е и филиалами в Париже и Берлине. «Ты, наверное, человек состоятельный!» — воскликнула она, услышав об этом. Патрик не подтвердил, но и не опроверг ее предположение. Еще Каталина узнала массу незначительных подробностей о нем и его жизни, множество банальных мелочей, в целом и определяющих характер личности человека: какими картинами он восхищался, от какой музыки на глаза наворачивались слезы, от каких книг не мог оторваться, от каких пейзажей захватывало дух и от каких воспоминаний замирало сердце, какие мечты уже осуществились, а какие пока нет…
Иными словами, день выдался насыщенный и приятный, но как и все на свете, он подошел к концу. Они расстались у въезда в усадьбу Каталины: Патрик вызвался проводить ее, последовав за спутницей на своей машине. Молодые люди обменялись адресами и телефонами, поскольку на следующий день Каталина возвращалась в Мадрид. О чем она очень сожалела. Их знакомство могло бы перерасти в нечто большее, будь у них чуть-чуть больше времени. В роман на расстоянии Каталина, откровенно, мало верила. Патрик пообещал вскоре навестить ее в Мадриде, «чтобы продолжить наш разговор». Они обошлись без поцелуев, на прощание лишь пожав друг другу руки, хотя и от прикосновения рук рождалось сладкое чувство. Каталина, правда, с трудом удержавшись, не пригласила его к себе. Она смотрела вслед уехавшей машине, пока габаритные огни не затерялись среди деревьев. И еще довольно долго слышался звук мотора, а потом наступила тишина. Каталину пробирала дрожь. Вечером похолодало. «Я с полным правом, — подумала она, — могу затопить камин». Спать не хотелось, поэтому она решила воспользоваться случаем и взяться за изучение новых книг у жарко пылающего огня. Каталина закрыла глаза и глубоко вдохнула чистый и прохладный воздух, а затем повернулась и вошла в дом.
В роще кто-то, невидимый в вечерних сумерках, прикуривал сигарету.
44
Кёльн, 1794 год
Под тусклым фонарем, в укромном закоулке кошелек, туго набитый золотыми монетами, перешел от одного владельца к другому. Тучный надзиратель вытряхнул деньги, полученные от Конруа, и тщательно пересчитал их в скудном, едва теплившемся свете. Сен-Жюст ждал на постоялом дворе, не опускаясь до частностей, подразумевавших сомнительные сделки со всяким отребьем.
— Договорились, герр Шангрель, — изрек надзиратель, снова пряча золото в кошелек.
Абель Доргендорф не терял хладнокровия. Он осознавал, на какой риск идет, но поддавшись соблазну, не сумел устоять. Назад пути не было. Искушение оказалось слишком велико. Он держал сейчас в руках столько денег, сколько он не заработал бы на службе в тюрьме, даже проживи он две жизни.
Такова была цена, заплаченная за его молчание, открытую дверь и время — время, необходимое, чтобы допросить Лафайета, вырвав у него секретные сведения, после того как они проникнут в тюрьму при попустительстве надзирателя. Все следовало проделать быстро, не поднимая лишнего шума. И как только они добудут то, за чем пришли, Лафайет умрет. Больше он им не понадобится. Как сказал Робеспьер, свершится казнь, а не преступление: убийство в интересах государства, во благо Франции.
— Пошли со мной, — велел надзиратель, убрав кошелек во внутренний карман сюртука.
— Я должен предупредить своего начальника. Зайдем за ним вместе в гостиницу. И знаешь, не вздумай нас надуть.
У Доргендорфа уже мелькнула подобная мысль, когда он сообразил: человек, втершийся к нему в доверие, не тот, за кого себя выдает. Ни он, ни его спутник. Но теперь уже ничего не попишешь. Они нащупали его слабое место, а это грозило ему большими неприятностями. Его так и подмывало сбежать с деньгами, но он отверг эту идею. Наверняка они убьют его раньше, чем он успеет скрыться, или же он потеряет покой до конца дней. Он продал душу дьяволу, счет оплачен, и он вынужден соблюдать условия сделки.
В тот вечер Доргендорф заступал на дежурство около полуночи. Он задумал провести в тюрьму посторонних, представив их друзьями, с кем договорился сыграть в кости. За пару бутылок вина караульные охотно проглотят его ложь и пропустят их втроем внутрь без особых хлопот.
Лафайет — разыскиваемый арестант — содержался в одиночной камере, в приличных условиях, в удалении от остальных заключенных. Сам архиепископ Кёльна взял на себя труд ходатайствовать за него, принимая во внимание его знатное происхождение, а также личные заслуги. Но неожиданное и загадочное исчезновение архиепископа, возможно, меняло дело. Уже появились кое-какие слухи на сей счет.
Все произошло именно так, как рассчитывал Доргендорф. Вино развеяло сомнения часовых, охранявших вход в тюрьму. Вниз, в подземелье, они тоже спустились без помех. К камере Лафайета вела винтовая лестница, закрученная, как раковина улитки, широкая и хорошо освещенная масляными лампами. Кёльнская тюрьма не производила угнетающего впечатления, если оставить в стороне непреложный факт: по сути своей она является юдолью скорби и отчаяния, местом лишения свободы преступников, настоящих или мнимых, как, например, вольнодумцы. Зона, где сидел Лафайет, выглядела даже вполне приличной и опрятной. Словно прочитав мысли своих сообщников, Доргендорф с нездоровым служебным рвением поторопился объяснить: не вся тюрьма такова.
