– Из заключительного разговора с ним я узнала наконец, в чем дело. Оказывается, иностранец на второй день после приезда бесследно исчез. А на восьмые или на седьмые сутки якобы обнаружили его труп. Меня отпустили, очевидно, после того, как убедились в моей невиновности… В общем, история неприятная. Я до сих пор не могу прийти в себя…
Антонина умолкла.
Теперь и Никита Родионович согласился, что история действительно из ряда вон выходящая.
– Не напрасно Костя волновался, – сказал он. – Будто чуяло его сердце, что с тобой что-то стряслось. А я его все успокаивал…
Никита Родионович и Антонина, увлеченные беседой, не слышали скрипа калитки и звука шагов. Они подняли голову лишь тогда, когда раздался шорох раздвигаемых чьей-то рукой густых зарослей клематиса. В образовавшемся отверстии показалась голова незнакомого человека с маленькой седоватой бородкой.
Негромко, как бы боясь нарушить беседу, он поздоровался и сообщил, что хотел бы видеть Ожогина Никиту Родионовича.
– Я к вашим услугам… Проходите сюда, – поднялся из-за стола Ожогин.
Антонина захватила журнал и ушла в комнату.
Вошел гость. Рослый, широкоплечий, в белом шелковом костюме, в тюбетейке. На вид ему было сорок пять – сорок восемь лет.
– Вы Никита Родионович Ожогин? – спросил он еще раз.
– Да.
Гость протянул через стол руку. Никита Родионович пожал ее.
Держался незнакомец уверенно и даже развязно. Маленькая головка нелепо выглядела на его грузном теле. На лице застыла улыбка.
– Садитесь, – предложил Ожогин. Как ни странно, нервозность, не покидавшая его с пятницы, сменилась полным спокойствием.
– А другого места у вас нет? – спросил гость и огляделся.
– Можно пройти в сад, – предложил Никита Родионович.
Гость согласился.
Прошли в сад и уселись на деревянную скамью, вкопанную в землю.
Незнакомец достал пачку папирос, закурил и, пристально посмотрев на Ожогина, спросил:
– Вы прочли мое письмо?
Ожогин наклонил голову.
– И не догадываетесь, кто я?
– Признаться, нет.
– Я тот, кто нес вашу фотокарточку для Константина Ожогина, – Саткынбай… – гость не отводил взгляда от лица Никиты Родионовича, стараясь подметить выражение лица, с каким он встретит это известие.
Никита Родионович спокойно выдержал взгляд.
– Я не знал, кто понесет мою карточку через линию фронта, – заметил он, – но карточка в руки брата не попала.
– Да, правильно. Я ее не доставил адресату: потерял вместе с бумажником. Без нее я не решался писать вашему брату. Возможно, что это и к лучшему.
Никита Родионович неопределенно пожал плечами.
Помолчали.
Ожогин умышленно не проявлял любопытства.
– Ну вот, – сказал Саткынбай неуверенно после долгой паузы, – оказывается, мы и понадобились. Вспомнил о вас господин Юргенс.
Никита Родионович не сдержался и невольно усмехнулся.
– Кто-кто, а уж Юргенс никак не мог о нас вспомнить, – сказал он.
Саткынбай удивленно уставился на него. Маленькие глазки его округлились:
– Почему вы так уверены?
– Как мне известно, покойники ничего не могут вспоминать, а господин Юргенс уже два с лишним года лежит на кладбище.
Глаза Саткынбая округлились еще больше. Морщинистый лоб сдвинулся в гармошку. Он не мигая смотрел в глаза Ожогину, не зная, как принять его слова – всерьез или в шутку.
– Не понимаю, – наконец проговорил он. – О ком вы говорите?
– О Юргенсе, – пояснил Ожогин, – о бывшем Юргенсе, который незадолго до окончания войны пустил себе пулю в рот. Я присутствовал на его похоронах и собственными глазами видел его могилу.
– Ничего не понимаю… – растерянно говорил Саткынбай. – Тогда кому же мы понадобились?
– Об этом я хотел спросить вас. Письмо вы писали?
– Я.
– Кто вам назвал пароли?
– Есть такой человек. Я действую по его заданию… Вы его позже узнаете.
– Тогда что же вам непонятно? Что Юргенс умер, а работа продолжается?
Вынув платок, Саткынбай вытер влажное лицо, лоб.
– Меня совсем недавно известили о том, что надо действовать, – проговорил он. – Я уже перестал думать… Решил так: раз Германии конец, значит, и всему конец. А вышло по-другому.
– А что вам поручено мне сказать? – спросил Никита Родионович.
– Готовы ли вы выполнять свои обязательства? Вот что.
– И все?
– И договориться о следующей встрече.
– Понятно. Вы сказали в начале беседы, что есть человек…
– Да, есть, – подтвердил Саткынбай. – Он стоит над нами. От него и идет команда. Он сказал, что будет встречаться с вами.
– Кто он такой?
– Этого я вам сказать пока не могу. Сами узнаете.
– Если нельзя – не надо, – заметил Ожогин.
Саткынбай зажег потухшую папиросу, молча докурил, потом заговорил вновь, по теперь тихо, будто опасался, что кто-нибудь услышит.
В среду около консерватории, в семь часов вечера, Ожогина будет ожидать легковая автомашина. Он может без стеснения садиться в нее. Шофер довезет куда следует. Только надо ему сказать слово «карагач».
