователь поднял со стула свое грузное тело, разогнулся в пояснице, сделал несколько шагов по комнате и остановился около окна.
Отсюда открывался вид почти на всю территорию кирпичного завода, превращенного американцами в концентрационный лагерь. Люди размещались под навесами, где ранее сушились кирпичи и черепица. Они спали на широких, наскоро сколоченных нарах, покрытых соломенными матрацами. Навесы именовались теперь бараками, отделялись друг от друга густыми рядами колючей проволоки, и каждый из них имел свой номер.
Флит смотрел в окно до тех пор, пока в поле зрения не появилась фигура конвоира, сопровождавшего вызванного для беседы русского, потом возвратился на свое место.
Русский был невысок ростом, худощав, с гладко остриженной головой, с большими карими глазами, лет двадцати семи – двадцати восьми.
– Вы офицер? – спросил Флит на русском языке, которым владел сносно.
– Да.
– Капитан?
– Да.
– Артиллерист?
– Совершенно верно…
– Командовали дивизионом гвардейских минометов?
– Командовал.
– Когда сдались в плен немцам?.. Садитесь… Что вы стоите?
Тимошенко усмехнулся и сел.
Он объяснил Флиту, что в плен не сдавался, а что его, трижды раненного, без сознания, подобрали на поле боя год назад. Он начал рассказывать, как это произошло.
– Хорошо, хорошо! – сделал нетерпеливый жест Флит. – Это не столь важно… Я, собственно говоря, вызвал вас затем, чтобы объявить…
– Пора, пора!
– Что пора? – насторожился Флит. – Откуда вы знаете, что я хочу сказать?
– Догадываюсь, – добродушно улыбнулся Тимошенко. – Вы хотите объявить, что я свободен.
– Об этом придется говорить, когда соединимся с вашими войсками и прибудут ваши представители. Сейчас еще рано… Я имею в виду другое.
– Именно?
– Вам придется выехать в Соединенные Штаты.
– Это зачем же? – спросил Тимошенко, и в глазах его показался злой огонек.
– Не горячитесь… Вы молоды и не видели еще света. Я уверен, что вы впервые попали за пределы своей страны, будучи военнопленным.
– Правильно.
– Вы не видели таких прекрасных городов, как Нью-Йорк, Чикаго, Вашингтон. Вы не видели океана, по которому вам придется плыть. Вы не представляете себе всей прелести самого путешествия.
– Предположим.
– И все это бесплатно. Совершенно бесплатно, на всем готовом, на полном пансионе.
– Великолепно.
– Вы поняли меня?
– Понял.
– Значит, согласны?
– Нет.
Флит досадливо поморщился. Совершенно напрасно он потерял несколько минут. Он встал, прошелся по комнате и, пододвинув стул, сел против русского.
– Сказать «нет» никогда не поздно, – начал вновь следователь. – Вы стоите перед дилеммой: ожидать в лагере своих представителей, которые сюда, возможно, не доберутся, а если и доберутся, то очень нескоро, или стать совершенно свободным… через несколько дней.
– Предпочитаю первое.
– Напрасно! Совершенно напрасно! Никто не поверит тому, что вы попали в плен не по собственному желанию. Вы хотите возвратиться героем? Подумайте хорошенько… Принимая наше предложение, вы ничего не теряете, абсолютно ничего. Вы можете изменить профессию, можете продолжить военное образование. Можете, наконец, принять гражданство Соединенных Штатов… Перед вами открывается новая жизнь…
– Эх вы, союзнички! – Тимошенко встал и, резко толкнув ногой дверь, вышел.
За дверями стоял конвоир.
Грязнова и Ризаматова поместили в шестом бараке.
Поскольку они выехали из дому, даже не захватив постельного белья, комендант лагеря разрешил Грязнову под конвоем съездить домой и привезти все необходимое.
Грязнов застал дома лишь капитана Аллена. Последний был чрезвычайно расстроен всем происшедшим.
На третий день пребывания в лагере друзьям объявили, что они водворены сюда как военнопленные, на общих основаниях. Никакие протесты и обращения к лагерной администрации не возымели действия.
Что предпринять? Посвящать администрацию лагеря и американское командование в действительные причины своего пребывания в Германии они не имели права. Продолжать версию, преподнесенную майору Никсону, не было никакого смысла, поскольку и он в нее, очевидно, не верил.
Возмущало издевательское отношение союзного американского командования к заключенным.