Сквозь решетку камеры мирно спавшего маркиза, в темноте угадывалось помещение, обставленное на манер гостиной в особняке, только более скудно, и мебель была довольно потрепанной. С одной стороны у стены стояло бюро с полированным стулом, напротив располагалась кушетка, обитая кожей, а в глубине — массивный стол и несколько стульев, почти невидимых в сумраке. Лафайет спал во второй, боковой комнате, сообщавшейся с первой проемом без дверного полотна.
Сен-Жюст и Конруа взяли по светильнику и вытащили кинжалы, до поры спрятанные под плащами. Вооруженные также пистолетами, они собирались воспользоваться ими только в крайнем случае, так как не горели желанием поднимать ненужный шум выстрелами. Сен-Жюст планировал выпытать у маркиза нужные сведения, а затем просто убить, как приказывал Робеспьер. Замысел Конруа отличался большей кровожадностью. Для него, по природе человека испорченного и злобного, секретные поручения не сводились лишь к исполнению долга: они сулили удовольствие. Он неизменно испытывал его, переступая пределы жестокости.
— Вы готовы? — спросил Доргендорф, сжимая в кулаке ключ от камеры.
С разрешения своих спутников он вставил ключ в замочную скважину и поворачивал до тех пор, пока запор не открылся. Каждый оборот ключа сопровождался пронзительным скрежетом и металлическим лязгом. Железные петли отчаянно заскрипели, еще оглушительнее, чем засов. Сен-Жюст и Конруа тенью скользнули в камеру. Одновременно из соседней комнаты появился маркиз, разбуженный необычным для позднего времени шумом.
— Что?.. — начал он и в то же мгновение, еще не до конца осознавая происходящее, но почувствовав явную опасность, отпрыгнул назад. Конруа попытался схватить его, и в голову ему едва не угодил стул, с силой запущенный Лафайетом из ниши, погруженной в темноту. К счастью для шпиона, удар оказался неточным, поскольку при броске ножка стула стукнулась о стену, и снаряд только задел Конруа. Однако кровь хлынула обильно из рассеченного лба.
Сен-Жюст схватил другой стул, стоявший около бюро в первой комнате, и подкрался к дверному проему. Он осторожно заглянул внутрь, стараясь не подставить голову, и ему показалось, будто он заметил в одном из углов затаившегося маркиза. Тогда Сен-Жюст швырнул в том направлении стул и рванулся вперед. Он не стремился искалечить противника; на самом деле он хотел сбить с толку Лафайета, выиграть время и подобраться к маркизу вплотную, собираясь достать его кинжалом.
Сен-Жюсту маневр удался. Лафайету пришлось выпустить из рук оружие — деревянную палку. Он не знал, кто эти люди и что им нужно. Маркиз понял только: они французы, то есть его соотечественники. Сен-Жюст говорил по-французски, приказывая ему бросить деревяшку. Если они французы, значит, их послал Робеспьер. От людей якобинца добра ждать не приходилось. И пощады тоже. Они наверняка пришли с намерением убить его. Но тогда почему они до сих пор этого не сделали? Маркиз сообразил, что ночное нападение связано с родом Христа, только потом, когда его связали, заткнули рот кляпом, усадили за стол с пером и бумагой и приступили к допросу.
45
Париж, 1794 год
На свободе пока оставался, ускользнув из когтей Робеспьера, еще один магистр Приората: парижский адвокат по имени Амбруаз д’Аллен. Но в последние дни внимание Неподкупного занимало совсем другое дело: судебный процесс и казнь сподвижника по якобинскому клубу, некогда его лидера, Жоржа Дантона. Ныне, убрав с дороги радикалов и «умеренных», уничтожив Эбера и Дантона, Робеспьер завладел властью безраздельно, целиком и полностью.
Развлекаясь с проституткой, Робеспьер вспоминал, как разворачивались события и чего ему стоило направить их в нужное русло, нужное для Республики и лично для него. Лежа в постели и размышляя о недавнем прошлом, он словно оценивал шаг за шагом дело рук своих. Благодаря усилиям Робеспьера Дантон утратил значительную долю своего влияния, и его авторитет в глазах товарищей по партии пошатнулся, их вытеснили из Комитета общественного спасения. А затем его арестовали и предали суду. Суд с большим прискорбием счел «желательным и предпочтительным» вынести ему смертный приговор. Дантон с достойной твердостью поднялся на эшафот, где его ожидало остро отточенное лезвие смерти. А далее его привязали к вертикальной деревянной доске и перевернули ее, уложив горизонтально; палачи толкали доску вперед, пока шея осужденного не очутилась на линии падения смертоносного лезвия, и крепко зажали ее в деревянных колодках, подставляя под скользящий нож гильотины. И наконец, вслед за леденящим кровь шелестом раздался глухой удар, оборвав жизнь Дантона, как прежде жизнь многих тысяч мужчин и женщин, знатных и безродных, из самых высоких сфер общества и простолюдинов. Вот как все это произошло.