А дальше мне предстояло столкнуться с мужской животной натурой Александра…
В моих девичьих мечтах Александр был окружен аурой поэта, которым восторгались все женщины; я воображала мужчину очень деликатного, очень нежного, трепетно относящегося к моему целомудрию и юной невинности…
Мне столько раз описывали первую брачную ночь как нечто уникальное и исключительное, что я с любопытством, боязнью и нетерпением ждала этого волшебного мгновения. Я воображала незабываемые минуты – такими, как их описывал модный писатель Поль де Кок в своих душещипательных романах; это мгновение было воспето, окружено священным ореолом, о нем слагали легенды. В своем простодушии я полагала, что женская чувственность состоит в некоей туманной игре «приоткрыть тайное»; увы, как же мне пришлось разочароваться! Александр жестоко расправился с этими иллюзиями… Реальность моего замужества обернулась грандиозным крахом всех романтических фантазий. Все оказалось совсем не так, как в тех книгах, что я читала. Миновав Харибду, я угодила на Сциллу. У меня возникало ощущение, что меня терзают на жертвенном камне под сочувственным взглядом висящего стене распятия!
В дальнейшем Александр не отказывал себе в немедленном удовлетворении жажды обладания, диктуемой его необузданным темпераментом. Его поведение сбивало меня с толку; если его стихи дышали легкостью, утонченностью, чисто женским изяществом, то его повадки изголодавшегося солдафона никак не вписывались в эту картину.
Очень скоро я обнаружила, что томные стихи, которые Александр нашептывал мне на ушко, или восхитительные нежности, которые он мне писал, скрывали властное желание и имели единственную цель – обладать мной. Разумеется, он ждал от меня разделенной страсти; увы, когда треволнения и грезы остались позади, его торопливость не оставила мне времени для пробуждения собственных чувств; безразличный к этому, он навязывал мне свой плотский ритм.
Одно то, что я представала совершенно обнаженной перед мужчиной, пусть даже перед законным супругом, стало для меня глубоким психологическим потрясением, но потом я привыкла.
Я чувствовала, что Александр разрывается между стремлением бережно относиться к юной девушке, едва достигшей восемнадцати лет… и своим едва скрываемым постоянным вожделением, которое он с трудом сдерживал. Его ненасытный вечный голод всегда меня удивлял.
В сущности, я никогда не «отдавалась» и не «предлагала» себя, как в таких случаях говорится… Александр просто меня «брал».
По установившемуся ритуалу после занятий любовью я всегда устраивала мужу семейную сцену, всякий раз изыскивая новый повод… Хотя Александр механически исторгал из меня крики, вздохи и стоны, я не любила его… У меня было ощущение, что он против моей воли заставляет меня делиться глубоко личным удовольствием, секретом, который я не хотела выдавать; я чувствовала себя словно отчужденной.
Я привлекла и покорила Александра только потому, что была красива и девственна. У меня возникло предположение, что благодаря мне он вновь обретал некую моральную свежесть; я словно пробудила в нем того чистосердечного юношу, который дремал глубоко внутри; я стирала его неспокойное бурное прошлое. Прикасаясь ко мне, он очищался, будто освобождаясь от низких страстей! Все его молодые годы были тому иллюстрацией: он постоянно влюблялся в очень юных девушек, вроде великой любви его жизни Марии Раевской, которой тогда было пятнадцать лет, или Евпраксии Осиповой по прозвище Зизи – той тоже едва стукнуло пятнадцать; он так увлекался, что любезничал даже с девочками двенадцати-тринадцати лет. Ему нравилось придумывать поэтические миры. В этих его заигрываниях не было ничего нездорового; единственное, что его влекло, – это «обольщение ради обольщения».
Когда он глубокой ночью или ранним утром возвращался к себе, его ждала немая статуя Командора, вперив в него взгляд безжалостного судьи, как в «Дон Жуане» Мольера; и, даже если он припозднился невольно, его угнетало чувство вины. Это отчасти напоминало ему Царскосельский лицей, где приходилось без конца отчитываться, доказывать и оправдываться.
Письмо Елизаветы Хитрово не шло у Александра из головы.
Прикрываясь любовными упреками, Александр не мог избавиться от неотвязного вечного сомнения, через которое прошли миллионы человеческих существ до него. Зачем жениться? Пародируя шекспировскую фразу, «жениться или не жениться» – вот в чем вопрос!
Через несколько дней после свадьбы мне пришлось заново приняться за учебу. Александр потребовал, чтобы я приобщилась к придворному этикету, и это стало настоящим уроком светских манер: сначала представиться императору, сделать реверанс императрице, получить мужской комплимент, ловко парировать жестокое замечание уязвленной женщины, ответить ей с юмором, сумев прибегнуть к иронии, но не становясь агрессивной и не теряя самообладания, и наконец, при любых обстоятельствах сохранять олимпийское спокойствие по примеру нашего императора Николая Первого. Затем Александр перечислил почти все темы разговоров при дворе и те, которые обсуждались в салонах. Они распределялись по четырем уровням.
