– А если соответствующие органы поинтересуются нами? – спросил Ожогин. – Если они обратятся к Югославии и попросят подтверждения наших слов, документов?
– Ах, вы вот о чем! Это не должно вас волновать. Все будет организовано так, чтобы возможность разоблачения и провала была исключена. Поняли?
Друзья закивали головой.
– Я думаю, что такой вариант самый приемлемый. Свое пребывание в германском плену вам надо сократить до предельно минимального срока. Не возражаете?
Никто не возражал.
– К этому вопросу возвращаться больше не будем, – и американец движением карандаша вычеркнул этот вопрос из числа других, занесенных в блокнот. – Пойдем дальше…
Он объявил, что по приезде в Москву надо отыскать по адресу, который он сообщит, надежного, доверенного человека по фамилии Блюменкранц. Когда они убедятся, что перед ними именно он, а не кто-нибудь другой, надо попросить его одолжить восьмой номер журнала «Война и рабочий класс» за этот год. Если он принесет журнал и порекомендует прочесть статью «Советско-югославский договор», можно говорить с ним откровенно.
– О чем? – поинтересовался Грязнов.
Главная цель визита к Блюменкранцу будет заключаться в том, чтобы разработать условия дальнейшей связи. Блюменкранц будет их обеспечивать средствами для жизни и поможет найти работу, если на пути к этому возникнут затруднения. Адрес и фамилию его надо запомнить. Американец еще что-то вычеркнул в своем блокноте.
Он считал, что будет правильным, если по возвращении в Советский Союз друзья займутся в первую очередь устройством своих личных дел, выбором местожительства и работы. Он не ограничивает их никакими сроками, не ставит никаких условий – они могут обосноваться, где им угодно.
После того как они окончательно «осядут», можно будет говорить о практической разведывательной работе, поэтому в данный момент он не видел необходимости ставить перед ними какие-то задачи. Они определятся в зависимости от служебного положения каждого. И кроме того, что актуально сейчас – завтра, возможно, не будет иметь никакого значения. Время и международное положение подскажут, чем и когда придется заниматься. Следует помнить основное: война почти окончена, и то, что было хорошо в военное время, будет не нужно и неуместно в мирное. Пароли остаются прежними.
– Когда вы намерены нас отправить? – спросил Ожогин. – Хотя бы ориентировочно.
– Я скажу точно: первого мая.
– Мы имеем право взять с собой личные вещи?
– Пожалуйста.
– Вы с нами еще будете беседовать?
– Не вижу в этом нужды. Если у вас есть какие-либо вопросы, давайте решим сейчас.
– Мы сами выедем?
– Нет.
Американец пояснил, что первого мая рано утром, часов в пять-шесть, к ним приедет его человек, в военной форме, в звании лейтенанта. Он будет сопровождать их до Югославии и там свяжет с необходимыми людьми. На этом его функции ограничатся.
Беседа окончилась. Друзья распрощались с Гольдвассером, назвавшим себя Альбертом, чтобы больше с ним уже никогда не встречаться.
Зацвели сады. Зацвел и сад Вагнера. Яблони и жасмин в бело-розовом весеннем уборе выглядели празднично. Над цветами в чистом, ароматном воздухе звенели пчелы.
Вагнер вышел в свой сад. Вооружившись лопатой, он принялся очищать дорожки, рыхлить слежавшуюся за зиму землю вокруг деревьев, на грядках, клумбах, но прежнего увлечения работой, приносившего радость и удовлетворение, не было. Старик то и дело прерывал работу и, опершись на лопату, задумывался. Его, старого человека, пугало предстоящее одиночество. Друзья, с которыми он сжился, которых полюбил, покидали его. А сын его, о котором он думал день и ночь, был еще где-то далеко. Да и вернется ли он домой?
Вагнер очистил дорожки от прошлогодних, сгнивших листьев, усыпал их желтым песком и взрыхлил землю около яблонь.
В полдень к нему на помощь пришли друзья.
Клумбы и грядки были вскопаны и приведены в порядок.
Вечером явился Генрих Фель. Он осунулся, похудел. Когда Никита Родионович спросил его, как ему живется, Генрих уклонился от ответа и заговорил на другую тему.
Следом за ним пришел Абих.
За столом во время ужина обсуждали предстоящий отъезд друзей.
– Я думаю, что и нам здесь торчать нечего, – заговорил Абих.
– To есть как? – удивился Вагнер.
– Очень просто. Один дом и сад счастья тебе не дадут. Нужно идти туда, где будет создаваться подлинно свободная Германия.
Гуго задел больную тему. Конечно, и дом, и сад, и память о тяжелых и светлых днях, проведенных здесь, не могут еще дать силы для того, чтобы жить. Что, если Гуго прав? Ведь если нельзя будет ходить по своей стране свободно, легко, не мил станет и родной дом.
– Я не согласен с Абихом, – прервал думы старика Фель. – Конечно, тяжело сознавать, что американцы и англичане повели себя не так, как надо. Но настоящий коммунист никогда не станет дезертиром. Мы обязаны продолжать борьбу.
К Генриху присоединились Ожогин и Грязнов.
