Новый король пока еще совсем мал. Он с матерью. Ну и пускай он там пока находится, считали они, еще будет время взять его под свою опеку и начать воспитывать в нужном духе.
А пока герцог занимался своим бракосочетанием, всколыхнувшим всякие явные и подспудные силы как в Англии, так и во Франции. Ведь большинство людей до сих пор по-прежнему считали Жаклин супругой графа Брабанта, а ее новый брак — незаконным. Кроме того — что, пожалуй, самое главное, — замужество Жаклин с графом устроил и одобрил Бургундский дом, заинтересованный в том, чтобы ее богатое наследство перешло к ним и у них осталось. Глостер же своим внезапным поступком угрожал их благополучию, расстраивал планы… И, конечно, в первую очередь он, по мнению бургундцев, зарится на четыре провинции, принесенные Жаклин своему мужу Брабанту. Правда, их отобрали, но они все же остались собственностью Бургундского дома.
Бедфорд резко осудил своего безрассудного брата Хамфри, между ними вспыхнула и до сих пор тянется ссора; Бедфорд говорит, что, будь жив король Генрих, Хамфри не посмел бы совершить это. Он никогда бы не позволил ему сделать то, что неминуемо должно привести Англию к столкновению с Бургундским домом, мир и дружба с которым так нужна сейчас их стране.
Глостер нарушил союз с бургундцами и этим сослужил очень плохую службу Англии и тому делу, за которое его брат Генрих отдал свою жизнь.
Однако Хамфри, как мне стало известно, и не думал прислушиваться к словам Джона Бедфорда, а, напротив, собирался навербовать солдат и отправиться во Францию, но не для того, чтобы закрепить там завоевания короля Генриха, а чтобы начать собственную малую войну за владения Жаклин — провинции Эно, Голландию, Зеландию и Фрисландию.
В тишине королевской детской комнаты я сказала Гиймот:
— Как ни странно, мы должны благодарить Глостера…
Она подняла на меня глаза, в которых гнездились страх и предупреждение об осторожности.
— Знаю, знаю, — поспешила я успокоить ее. — Он вредит делу Англии, так все кругом говорят. Правда, тоже негромко… Но ведь признайся, моя милая, будет куда хуже, если все свое внимание они обратят на нас и нашу крошку.
Она признала, что я права.
— Меня охватывает ужас, — продолжала я, — при мысли о том часе, когда кто-то решит отобрать у меня мое дитя. Я не перенесу этого, Гиймот!
Она обняла меня и тихонько похлопала по спине, как делала когда-то, в дни моего детства, в мрачных и холодных комнатах «Отеля де Сен-Поль».
— Ну-ну, — сказала она, — ведь такого еще не случилось. Будем надеяться, что и не случится… Долго еще.
— Этому суждено быть, Гиймот, — сказала я. — Никуда от этого не уйти. Королевские дети обречены жить вдали от своих матерей, как бы счастливы они ни были, находясь вместе с ними.
— У вас будет иначе, — твердо произнесла моя милая Гиймот.
В ответ я лишь печально улыбнулась, но она пожелала продолжить свои утешения.
— Забудьте о том, что может быть в будущем, — говорила она. — Сейчас вы с ним, а он с вами, и нужно жить этой минутой и благодарить за нее Бога.
Я восприняла с благодарностью простую мудрость ее слов и постаралась сделать так, как она сказала. В самом деле маленький Генрих оставался пока со мной; герцог Хамфри Глостер по-прежнему смущал и тревожил окружающих своими амбициозными планами, и ни у кого пока не хватало сил и времени думать о местонахождении моего сына и о том, что делать с ним дальше. А заодно и со мною.
Я постаралась, чтобы каждый день стал для меня как можно длиннее и радостнее. Старалась изо всех сил, но все же, просыпаясь по утрам, со страхом, сжимающим душу, думала, что именно этот день может оказаться последним и меня навсегда разлучат с моим крошкой. Постепенно страх отпускал, я говорила себе: еще нет… не сегодня… Возможно, у меня впереди целый месяц… нет, не месяц, а год…
Наверное, из-за этих мыслей я пыталась быть… казаться самой себе и другим беспечней, беспечальней, делая усилия, изменяя своей натуре. Быть может, по этой же причине я, не вдумываясь зачем, приблизила к моему окружению человека, который привез моего больного супруга с поля боя и находился рядом в час его кончины, который, как мог, утешал меня тогда. В те страшные минуты он проявил преданность, понимание и такт.
Другими словами, я назначила того самого рыцаря с валлийским акцентом по имени Оуэн Тюдор на должность хранителя гардероба при моем дворе.
— …Мужчина хорош собой и не намного старше вас, — заметила вскоре моя Гиймот; по праву бывшей няньки и самой давней из всей прислуги она позволяла себе говорить со мной более откровенно, чем другие.
— Что же из этого? — спросила я холодно.
Она пожала плечами и, возведя глаза к потолку, проговорила:
— Вам виднее. Вы королева.
Хотела ли она этим сказать, что мне не следует приближать к себе человека в таком возрасте и с такой приятной внешностью, или, напротив, что я вправе себе это позволить — я не поняла и не стала уточнять. Я просто рассмеялась.
