что-то да было отправлено полиции, – оставалось только надеяться, что их все-таки попросили заполучить доказательства. Искренне поблагодарив Меган, я напоследок продиктовал ей коротенькое письмо, чтобы она отправила его полицейскому, занимающемуся расследованием. В письме сообщалось, что к понедельнику нам нужно заполучить: (1) официальные показания Эми Джексон; (2) медицинское заключение с подробным перечислением полученных ею травм вкупе с показаниями врача, объясняющие приведенную там информацию. Еще там было написано, что я буду благодарен, если занимающийся этим делом полицейский позвонит мне по указанному ниже номеру, чтобы все обсудить.
Письмо было отправлено, и не оставалось ничего другого, кроме как ждать звонка из полиции и надеяться, что к понедельнику все будет улажено. Звонка я так и не дождался, так что в понедельник пришел в суд пораньше и, облачившись в мантию, направился в расположенную в суде комнату прокуратуры. Комната прокуратуры представляет собой темное помещение без дверей с рядами заваленных бумагами столов с розетками, чтобы служащие прокуратуры могли подключать к ним свои ноутбуки. В углу стоит принтер-ксерокс с намертво прикрепленным листком A4, предупреждающим не использовать второй лоток. Рядом с ним расположился факс, несколько лет назад на неделю взявший на себя роль принтера, когда тот полетел, а обслуживающая компания целых семь дней не присылала специалиста. Целую неделю все документы, которые нужно было распечатать – в том числе ознакомительные бумаги для присяжных, которые могут занимать десятки страниц, – приходилось распечатывать в центральном офисе прокуратуры, после чего отправлять по одной странице факсом в этот суд. Им еще повезло. В другой комнате прокуратуры, куда мне доводилось заходить, полмесяца не работало освещение, и обреченным служащим приходилось довольствоваться светом крохотных настольных ламп, которые они принесли с собой из дома в эту подземную пещеру. Когда я зашел, измотанный служащий протянул мне MG6 – служебную записку из полиции. Я вздохнул с облегчением. Как оказалось, преждевременно. Записка гласила: «Констебль Роберт явился по адресу потерпевшей. Она по-прежнему готова дать показания и не против предоставления медицинского заключения больницей». Я прочитал ее дважды. После чего поднял глаза на служащего прокуратуры.
– А показания потерпевшей? А само медицинское заключение?
Он пожал плечами:
– Боюсь, я не в курсе, меня просто попросили передать вам это. Это не мой зал суда. Это Аарона, но он увяз с делом, что в пятом зале, и сейчас встречается со свидетелями.
Дальнейшие выяснения дали понять, что этот бесполезный документ был единственным материалом, присланным из полиции. Служащий прокуратуры услужливо выделил время, несмотря на завал собственных дел, чтобы позвонить в полицию и попытаться связаться с ведущим дело полицейским, который мог бы мне помочь со всем разобраться, однако выяснилось, что вышеупомянутый констебль Робертс на этой неделе работает в ночную смену и его сейчас на месте нет. «В таком случае, – размышлял я, тщательно подбирая слова, – думаю, мы в полной жопе. Я выступлю с ходатайством отложить слушания еще раз, однако судья скажет, что трех раз более чем достаточно. Дело будет закрыто, прежде чем Эми успеет хоть на милю приблизиться к залу суда, и те показания, что она, судя по всему, готова была дать, так и останутся неуслышанными».
Судья, чего и следовало ожидать, действительно сказал, что трех раз более чем достаточно, чтобы прокуратура заполучила доказательства, которые должны были быть в ее распоряжении еще три месяца назад. Он прикрикнул на меня за то, что я был не в состоянии хоть как-то объяснить, почему у меня на руках по-прежнему нет ничего от Эми или из больницы. Он высмеял ту жалкую служебную записку, которую я был вынужден прочитать в суде вслух:
– Значит, полицейский пришел к потерпевшей, спросил, готова ли она дать показания, а получив от нее утвердительный ответ, этот полицейский просто развернулся и ушел, так? Я вас правильно понимаю?
Он и правда сказал, что прокуратура не заслуживает очередного переноса слушаний. А еще он сказал, что защита имеет полное право – что она и сделала – потребовать от суда рассмотреть свое ходатайство сегодня и снять все обвинения.
Тем не менее, может быть, потому что он, как и я, прочитал сводку MG5 и сформированный за годы работы внутренний инстинкт подсказал ему, что описанное в ней заслуживает наказания. Или же потому, что увидел предыдущие судимости Роба, в которых страница за страницей описывались случаи насилия – как правило, по отношению к женщинам, – а также услышал от меня истории про то, как полицию многократно вызывали по адресу проживания Эми, где полицейские находили ее плачущей и в синяках, при этом настаивающей, что ударилась о дверной косяк; а также потому, что знал: в чем бы ни было повинно государство, эта женщина была беззащитной и отчаянно нуждалась в помощи, за которой наконец и к государству обратилась, и она не должна расплачиваться за некомпетентность наших государственных органов. А может быть, и вовсе по какой-то совершенно другой причине, но он все-таки удовлетворил мое спорное, безнадежное ходатайство о переносе слушаний. Он дал мне семь дней, предупредив, что если на следующей неделе в это же время я явлюсь в суд без доказательств, то он будет вынужден закрыть дело. Последний шанс. У нас есть готовый дать показания потерпевший. Есть полиция, которая знает, где она живет. Не нужно быть особо одаренным, чтобы все сложить. Семь дней.
