бкой.
Мать с самого начала взяла верхние ноты! Она подготовила прием на высшем уровне.
– Добрый вечер, Наталья Ивановна, мое почтение; для меня всегда в радость увидеть вас и ваших прелестных дочерей. Добрый вечер, Наталья Николаевна, как ваше самочувствие? С каждым разом, что я вас вижу, вы расцветаете все ослепительнее. Добрый вечер, сударыни.
В этот вечер мать была особенно элегантна; казалось, она подготовилась к императорскому балу. Несмотря на свои сорок четыре года, она была действительно великолепна и выглядела лет на десять моложе; легко было представить, как в свое время она разбивала сердца. Очарованная, словно юная девушка, комплиментами Александра, она ответила:
– Благодарю, Александр Сергеевич, вы слишком снисходительны и заставляете меня краснеть!
У меня мелькнула безумная мысль: а не был ли Александр влюблен и в мою мать? Она весьма соблазнительна, а разница у них всего четырнадцать лет, в то время как со мной тринадцать. Все было возможно! Та неприязнь и даже отвращение, которые она ему выказывала, – не скрывали ли они подавляемую любовь?
В честь его визита мать приготовила роскошный буфет: пышно убранный стол украшали три изумительных канделябра, разделяя его на три части. В центре каждой возвышались графины с редчайшей водкой, французское шампанское «Вдова Клико» и крымские вина.
Когда Александр вдруг заметил бутылки ценнейших вин с виноградников графа Воронцова, то не смог сдержать улыбки. В 1828 году он очень, очень близко сошелся с ослепительной графиней Елизаветой Воронцовой…
Мать не стала скаредничать; стремясь произвести впечатление на гостя, она устроила настоящее пиршество деликатесов: черная икра, красная икра, осетрина, гигантские крабовые клешни с Камчатки и даже особо ценимое в России блюдо – устрицы!
И наконец, чтобы окончательно покорить Александра, она раздобыла по немыслимой цене и непонятно, каким чудом, три исключительные бутылки французского вина: великолепная первая – бордо 1811 года, именуемое «легендарным годом, годом кометы», потому что в тот год виноградники Бордо произвели невероятное вино, какое рождается лишь раз в столетье; вторая, бургундская, была «Шамбертеном», любимым вином Наполеона, скорее всего, оставленная владельцем во время его поспешного возвращения во Францию; что до третьей, это был «Шато Лафит», который обожал король Людовик IV. Когда Александр увидел эти сокровища, он был уже сильно под хмельком; он бросил на них утешающий взор и продекламировал:
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
(…)
Все это было только скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов…
Чтобы не смущать его, мы не стали намекать, что он странным образом беседует с бутылками.
– Вы позволите? – спросил Александр, завладевая бутылкой шампанского «Вдова Клико».
– Прошу вас, сударь, – со сдержанным весельем в голосе ответила мать.
Затем, приподняв полы своего платья, она грациозно опустилась в глубоком придворном подобострастном реверансе, каким фрейлины приветствуют своего повелителя и господина, и целомудренно прикрыла глаза.
Я ожидала, что Александр подыграет ей, куртуазно сказав: «Прошу вас, дражайшая Наталья Ивановна, поднимитесь». Но он, основательно выпив, ничего подобного не сделал… Зато опытной рукой снял с пробки мюзле и обратился к нам с вопросом:
– С хлопком или без?
– С хлопком… – хором воскликнули мы.
Под давлением газа пробка вырвалась, устремилась вверх и отскочила от потолка. Мы, все четверо, зааплодировали.
Александр в порыве вдохновения продекламировал:
Освободясь от пробки влажной,
Бутылка хлопнула; вино
Шипит…
– По такому случаю, – поучала меня мать, – наденешь платье из черных кружев, которое мы купили на прошлой неделе, оно с огромным декольте и подчеркивает твою идеальную грудь. Ты должна постоянно быть у него перед глазами… ни один нормально устроенный мужчина не должен устоять! – игриво закончила она.
– Ты должна заставить заговорить свое божественное тело… Мужчины, как тебе еще не раз представится случай удостовериться, увы, часто понимают единственный язык – язык плоти, и их лексикон крайне убог: они ограничиваются пустыми словами и избитыми, а то и примитивными выражениями. Внимательно понаблюдай за их приемами обольщения: по большей части они сводятся к совершеннейшим банальностям и повторам: сначала мужчины притворяются, будто их интересуют твои занятия, потом делают вид, что их особо привлекают твои мысли, и, наконец, они начинают делать комплименты твоему телу, потому что именно оно и есть предмет их вожделений! Все точно как переходы в опере…
– Что вы хотите сказать?
– Ну, они проигрывают тебе четыре темпа: анданте, адажио, аллегро и фортиссимо.
– Если я правильно поняла, маменька, то едва я почувствую, что началось крещендо… я должна сказать ему: сударь, модерато, пианиссимо и, если он слишком настойчив, финал!
И мы дружно расхохотались… в унисон!