Быть может, я и совершила не совсем обдуманный шаг, но так мне почему-то захотелось. И главной причиной, убеждала я себя, явилось то, что я тосковала по Генриху, а этот человек лишний раз напоминал мне о нем, мог многое восстановить в памяти и рассказать из их совместной походной жизни. А еще, наверное — осознанно или нет, — я стремилась к защитнику и другу — мужчине, кому я могла бы доверять, кто сумел бы стать хоть каким-то подспорьем и утешением в ту страшную минуту, когда в детскую комнату к моему ребенку войдут малознакомые мне высокородные дамы и по решению совета и парламента заберут рожденного мной сына, дабы достойно воспитать его, а также освободить королеву, то есть меня, от несвойственных ей обязанностей.
Присутствие Оуэна при моем дворе действительно скрашивало мои дни. Он оставался таким же внимательным и отзывчивым, как прежде, вполне понимая причину моего беспокойства и настроения. Маленький Генрих быстро привык к нему и полюбил.
Меня же Генрих окончательно признал: между нами, как мне казалось, протянулась та особая, неразделимая связь, что существует между матерью и ребенком еще до его рождения, и нет силы, чтобы разорвать ее, что бы между ними потом ни происходило. У меня с моей собственной матерью, которую я успела возненавидеть, тоже, несомненно, существовала подобная связь.
Однако лишь в детской я свободно общалась с ребенком, бывала с ним наедине. В саду, где мне так хотелось поиграть с ним вдвоем под деревьями, он всегда находился под неусыпным присмотром стражи, как и полагалось, — ведь он стал уже королем.
Я старалась подольше задерживать Оуэна Тюдора возле себя, беседуя с ним. По-прежнему мне нравился его акцент, но, главное, этот человек приятно отличался от многих других. Может быть, потому, что не был чистокровным англичанином. Несомненно, он в свое время нравился и моему Генриху, иначе тот не присвоил бы ему титул личного оруженосца. Впрочем, Тюдор получил его за храбрость, проявленную в битве при Азенкуре.
Не признаваясь самой себе, я отчетливо понимала, какими бесплотными и зыбкими становились мои воспоминания о Генрихе, отдалялись от меня. Меня уже так не охватывала скорбь. Да, он был добрым супругом; мы переживали чудесные, незабываемые минуты близости, мы воистину любили друг друга. Однако — и со временем я начала понимать это все яснее — он стал для меня в большей степени легендарной, нежели реальной личностью: полководцем, солдатом, великим королем… И вполне земным также… но все же… все же…
Позднее я слышала нечто подобное и от других людей… От многих. Говорили, что самим Господом предназначен он в короли; что его беспутная юность прекрасно оттеняла то, чем он сделался потом, — и в этом тоже видели предначертание свыше… Его идеализировали, возводили в божество, и я вместе со всеми преклонялась перед ним. Но настоящая ли это любовь?
Нужно сказать, подобные мысли посещали меня не часто. Больше всего я думала сейчас не о свершившейся уже потере, а о с неизбежностью грядущей — о моем сыне.
Что касается Оуэна Тюдора, то, как я уже упоминала, беседы с ним все больше привлекали меня, и я старалась видеть его чаще.
Однажды, зайдя в небольшую комнату, где он обычно вел денежные дела и подсчеты, я застала его одного. Он немедленно встал и почтительно поклонился.
— Сядьте, Оуэн Тюдор, — сказала я.
Я тоже села возле его стола, и некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Я заговорила первой:
— Скажите откровенно, не мучительно ли для вас, бывалого воина, заниматься этими утомительными бумажными делами?
— Мне нравится здесь, миледи, — ответил он коротко.
— Возможно, вы… так же, как и я… устали от войн?
— Для меня те дни незабываемы, миледи. Рядом с великим королем.
— Они принесли унижение и позор моей стране, — сказала я.
— Они принесли победу воинам нашего короля, вашего супруга.
— Триумф одной страны влечет горечь и боль для другой.
— Это так, миледи.
— Значит, вы не хотели бы вернуться в армию, чтобы снова сражаться с противником?
— Я много воевал, миледи. Мой король умер. Я служил самому великому и не хотел бы служить другим. С ним никто не сравнится.
— Тогда оставайтесь, — сказала я. — Возможно, когда-нибудь в будущем вы пойдете в бой рядом с новым королем — так же, как ходили с его отцом.
— Кто может знать, миледи.
— Думаю, мой супруг-король желал бы этого. Ведь он высоко ценил вас, не так ли?
— Он оказывал мне этим честь.
— Разве вы не отличились рядом с ним в битве при Азенкуре?
— Быть с ним рядом — что может быть почетней?
— Он упоминал ваше имя.
— И он изволил наградить меня. Титул личного оруженосца — что могло быть выше в ту пору? Некоторые считали, я слишком молод для подобного звания и должности, но король говорил, что качества человека важнее количества прожитых лет… О, это воистину великий король, миледи. Таких уже не будет! Уверен в этом… Никогда не забыть мне тот день, когда он спас жизнь своему брату.