с черной икрой и осетриной, запивая армянским коньяком, на дачу прибыл знакомый ему офицер из Второго главка, отвечавшего за разоблачение «кротов». Не спрашивая разрешения генерала, он поставил на стол вторую бутылку коньяка и уселся за стол.
Гордиевский, гость-невольник, догадался, что вопрос был заранее согласован с проявившим неожиданное благорасположение к нему хозяином. Его подозрения, что в напиток подмешан наркотик, нашли подтверждение буквально через несколько минут, поскольку, выпив, он превратился в совершенно другого человека.
У него произошло «разжижение» воли: он начал болтать без умолку, не в силах сдержать речевой поток и контролировать собственные слова.
В то же самое время хозяин и его доверенное лицо из Второго главка забрасывали Гордиевского вопросами, а затем обвинили в шпионаже на британскую разведку. Ему дали чистый лист бумаги.
«Давай, пиши признание! Ты что, забыл? Ты же только что во всем признался. А теперь повтори то же самое в письменной форме!».
Хотя одурманенный «сывороткой истины» Гордиевский не совсем твердо помнил темы разговора, он все же не мог допустить, что в чем-то признался. Как заклинание, он твердил себе:
«У них нет никаких доказательств, иначе бы им не понадобилось мое признание».
На следующее утро Гордиевский проснулся в одной из спален дачи со страшной головной болью. Его отвезли домой и в течение следующих трех дней не трогали.
30 мая он вновь предстал перед Грушко, который, не теряя времени на предисловия, сказал: «Нам уже давно известно, что ты предатель. Но в случае признания можешь продолжить работать на КГБ в качестве… агента-двойника. Только вначале получишь взыскание за чрезмерную инициативу». В ответ Гордиевский лишь хмыкнул, а про себя подумал: «Ты, генерал, принимаешь меня за идиота! Вы пристрелите меня тотчас, как только я признаюсь».
Беседы не получилось, и Гордиевского отправили в ведомственный санаторий «Лесная поляна», где продержали несколько недель.
Дважды ему разрешили повидаться с женой и дочерьми, для чего он выезжал в Москву. В один из приездов домой ему удалось сообщить о случившемся своим кураторам в МИ-6.
В июле КГБ разрешил Гордиевскому пожить у себя дома, и он стал готовиться к побегу.
В соответствии с планом Гордиевский каждое утро начал делать пробежки по боковой дорожке Ленинского проспекта.
Буквально через день он заметил, что за ним следуют молодые люди, парни и девушки на роликовых коньках. «Хвост!» — сказал он себе.
Еще дней через пять не в меру взрослые конькобежцы исчезли, их сменили нищие и бомжи, стоявшие на маршруте движения Гордиевского с протянутой рукой.
Их количество поражало. Казалось, все нищие и бездомные Москвы выстроились шпалерами на Ленинском проспекте. Гордиевский понял, что они являют собой так называемые «стационарные посты наружного наблюдения». Это улучшило настроение. От стационарных постов ускользнуть много легче, чем от мобильных.
Фортуна подала изменнику руку, и он не замедлил воспользоваться ее расположением — вцепился в нее обеими своими.
Утром 19 июля напряжение достигло кульминации.
Гордиевский, как обычно, проделывал моцион трусцой по Ленинскому проспекту. Улучив момент, он резко свернул на улицу академика Пилюгина, где уже пятый день кряду стоял неприметный грузовичок. И хотя на Гордиевском был спортивный костюм, он подумал:
«Остается лишь плотнее закутаться в пресловутый плащ, поглубже заткнуть за пояс несуществующий кинжал и, бросившись в кузов, дать деру!..».
О том, как добрался Гордиевский до берегов Туманного Альбиона, мы, дай бог, узнаем лет через двадцать, если вообще узнаем. Сейчас лишь остается констатировать, что клан перебежчиков пополнился еще одним ренегатом.
Впрочем, ничего удивительного: Христы являются редко, как кометы, но Иуды не переводятся, как комары…
Слуга двух спецслужб
— Я беременна! Ты знаешь, во сколько мне обойдутся роды и содержание ребенка?! — неслись из магнитофонных динамиков истошные вопли женщины, которая, судя по произношению, была колумбийкой.
— Не волнуйся, я о тебе позабочусь, — абсолютно спокойно на чистейшем испанском отвечал мужской голос. — Пепита, прости, но я не могу сейчас с тобой говорить… Я перезвоню через пять минут из автомата…
Подобный разговор вряд ли заинтересовал бы офицеров из ДАСС (колумбийская контрразведка), сидевших на «прослушке», если бы не два обстоятельства: женщина-колумбийка, Пепита Эдсон Арантис Гонсалес, она же — агентесса колумбийских спецслужб Эсперанта, звонила из Мадрида, где находилась в гостях у родственников, в советское посольство в Боготе не только по заданию своих колумбийских «кукловодов» — вербовщиков, но и по указанию «старших братьев» из ЦРУ.