– Александр, несмотря на всю свою славу поэта и романиста, редкий ловелас, и теперь ты должна повернуть все так, чтобы добыча превратилась в охотника! Говори с ним о чем угодно; если тебе не хватает воображения, расспрашивай о его жизни, путешествиях, о том, что он пишет, о его романах и стихах… Спроси, как к нему приходит вдохновение, как он придумывает своих героев, подсматривает ли он их в обычной жизни. Тебе следует знать, Наталья, что мужчины обожают, когда ими интересуются. Им очень нравится, когда их расспрашивают о них самих, они лелеют свое эго; чем больше они говорят о себе, тем умнее себе кажутся.
Мать явно извлекла пользу из своего долгого и богатого жизненного опыта.
И действительно, Александр, обронив пару общих мест о своих поездках, стал неистощим и неутомим, когда речь пошла о его литературном творчестве.
Когда он заметил редчайшую бутылку бордо, то взмахнул ею над головой и, благоговейно на нее глядя, отчеканил:
Но ты, Бордо, подобен другу,
Который, в горе и в беде,
Товарищ завсегда, везде,
Готов нам оказать услугу
Иль тихий разделить досуг.
Да здравствует Бордо, наш друг!
Все зааплодировали, а мать, в полном восхищении, посмотрела на Александра и спросила:
– Вы сейчас импровизировали, Александр Сергеевич?
– Нет, Наталья Ивановна, это строки из моей драмы «Евгений Онегин».
– Это замечательно, – проговорила мать, – и удивительно к месту.
Про себя я подумала, что, когда Александр поднесет ей еще несколько стихов… и стаканчиков, она наверняка будет покорена не только бордо, но и его харизматической мощью.
Пушкинская магия действовала безотказно, и я, как и все женщины, слушающие Александра, была покорена и очарована.
Мать продолжила:
– Возможно, я навела вас на мысль, что вам здесь не рады; если таково было ваше впечатление, то вы ошиблись; но, прежде чем окончательно отдать вам руку Натальи, я обязана проявить всю возможную предусмотрительность…
– Я прекрасно это понимаю, Наталья Ивановна.
– Как вам известно, князь Мещерский также искал руки Натальи.
Мать с дерзкой уверенностью произнесла ложь, проверить которую не представлялось возможным.
– Я не единожды принимала князя Мещерского, – продолжила мать, – чей древний благородный род восходит еще к татарским ханам. И кстати, – сделала паузу мать, и далее я услышала от нее необычайный рассказ о тайне, которую она всегда скрывала: историю ее истинного происхождения.
– Знайте, государь мой Александр Сергеевич, – торжественно промолвила она, – что в девичестве я была Загряжской; это имя, скорее всего, ничего вам не говорит, но мой отец был князем Иваном Александровичем Загряжским, выходцем из старинной татарской семьи.
Мы с сестрами, потрясенные и изумленные, слушали ее рассказ, словно детскую сказку.
Наконец-то мать раскроет нам секрет своего рождения, который она всегда ревностно хранила. Одно это граничило с чудом, потому что всякий раз, когда мы касались запретной темы, она впадала в ярость.
Но она уже свела близкое знакомство и с бордо, и с бургундским. Мать с трудом выбралась из кресла, чтобы устроиться перед Пушкиным; эти несколько шагов стоили ей сверхчеловеческих усилий, но она сдюжила. Прежде чем снова заговорить, она, дабы придать себе сил, опрокинула еще стаканчик, пристально посмотрела на Александра и со слезами промолвила:
– Я всего лишь бастард… благородного рода, конечно, но настоящий бастард!
Присутствие Александра становилось до крайности стеснительным. Мы-то привыкли к случавшимся моментам ее опьянения, часто совместным с отцом, но впервые она позволила себе подобную сцену при постороннем. Рыдания заглушали ее голос:
– Да, – повторила она, – я всего лишь бастард. Мою мать звали Ефросинья Ульрика фон Липгарт, она родилась в одна тысяча семьсот шестьдесят первом году, и если я особо это упоминаю, то потому, что она покинула меня очень рано, уйдя в тридцать лет; мне было всего шесть, когда я стала сиротой. Мать всегда скрывала от нас настоящее имя нашей бабушки. Единственное, в чем мы могли быть уверены, – та отличалась редкой красотой, иначе как бы князь Загряжский приметил ее и влюбился. Впрочем, и, глядя на мать, я видела достойную ее наследницу.
– В семнадцать лет она вышла замуж за барона Морица фон Поссе, от которого год спустя родила дочь, названную Иоганной Вильгельминой, или попросту Жанеттой.
В тысяча семьсот восемьдесят втором году моей матери был двадцать один год, и тогда же решилась ее судьба.
На одном из приемов их чете представили блестящего лихого полковника Ивана Александровича Загряжского, и между ними мгновенно вспыхнула взаимная страсть. Через некоторое время однажды вечером она сказал мужу, что поедет повидать сестру. По такому случаю она надела длинную меховую шубу, села в сани со своей поклажей и проехала две версты. Вдруг она велела кучеру остановиться; появилась другая упряжка, она перенесла туда все сундуки и сбежала навсегда, оставив свою дочь Иоганну, которой было три года; она никогда ее больше не видела; она ушла к своему любовнику Ивану Александровичу…