[9], один-единственный вопрос: уверены ли вы в вине подсудимого? Если обвинение считает, что вероятность признания подсудимого виновным ничтожно мала либо же что судебное преследование противоречит общественным интересам, то эти факторы должны перевесить любую другую аргументацию. И хотя я никоим образом не ожидаю, что подобная правда будет сообщаться обвинителями потерпевшим в столь строгой форме, но я все-таки считаю, что необходимо эту правду признавать и действовать, исходя из нее, а не пытаться найти компромисс – в первую очередь это касается наших законодателей. Работа обвинителя, как сказал мне однажды мой мудрый коллега, не в том, чтобы пользоваться популярностью. И уж точно, говоря словами еще более мудрого судьи, она не в достижении мудацких чиновничьих плановых показателей.
Уголовные суды не предназначены, например, для очищения души или предоставления жертве возможности выступить там, поставить точку.
Чтобы выйти из тупика, в котором мы все оказались, судья придумал просто гениальный ход. Он приказал, чтобы прокурор явился в суд и лично объяснил свое решение. Как только эти слова были мной озвучены в телефонную трубку, последовал резкий ответ:
– Слушайте, просто не предоставляйте никаких доказательств. До свидания.
Чего и следовало ожидать. После месяцев утомительных пререканий вразумительные указания наконец последовали. Только понадобилось пригрозить необходимостью покинуть насиженное место в его кабинете и войти в подземелья уголовных судов, дав публичный ответ за свое решение, чтобы этот чинуша поступил так, как того требуют интересы потерпевших и общественности. А ведь подобный случай далеко не исключение. Впрочем, не исключением – как я потом узнал – была и ответная мера судьи.
Людей, подвергшихся в детстве сексуальному насилию, ждут годы бесконечно откладываемых слушаний. Им придется заново пережить свои былые страдания, о которых они надеялись навсегда забыть.
Вскоре после того случая один мой коллега выступал обвинителем по делу о нападении на расовой почве. Подсудимый был уже признан виновным за серию вооруженных ограблений с применением насилия и ожидал вынесения приговора, однако сначала было необходимо разобраться с этими новыми подробностями. В перерывах между ограблениями ювелирных магазинов он врезал своей девушке, назвав ее «белой сукой». Он признал факт нападения. Только вот отрицал, что сказал эти слова. Так как нападения на расовой почве имеют особую важность для статистов Королевской уголовной прокуратуры (несмотря на то что на сам приговор в свете вооруженных ограблений это в данном случае вряд ли бы оказало хоть какое-то влияние), то, как было сказано моему другу, эти обвинения ни за что на свете нельзя снимать. Даже с согласия потерпевшей. Как и в случае с делом Райана: когда багровому от злости судье сообщили о позиции прокуратуры, он потребовал личных объяснений от начальника местного отделения прокуратуры. И опять-таки стоило это требование передать, как чудесным образом было немедленно постановлено, что, возможно – но только возможно, – продолжать уголовное преследование вовсе и не в интересах общественности.
Потерпевшие и обвиняемые
Мы скрываем от потерпевших один маленький грязный секрет: наибольший стресс и расстройство приносят не те аспекты уголовного процесса, что возникают случайно по ходу его развития, а заложенные самой системой состязательного правосудия, которая стравливает государство с подсудимым. И подобная динамика заслуживает более подробного рассмотрения. Потому что на удочку лозунгов про то, что жертва ставится на первое место, непременно попадутся ранимые люди, верящие, что источник подобной психологической травмы можно будет без труда контролировать. И лживые политики вовсю потворствуют подобным заблуждениям, а то и вовсе стремятся абы как их реализовать, не отдавая себе отчет о том, какой вред они тем самым причиняют.
Проблемы начинаются тогда, когда государство присваивает себе право разбираться в споре, который для человека носит сугубо личный характер. Начиная с этого момента судьба жертвы оказывается в тесной связи с государством, хотя, как мы с вами уже видели, эти отношения далеко не равноправны. Потерпевшего официально исключают из судебного разбирательства: дело называют «Государство против Джонса», а не «Смит против Джонса». Именно государство принимает решение, начинать или нет судебный процесс, определяет его условия, а также в любой момент, не говоря никому ни слова, может молча выпустить ему две пули в спину и закопать на заднем дворе. Жертва преступления теперь больше не жертва – она, говоря формальным нейтральным судебным языком, теперь истец. Существование и масштабы ее страданий теперь будут ставиться под сомнение, подвергаясь анализу и обсуждениям незнакомцев; ее мучения будут изложены на бумаге, переработанные в приемлемые искусственные показания. Она занимает в процессе одновременно и центральную и второстепенную роль. Ее никто не представляет в суде – барристер обвинения не является «ее барристером»; ей не позволяется наблюдать за всеми предварительными слушаниями, а также за самим судебным разбирательством, пока она не даст свои показания; а ее мнение по поводу того, каким должен быть приговор, никого не интересует. И тем не менее она будет чувствовать на себе личную ответственность за результат судебных разбирательств, будь то победа или поражение. Именно ее показания, как правило, являются ключевыми; она будет вынуждена явиться в суд под страхом тюремного заключения, чтобы их дать. А если подсудимого оправдают, то она будет чувствовать в этом и свою вину. Не важно, сколько раз я или любой другой адвокат обвинения заверят ее, что оправдательный вердикт не означает, будто присяжные ей не поверили, – зачастую подобное решение является следствием других слабых мест или несоответствий в версии обвинения – по ее глазам, как я видел это у сотен других ей подобных, я пойму, что она мне не верит.