– Да, может быть, именно тут мы принесем больше пользы, – согласился Вагнер.
Поздно ночью, когда Ожогин, Грязнов и Ризаматов занялись укладкой вещей, в мезонине появился Альфред Августович с чемоданом в руке. Он принес ценности, оставленные на хранение его племянником. Завязался спор. Никита Родионович категорически отказался брать золото. Старик настаивал.
– Эти ценности принадлежат России, – сказал Вагнер. – Верните их своей родине.
– А что вы скажете племяннику, когда он приедет сюда?
Старик нахмурился:
– Мне нетрудно будет оправдаться арестом и хозяйничаньем в доме американцев.
– Все равно, – сказал Ожогин. – Взять золото мы пока не можем. Мы не знаем, как сложатся обстоятельства нашего возвращения. А рисковать нам нельзя.
Пришли к выводу, что золото будет надежно спрятано в доме Вагнера и при первом удобном случае возвращено Советскому Союзу.
Рано утром машина доставила Ожогина, Грязнова и Ризаматова на аэродром. Из-за леса блеснули первые лучи солнца. Они залили огромную поляну и осветили группу самолетов, расположенных вдоль бетонированной дорожки.
– Прошу, господа! – сказал сопровождавший их офицер в американской форме и зашагал к стоявшему в отдалении маленькому чистенькому домику.
В комнате находился всего лишь один человек – сержант. Когда друзья вошли, он поднял от стола голову, зевнул и, не вставая, поздоровался. Офицер сказал ему что-то по-английски и показал на своих спутников. Сержант нехотя встал, поднял сиденье дивана и вынул из ящика несколько комплектов военного обмундирования.
– Переодевайтесь, – коротко бросил офицер.
Ожогин взял в руки гимнастерку с незнакомыми нашивками.
– Не удивляйтесь, – успокоил его офицер, – это югославский мундир… Не перепутайте комплекты. Они подогнаны по росту.
Сержант осмотрел каждого с ног до головы и вышел. Через минуту послышался рокот мотора. Он то усиливался, то спадал – самолет выруливал на старт.
Сержант, стоявший у самолета, нетерпеливо замахал рукой, торопя пассажиров. Друзья подошли к машине вместе с офицером, который первым сел в самолет.
На крыльях самолета были те же знаки, что и на обмундировании.
Закрылась дверца. Взревели моторы. Самолет задрожал, стоя на месте, а потом рывком устремился вперед по бетонной дорожке.
– Югославия! – крикнул в ухо Ожогину сопровождавший их американец.
Ожогин, Грязнов, Ризаматов пододвинулись к окошкам, затянутым целлулоидом.
Внизу медленно, точно несомые тихой водой, проплывали отроги гор, перелески, шоссейная дорога.
Отчетливо были видны взорванные мосты, далекие объезды. По обочинам чернели разбитые и сожженные танки, перевернутые кверху колесами грузовые и легковые автомашины, изуродованные пушки.
Летчик сбавил газ. Теперь шум моторов уже не заглушал голосов. Впереди, слева, показался город.
– Белград! – громко сказал сопровождающий и повторил: – Белград.
Город был уже под самолетом и вырисовывался, как на карте, лежащей на столе. Хорошо различались скверы, площади, старая крепость, место слияния Савы с Дунаем.
Самолет, быстро теряя высоту и сильно накренившись набок, сделал полукруг над городом. Улицы его были запружены народом. Потом город скрылся под крылом, самолет пошел на посадку и наконец коснулся колесами земли.
Вплотную к самолету подкатил бьюик. Все четверо уселись в него: американец – рядом с водителем, друзья – на заднем сиденье.
Когда машина тронулась, американец обернулся и предупредил:
– Запомните: вы партизаны из отряда Бровича.
По улицам сплошным потоком – видимо, к центру города – плыл народ. Люди были с винтовками, ручными пулеметами, автоматами, гранатами; они несли полотнища, портреты, плакаты, красные флаги. Мелькали мешковатые фигуры женщин, одетых в мужские костюмы. Со взрослыми шли дети. Огромное человеческое море плескалось, шумело, пело, ликовало. Машины едва-едва пробирались вдоль узких тротуаров, теснимые живой человеческой массой.
На площади Терезии – главной площади города – бьюик встал: ехать далее было невозможно.
Из репродукторов громко лились знакомые советские мелодии.
Вокруг звучала чем-то знакомая, чем-то очень близкая и в то же время непонятная речь.
– Живио СССР! Живио!.. Живио!.. – скандировали тысячи голосов.
– Что происходит? Что за торжество? – ни к кому не обращаясь, поинтересовался Ожогин.
– Сейчас узнаем, – и американец вышел из машины. Через минуту он вновь водворился на место. – Все ясно – пал Берлин, – бесстрастно произнес он и обратился к шоферу: – Трогайте. Сигнальте посильнее и трогайте.
Горячая радость залила сердце Никиты Родионовича. Он посмотрел на Андрея, на Алима. По выражению лиц, по блеску глаз без слов можно было понять, что происходит в душе каждого из них.
Американец сказал: «Пал Берлин». Он не добавил, что пал под ударами советских войск, но это было ясно.