— Где Оуэн Тюдор? — твердо спросила я.
Мне никто не ответил.
— Детей тоже надо готовить к отъезду, — сказал один из прибывших, повернувшись к Гиймот.
Я посмотрела на нее… В последний раз… Мы смотрели и смотрели друг на друга и ничего не говорили.
Да… я потеряла Оуэна. Я теряю своих детей… И Гиймот… И Агнессу, и трех Джоанн… Что с нами со всеми будет?.. Я потеряла всех, кто любил меня, кто помогал мне, был бескорыстно предан…
Но как они обо всем узнали? Кто нас выдал? Кто этот человек — она или он, какая разница? И зачем этот кто-то сделал это? Во имя чего? Случайно? Из чувства страха?.. Я никогда не узнаю об этом…
А прибывшие стоят и ждут. Они должны выполнить приказ. Приказ, подписанный моим сыном. Которого я родила, которого любила… И люблю…
Он тоже вынужден подчиниться им, мой мальчик… Как и я…
Меня отвезли в аббатство Бермондсей. Горе сковало меня. Я не попрощалась с детьми, чтобы не испугать их. Перед моим мысленным взором долго стояло смертельно бледное лицо Гиймот, ее глаза, полные немыслимой жалости и боли. Во всем замке царило уныние. Все уже так или иначе знали о том, что произошло.
Как мы ехали в аббатство, я не помню: весь путь стерся из памяти.
Настоятельница встретила меня с почтением. Я стала ее узницей, но узницей уважаемой. Меня поместили в просторную комнату с голыми стенами, лишь распятие висело на одной из них. На все это я не обращала внимания. Две монахини помогли мне раздеться и уложили в постель — такую я чувствовала слабость.
Я лежала посреди этой необычной обстановки, ничего вокруг не замечая, уставившись на светлую стену, и видела перед собой все время одну картину: под ярким веселым солнцем по зеленой траве уходит Оуэн в сопровождении стражников.
Мне принесли пищу, я не притронулась к ней.
День близился к концу. Наступила ночь. Вокруг стояла мертвая тишина. Я лежала без движения на простой кровати и хотела лишь одного: умереть.
Настоятельница оказалась добросердечной женщиной. Ее беспокоило мое состояние, она пыталась беседовать со мной, убеждала не отказываться от еды.
— Вам следует смириться, — говорила она.
— У меня нет мира в душе, — отвечала я.
— Бог поможет вам.
— Все, чего я хочу, чтобы мне вернули моего супруга и моих деток.
Она молчала, но я видела сочувствие на ее лице.
— Вы не хотите помолиться? — спрашивала она.
Вместо ответа я отворачивала лицо к стенке.
И опять она говорила:
— Я хочу помочь вам… — И потом: — Помолитесь со мной.
И снова я отвечала:
— Верните мне детей и мужа. Больше я ничего не хочу… Дайте право жить как обыкновенной, простой женщине — со своей семьей. Иного мне не надо… За что меня лишили всех, кого люблю, и обрекли на смерть? За что?
Добрая женщина уходила от меня почти в отчаянии. Ей нечего мне ответить.
Еще один день… Еще одна ночь…
— Вам нужно встать с постели, — говорила настоятельница. — Вы потеряете разум, если будете так себя вести…
Потеряю разум. Стану безумной… Ее слова повернули мои мысли в прошлое. Я увидела себя в мрачном «Отеле де Сен-Поль», услышала ужасный голос отца, взывающий о помощи… И еще я увидела своего сына Генриха в Руане, его безумные глаза, когда он прерывающимся голосом рассказывал мне о Деве, на которую смотрел сквозь щель в тюремной стене.
Нужно постараться успокоиться, сказала я себе. Тень безумия и так висит над нашей семьей.
Но все равно я ни о чем не могла думать, кроме как об Оуэне и о наших детях. И снова перед глазами возникал тот солнечный день… зеленая трава… А потом — топот копыт… и Оуэн под охраной стражников. И тьма.
В какой-то из этих страшных, томительных, похожих один на другой дней я подумала, что, пока я еще живу, и для того, чтобы время не тянулось так мучительно-тоскливо, нужно попытаться вспомнить свою жизнь и записать ее с помощью пера и бумаги. Тогда я снова пройду свой тернистый путь.
Настоятельница обрадовалась, что я вышла из своего состояния полной безысходности, и велела снабдить меня всем необходимым.
Я начала писать, вспоминая разных людей — их лица, слова, поступки. Старалась оценивать их и себя, разбирать, когда и как я действовала и как следовало поступить…
Я почувствовала себя несколько лучше, стали прибавляться силы. Мне никто не мешал, все дни я проводила наедине со своими мыслями и писала, писала…
Кончилось лето. Я по-прежнему ничего не знала о своих детях, об Оуэне, но, утомленная полнодневной работой ума, засыпала быстро и спала крепко.
Я написала уже все, что хотела и могла о прошлом, и перешла к дням и годам более близким, о которых думала с болью и радостью.
Время, как всегда, не стояло на месте. Близилось новое Рождество, а с ним и минута, когда я дам жизнь моему ребенку.