– Порог для вынесения обвинительного вердикта невероятно высокий, – пытаюсь я утешить потерпевшую после оправдания ее предполагаемого преследователя. – Он не является следствием какой-то вашей вины, а целиком лежит на ответственности обвинения – то есть нас.
Проблемы начинаются тогда, когда государство присваивает себе право разбираться в споре, который для человека носит сугубо личный характер.
Стоит, однако, этим словам сорваться с моих губ, как тут же становится понятно, что она в них не верит. Мои увещевания не помогут обрести ей душевный покой или же просто спокойно уснуть. Я просто балабол в парике, который не смог поймать истязателя. Но этим все не ограничивается. Будучи привязана к государству, жертва оказывается вынуждена играть по его правилам, в основе которых лежит забота о личной свободе каждого человека. Во власти государства при признании подсудимого виновным лишить его свободы на любой срок вплоть до пожизненного заключения. Наибольшему риску, таким образом, оказывается подвержен обвиняемый, отсюда и рождаются такие понятия, как бремя и стандарт доказывания. В отличие от гражданского суда, где на кону лишь деньги и на заявителя возлагается обязанность доказать свою правоту «посредством более веских аргументов», вероятность лишения свободы возлагает куда более высокие требования на обвинителя по уголовным делам. Он должен доказать свою – и истца – версию так, чтобы она не вызывала ни малейших сомнений. Подсудимому же ничего доказывать не надо. Мы все пришли к соглашению, что уж лучше отпускать на свободу виновных, чем сажать невиновных. Вот почему, когда мы знаем, что один из двух людей совершил преступление, однако не можем с уверенностью определить, кто именно, мы освобождаем обоих, а не сажаем их вдвоем в тюрьму, чтобы гарантированно наказать нужного человека. Потерпевший должен разделить это бремя и его последствия из уважения к нашим фундаментальным принципам. К сожалению, это неизбежно будет приводить к тому, что истинные жертвы преступлений будут покидать зал суда с чувством, что им было отказано в правосудии. Что суд вынес ошибочное решение. Вместе с тем – если не считать тех дел, в которых обвинение недобросовестно выполнило свою работу, – единственным вариантом улучшения ситуации стало бы ущемление прав обвиняемого. Что неизменно привело бы к росту ошибочно осужденных людей.
Подобная игра с нулевой суммой наблюдается и в состязательном процессе. Адвокат защиты, клиент которого сообщил ему о своей невиновности, будет на каждом шагу пытаться подорвать доверие к доказательствам обвинения, а значит, и к самому истцу. Его честность, точность его слов и добропорядочность будут ставиться под вопрос. Если его показания хоть немного разойдутся с другими имеющимися в деле доказательствами, то его непременно обвинят в ненадежности, а то и вовсе во лжи. Если же его показания будут полностью соответствовать показаниям других, то это исключительно от того, что он вступил в сговор со свидетелями. Если он оговорится либо будет пойман на противоречии самому себе, то это будет преподнесено присяжным как убедительное доказательство того, что на его свидетельские показания не стоит полагаться. Если он разразится слезами, то это будут крокодиловы слезы – циничное представление для присяжных. Именно эта часть судебного процесса по понятным причинам вызывает наибольший страх у свидетелей. И именно после этого барристеров защиты распекают в прессе, когда их виновные клиенты получают срок, а их предыдущие перекрестные допросы смятенных потерпевших называются циничными попытками их клиентов избежать правосудия за свои чудовищные деяния. Однако, пускай зачастую свидетели и говорят чистую правду, а обвиняемый врет, как последний мерзавец, иногда ложь все-таки исходит и из свидетельских уст. Либо же они просто могут ошибаться, будучи искренне уверены в своей правоте. Если попытаться улучшить жизнь свидетелям, смягчив острые края состязательного процесса, то подобные ошибки или ложь не будут выявлены. И, как результат, невиновные люди будут отправлены за решетку.