Саткынбай назвал номер автомашины и распрощался.
Саткынбай миновал переулок, вышел на главную улицу, постоял на тротуаре, раздумывая, подождать трамвая или нет, и решил идти пешком.
Он был еще под впечатлением встречи и беседы с Ожогиным. Главное, что его занимало, – это сообщение о самоубийстве Юргенса. Саткынбай считал, что его нашли и заставили работать именно по поручению Юргенса. Он даже создал для себя в своем воображении примерную картину: Юргенс сидит в Западной Германии, в американской зоне, и помнит о нем, Саткынбае. Да и как не помнить! Ведь Саткынбай оказал немало услуг гитлеровской разведке. Он сотрудничал с ней с тысяча девятьсот тридцать четвертого года, после того как его вывез из Турции немецкий капитан Циглер. Турецкая разведка не без колебаний отпустила Саткынбая в Германию, но ехать было надо. Фашисты уже вынашивали план похода на восток, и специалисты по мусульманским делам, такие как он, были им нужны. У гитлеровцев Саткынбаю жилось неплохо. Единственное, что его беспокоило, – это будущее. Юргенс не раз напоминал, что придется «работать» в Советском Союзе.
Конечно, путешествие в Узбекистан, который он покинул в 20‑х годах, ему не улыбалось, и он не ошибся в своих тяжелых предчувствиях: путешествие было нелегким. Оно отняло у него много сил, нервов, здоровья. Были моменты, когда самообладание и вера в возможность остаться на свободе покидали его.
И сейчас еще Саткынбай с отвращением вспоминает свои первые шаги здесь, в городе, ставшем для него чужим. Он достиг города ранней весной сорок пятого года, когда на западе еще гремели раскаты орудий. Сознание того, что он добрался до места, и радовало, и страшило одновременно.
Документы, выданные Юргенсом, не вызвали ни у кого подозрения. Кому могло прийти на ум, что под видом солдата, демобилизованного по возрасту и контузии из Советской Армии, скрывается немецкий агент! В городе должны были жить надежные люди, друзья, единомышленники: старик Ширмат, Дражников, Абдукарим, Файзулла…
Сойдя с поезда, Саткынбай тотчас решил найти Файзуллу. В первую очередь нужно было поговорить о жилье и работе.
Цветущий и залитый весенним светом город поразил Саткынбая и вызвал в его душе злость. Эти широкие улицы, покрытые зеркалом асфальта; эти светлые, нарядные, многоэтажные дома с роскошными подъездами и открытыми балконами; эти просвечивающие насквозь узорчатые и изящные, как кружева, изгороди; эти раскидистые, манящие под свою тень тополя, клены, липы; эти машины, сотни, десятки сотен машин – все, все казалось чужим, непонятным, ненужным в этом старинном восточном городе, а главное, противоречило тому, что слышал о нем Саткынбай там, на той стороне.
Саткынбай не мог равнодушно смотреть не только на улицы и дома, но и на людей, идущих ему навстречу, обгоняющих его. Он не узнавал в них своих бывших земляков. А они, спокойные, сосредоточенные, веселые, жизнерадостные, шли по своим делам, ехали в трамваях, автобусах, машинах…
На скрещении двух улиц Саткынбай свернул направо, дошел до переулка и остановился в нерешительности.
«Неужели заблудился?» – мелькнула неприятная мысль.
Он осмотрелся, постоял несколько секунд в раздумье и вернулся на перекресток. Вот двухэтажный дом, от него идет переулок. Эти четыре дома также знакомы. А пятый надстроен: раньше был один этаж – теперь два.
«Нет, не ошибся, иду правильно», – успокоил себя Саткынбай, но, достигнув переулка, вновь остановился в растерянности.
Левая сторона, на которой стоял дом Файзуллы, где находилась лавка армянина Алоева, преобразилась. Вместо низеньких глинобитных мазанок красовалось длинное трехэтажное здание школы.
Дома Файзуллы нет! Кто ему ответит на вопрос, где теперь Файзулла?
Круто повернув, он быстрыми шагами направился обратно.
На трамвайной остановке группа девушек-узбечек беседовала о чем-то громко, горячо. Саткынбай прислушался. Они говорили по-русски. Они обвиняли какого-то комсорга в нерешительности и в том, что у него слова расходятся с делом. Особенно сильно возмущалась худенькая девушка, которую подруги называли Саодатхон.
Подошел трамвай. Саткынбай бросил на девушек взгляд, полный брезгливости, плюнул в сторону и вошел вслед за ними в вагон.
Пользуясь теснотой в вагоне, Саткынбай протолкался к Саодатхон и, будто невзначай, наступил на ее маленькую ногу.
Девушка вскрикнула от боли, и на глаза у нее навернулись слезы.
Сидевшая тут же старуха посмотрела с укором на Саткынбая подслеповатыми глазами, покачала головой, но ничего не сказала.
Через три остановки Саткынбай сошел с трамвая. Пройдя большой, красивый мост, перекинутый через полноводный канал, он встал в тень и задумался. Тяжелые мысли угнетали его.
Туркестана, старого Туркестана не было. В город неодолимо, властно ворвалось новое. Отступали, бесследно исчезали мазанки, зигзагообразные безглазые улочки, мечети, дувалы. Новое теснило их перспективой широких улиц, громадой зданий, зеленью парков и скверов, стройными вереницами деревьев, четкими линиями оросительных каналов.