…Из окна дома, откуда велся контроль и запись телефонных переговоров сотрудников советской дипломатической миссии, «слухачи» вскоре увидели высокого красивого молодого мужчину, Александра Дмитриевича Огородника[2], направлявшегося к уличному телефону-автомату.
Это был тот самый второй секретарь посольства СССР в Боготе, к которому и была в свое время ловко подведена Эсперанта; в ее задачу входило влюбить в себя русского дипломата, а затем использовать его как источник оперативно значимой информации.
С первым заданием агентесса справилась блестяще. Огородник по уши влюбился в Пепиту, а вот со вторым, получением от дипломата информации, интересующей ЦРУ, что-то не заладилось, потому-то и было решено руководством ЦРУ и ДАСС сделать советского дипломата отцом и на основании этого шантажировать его…
Спецслужбисты обеих стран — США и Колумбии — решили, что настало время решительных действий — сделать Огороднику вербовочное предложение «в лоб», и поэтому вменили в обязанность Эсперанте позвонить по международному каналу и сообщить объекту, что он стал отцом…
Едва только самолет испанской авиакомпании, выполнявший рейс Мадрид — Богота, вырулил к зданию аэропорта, к нему на огромной скорости подкатил джип с тонированными стеклами.
Пепита буквально была снята с трапа и доставлена в штаб-квартиру ДАСС, где ее заставили немедленно вызвать на встречу Огородника.
Эсперанта покорно согласилась и устроила сотрудникам колумбийской контрразведки встречу с русским дипломатом в своем загородном доме.
Однако тот ни о каком сотрудничестве с нищенствующей колумбийской спецслужбой и слышать не хотел. Он прямо заявил, что будет иметь дело только с ЦРУ.
Уж кому-кому, а Огороднику, агенту органов госбезопасности СССР (оперативный псевдоним Стахановец) с пятнадцатилетним стажем секретного сотрудничества, доподлинно были известны мощь и влияние американских спецслужб на процессы, происходившие в Латинской Америке, в частности в Колумбии.
К тому же от своего куратора, офицера КГБ, работавшего в советском посольстве под прикрытием советника посла, Огородник знал, что местная контрразведка и шага ступить не смеет, не согласовав свои действия со старшими партнерами — спецслужбами США.
Поэтому Огородник решил не размениваться на игры с колумбийскими контрразведчиками и не без помощи Пепиты, заподозрив в ней сотрудницу ЦРУ, сделал первый шаг навстречу спецслужбам Соединенных Штатов…
…Спустя пару недель Огородник и «охотник за скальпами» из Лэнгли, некто Гepбep Милтон, встретились в турецких банях, расположенных в фешенебельном районе Боготы.
Огородник-Стахановец не раболепствовал перед вербовщиком, а, приняв предложение работать на Управление, сразу поставил свои условия: американцы должны оплатить расходы его возлюбленной Пепиты Гонсалес по пребыванию в роддоме, поселить ее с новорожденным в Мадриде и дать деньги, достаточные для открытия частного Центра по уходу за младенцами, оставленными своими родителями.
Надо сказать, что, согласившись выполнить условия сделки, ЦРУ на первых порах изрядно рисковало, так как, по сути, покупало кота в мешке. Однако уже ближайшее будущее показало, что Управление в лице новоиспеченного агента приобрело особо ценный источник информации…
Из объяснений русского следовало, что он давно понял, что попал в «медовую ловушку», расставленную ему американцами, и заверил цэрэушника, что, в конце концов, его любовь к Лепите не помешает сотрудничеству с ЦРУ.
В последующем, когда Огородник, формально «узаконит» свои отношения с Центральным разведывательным управлением, ему будет присвоен оперативный псевдоним Кнайт и его примет на личную связь глава американской резидентуры в Боготе, высказанное им признание поначалу будет обращено… против него.
Резидент ЦРУ в Колумбии Джонатан Уилс, памятуя о намерении Огородника инициативно вступить в контакт с кем-либо из сотрудников ЦРУ, постоянно в ходе явок твердил, что не верит в его искренность и лояльность, а однажды прямо в глаза сказал Кнайту, что тот лжец и «двурушник», так как по совместительству работает на КГБ.
Огородник, до этого терпеливо подчеркивавший, что он — «чистый» дипломат, вдруг сорвался на ругательства в адрес своего куратора, а когда наконец совладал со своими эмоциями, то с обескураживающей готовностью согласился со всеми обвинениями:
— Да, вы правы, я — майор госбезопасности, а моя настоящая фамилия Пронин… Неужели не слышали? А между тем в Советском Союзе меня, майора Пронина, знает каждый школьник… Как же вы так опростоволосились, мистер Уилс?!
После этого Огородник выдал пришедшему в восторг от своей прозорливости оператору — расколол-таки! — подробности проведенных им в Боготе операций, которые, разумеется, были не чем иным, как «сорока бочками арестантов»…
Сорвался Огородник по одной простой причине: ему на память пришли события пятнадцатилетней давности, когда его вербовал сотрудник Особого отдела КГБ (военная контрразведка) капитан Матрёшкин, курировавший часть, в которой Александр проходил срочную военную службу.