Вернувшись в тот вечер в контору, я составил очередное, полностью повторяющее первое, письмо в прокуратуру, описав историю дела и подчеркнув чрезвычайную значимость получения этих чертовых доказательств. Меган на месте не было, а напечатанный в предоставленных мне бумагах электронный адрес, как обычно, содержал неуловимую ошибку, из-за которой все отправленные мною письма возвращались назад недоставленными, так что моим единственным шансом было отправить письмо дежурному служащему и дежурному адвокату. На звонок дежурному адвокату так никто, даже автоответчик, и не отреагировал, так что мне пришлось довериться отметке «прочитано», пришедшей на мой электронный ящик, как гарантии того, что мое послание было получено и попало в систему. Все, что мне теперь оставалось, – это лишь ждать.
Конечно, я бы мог вам в деталях описать, что произошло в следующие семь дней. О повторных письмах, отправленных мной, когда к четвергу так и не было получено какого-либо ответа. О сделанных в панике звонках в пятницу, когда требуемые доказательства так и не были мне предоставлены. О том дурном предчувствии, которое было у меня, когда я зашел в комнату прокуратуры в суде в следующий понедельник. О том, что сказал мне служащий, о тех документах, которые так и не были мне переданы, об отвращении на лице судьи, услышавшего мои жалкие оправдания. Но вы же и так знаете, к чему все идет. И наверняка можете воспроизвести слова судьи, когда тот снял обвинения, а также представить, с каким раздражением он выносил свое постановление, так как понимал, что, получи мы все доказательства, обвиняемый был надолго сел. А также, что у обвинения не было никаких вразумительных объяснений тому, почему оно, несмотря на столько предоставленных возможностей, так все и не уладило.
Я не получил ничего. Никаких доказательств. Никаких объяснений. А из-за отсутствия показаний потерпевшей и медицинского заключения было принято постановление снять с Роба Маккалока все обвинения. Он был отпущен на свободу. Признан невиновным. Коим, разумеется, он и был. Никаких обвинений против него доказано не было, и он заслуживал такого отношения, как если бы никаких противоправных действий в отношении Эми Джексон с его стороны и вовсе не было совершено. Если бы его дело рассматривали присяжные, которые, выслушав показания Эми, посчитали бы их неубедительными и вынесли оправдательный вердикт, то это было бы одно дело. Система правосудия сделала бы свое дело. Но когда дело до суда даже не дошло, и все из-за какой-то совершенно необъяснимой бюрократической ошибки, то это уже не правосудие. Точнее, это то правосудие, которое мы получаем, когда качество правосудия перестает нас волновать. Я и по сей день так и не знаю, что же произошло с тем делом. В каком-то смысле я вижу лишь часть картины. Я смотрю на все со своей колокольни и кидаюсь своими пристрастными обвинениями на основе неполной информации. Я не знаю, чья на самом деле была вина. Полиции или прокуратуры. А может, и вовсе не было никакого объяснения случившемуся. Я просто знаю, что что-то где-то пошло совсем не так, как надо. По сути, такое никогда не должно происходить, однако происходит. Причем не в виде исключений, а на регулярной основе, в делах вроде этого, в куда менее серьезных делах и даже в делах еще более серьезных.
На следующей неделе я защищал в суде женщину по имени Лаура, которую обвиняли в краже денег у находившегося под ее опекой старика. Она опустошила его банковский счет, сняв все его сбережения – почти двадцать тысяч фунтов, – и на допросе поведала полиции крайне неправдоподобную байку о том, что сделала это якобы по просьбе самого мужчины, чтобы оплачивать его повседневные расходы. К сожалению, в записанных на видео показаниях потерпевшего полиция забыла узнать очень важную деталь – подтверждение того, что этот джентльмен не давал Лауре разрешения. Очевидно, он дал как-то понять, что этого не делал, иначе никакого заявления в полицию бы не было принято. Только вот полиция забыла попросить упомянуть его об этом в своих показаниях. Понятно, что исправить все проще простого – нужно просто опросить его повторно и задать вопрос: «Давали ли вы разрешение опустошить свой банковский счет?» Но никто не додумался это сделать. Когда дело после необъяснимой трехлетней задержки все-таки попало в Королевский суд, обвинению была неоднократно предоставлена возможность повторно опросить пострадавшего. Но этого сделано не было. На этот раз я был тем, кто подал ходатайство о снятии обвинений, наблюдая, как моего несчастного коллегу разносят за то, что провалено еще одно совершенно однозначное дело.