Одним ранним утром я проснулась в страшном испуге. Ужасная мысль колотилась в моем мозгу: мое дитя… которому еще только предстоит увидеть Божий свет… Ведь его тоже заберут!.. Так зачем же?! Зачем претерпевать муки, если я не смогу быть ему матерью… моему новому ребенку. Так же, как меня лишили права быть матерью и отняли сначала Генриха, потом всех четырех детей… Но что я могу сделать?.. Уже поздно… Через два месяца я разрешусь от бремени… Мой Бог, дай силы не обезуметь! Помоги мне умереть…
О зачем?! Зачем я живу?
Кто-то стоял возле моей постели. Я плохо различала, кто это. Меня всю поглотило ощущение боли. Боль исходила даже от стен. Ушли даже мысли об Оуэне, о детях.
Но вот она немного отступила, отпустила меня и словно пелена упала с глаз. Я увидела знакомое лицо моего духовного отца Джонаса Бойерса. Слава Богу, с ним все в порядке…
— Миледи… — сказал он.
— Джонас, я рада…
— Я пришел потому, что за мной послали.
— Где они, Джонас? Что с ними?.. Где Оуэн? Дети?
Он покачал головой.
— Вам нужен покой. У вас…
— Где мое дитя?
Он опустил голову.
— Роды оказались преждевременными, — произнес он.
— О, понимаю, — прошептала я с горечью. — Кому-то показалось недостаточным загубить мою собственную жизнь, и они сделали все, чтобы убить моего последнего ребенка. До его рождения.
— Дитя еще живет, — сказал он мягко. — Оно цепляется за жизнь. Я должен крестить его… Это девочка. Какое имя вы ей дадите?
— Маргарет.
Не знаю, почему я выбрала это имя — оно первым пришло мне в голову.
— Она будет Маргарет, — сказал он.
— Джонас?
— Да, миледи?
— Она выживет?
— Все в руках Божьих, миледи.
— Вы не покинете меня, Джонас?
— Я приду позднее. А сейчас я должен идти…
Он пришел, и я поняла, что Маргарет больше нет. Но она умерла крещеной и будет предана земле, как и положено по христианской вере.
— …Наверное, я стала совсем плоха, — сказала я Джонасу, — иначе они не послали бы за вами, верно?
— Да, миледи. Ваше состояние вызвало роды раньше времени.
— И я потеряла ребенка. Хотя…
Я не договорила, а он не настаивал на продолжении разговора.
После длительного молчания он сказал:
— Я посетил аббатство Беркинг, где ваши дети. Настоятельница там тоже хорошая женщина. Она делает для них все, что может.
— Им нужна мать, — сказала я. — Нужен отец. Как всем детям. Они скучают по Гиймот.
— Ваша служанка пытается пробиться к ним, надеется упросить настоятельницу разрешить ей смотреть за детьми.
— Дай-то Бог! А что вы знаете о других близких мне женщинах? Об Агнессе, о Джоаннах.
— Насколько мне известно, их тоже не тронули… Но Оуэн Тюдор…
— Говорите! — вскричала я. — Говорите всю правду!
— Он в Ньюгейте.
— В темнице?
Джонас склонил голову.
— Вы так много сделали для меня, Джонас! Вы рисковали…
— Хотите исповедаться, миледи? — спросил он тихо.
— Да, я должна покаяться. Последние недели я грешила против Бога — хулила за то, что он лишил меня всего, что у меня было самого дорогого.
— Давайте вместе помолимся, дочь моя.
— И еще один грех, Джонас. Вы о нем уже слышали. Мой первый муж, король… Он просил меня, чтобы наш ребенок не был рожден в Виндзоре. Но я… Что-то мешало мне уехать оттуда. А потом стало слишком поздно… Это, наверное, подсказка дьявола, отец?
Он покачал головой.
— Господь пожелал, чтобы новый король был рожден в Виндзоре, — сказал он. — Потому все так и произошло. По Его воле.
— Хорошо. Теперь помолимся вместе…
Минуло Рождество, самое горькое Рождество в моей жизни. Я вспоминала те, счастливые, праздники. Ярко горели камины в Хатфилде и Хэдеме, и Оуэн рассказывал детям занимательные истории об Уэльсе, о своих предках. И мы все так любили друг друга, так преисполнились веры в завтрашний день. Всей семьей, все вместе. В это Рождество мне трудно дышалось от неизбывной тяжести на сердце. И я ощущала постоянную слабость. Слезы струились по моим щекам. Мне было все равно.
Слабость не прошла и после Рождества. Настоятельница аббатства Бермондсей встревожилась и снова пригласила врача…
Как мне кажется, люди подчас обладают ясным предчувствием своего близкого конца. Такое ощущение не покидало и меня, и скажу совершенно честно, оно приносило мне успокоение. Я свыклась с мыслью, что в моей скромной обители мне осталось жить совсем недолго. Я понимала уже — и не скажу, что примирилась с этой мыслью, но принимала ее как должное, — что ни Оуэна, ни детей я больше никогда не увижу. И, признаюсь откровенно, странное чувство облегчения охватило меня. Я как бы со стороны смотрела на ускользающий мир и не испытывала при этом желания вновь очутиться в его жестоком круговороте…
Наступает новый, 1437 год, и я знаю, что не доживу до его конца.
Может быть, иногда думала я без всякой надежды и обиды, мой сын Генрих еще успеет навестить меня. Я знала, он продолжает любить меня, но ему не сообщают правду о моем состоянии, и, конечно же, Глостер делает все, чтобы отдалить его от матери, усилить свое влияние. Он, видимо, так и не узнает о своих трех братьях и сестре. Господи, облегчи им жизнь.