Уровень первый: текущие события со всей их банальностью, то есть балы, приемы, свадьбы, рождения, адюльтеры, скандалы и похороны.
Уровень второй: иностранная политика и войны, но это не для меня! Причем здесь жизненно важно умело польстить царю.
Уровень третий: литература, театр, балеты, концерты.
И наконец, уровень четвертый: МОДА, «глубинный смысл» жизни двора, как сказал бы Рабле.
Александр заставил меня выучить наизусть имена наиболее знаменитых благородных семейств и их родственные связи. Он полагал, что этой походной аптечки вполне достаточно, чтобы произвести должное впечатление на приемах в Москве или в Санкт-Петербурге; увы, он оказался прав. Александру приспичило также научить меня улыбаться. Нет, нет, я не шучу и не преувеличиваю; он утверждал, что существует целое искусство улыбаться, и в нем ключ к успеху при дворе.
Власть улыбки не уступает власти взгляда, уверял он; улыбка представляет собой несравненное средство общения, тем более всесильное, что служит для выражения невысказанного, а значит, оставляет место для бесконечных толкований.
По месту и почет, поэтому начнем с улыбки царицы – мягкой, покровительственной, снисходительный, почти материнской; царица замечала и понимала все, но изображала полное безразличие. Улыбка императора была самодостаточной, как у Зевса на Олимпе, а вот ее отсутствие приводило в уныние и служило придворному вечным приговором; но и обратное тоже верно: в зависимости от того, к кому она была обращена, для одних она служила залогом самых честолюбивых надежд, а в других (если речь шла о дамах) рождала эротические мечтания.
Александр научил меня распознавать наиболее простые ее разновидности: соблазняющая, обольстительная, заговорщицкая, натянутая, обещающая.
Наиболее угрожающие: ироничная, жестокая, инквизиторская, лукавая, презрительная, надменная.
Наиболее пугающие: дьявольская, сардоническая, лицемерная.
Наиболее сложные: загадочная, непроницаемая, джокондовская.
Бесконечное разгадывание этих улыбок-иероглифов служило мне неисчерпаемым источником увеселения.
Первое, что меня поразило при дворе, были мощь и могущество Взгляда; кошмарное ощущение, что тебя постоянно преследуют мириады глаз. Извращенная игра – наблюдать самой и знать, что тебя при этом неотрывно разглядывают. Поначалу я не обращала на это внимания, наивно полагая, что таково неизбежное следствие появления нового человека; ничего подобного. Двор всегда оставался полем битвы, постоянным сражением взглядов, не знающим ни перерывов, ни перемирий; вглядываться самому, выставлять себя напоказ, выдерживать взгляд другого и либо склоняться, либо отступать. Критичный и проницательный наблюдатель, Александр утверждал, что Глаз человеческий правит российским обществом! Стоило царю обратить на вас внимание, и в то же мгновение он вырывал вас из глубин мрака, чтобы вытолкнуть на авансцену императорского театра; внезапно вы начинали вызывать восхищение, уважение и страх. И наоборот, если царь не замечал вас, вы впадали в самую глухую безвестность; вы словно становились невидимы. Глаз был абсолютным оружием, он творил и сокрушал репутации, будил первое волнение в крови, внушал ревность, завершал самые романтические встречи. Его воздействие было таково, по словам Александра, что он служил основой театра Расина. И действительно, чтобы убедиться в этом, я снова пошла на постановку «Федры» и ясно услышала декламацию со сцены:
Je le vis, je rougis, je pâlis à sa vue
Un trouble s’éleva dans mon âme éperdue.
Mes yeux ne voyaient plus, je ne pouvais parler[17].
Это были всего лишь стихи, но с какой силой, с какой убедительностью и энергией они передавали всю мощь ее порыва!
Речь уже не шла о любви умозрительной, куртуазной или жеманной, как в «Принцессе Клевской», нет, это была любовь бурная, физическая, безоглядная, овладевшая женщиной и парализовавшая ее. Я никогда и представить не могла, что власть взгляда может быть такой сокрушительной и магнетической.
Чтобы ублажить самолюбие Александра, который оставлял меня без внимания, игриво поглядывая на всех привлекательных женщин в зале, я сказала ему со смехом:
– А вы, Александр, оказались неспособны на подобное признание, когда впервые увидели меня!
– Нет, но я написал вам чудесные стихи…
– Особенно один, я прекрасно помню, что изначально вы посвятили его совсем другой женщине!
Александр зарделся, а я воспользовалась этим, чтобы отыграться и осадить его:
– Но, Александр, вижу, вы то краснеете, то бледнеете, глядя на меня… То пламень, то озноб терзают ваше тело, – продекламировала я, расхохотавшись.
– Браво, – бросил Александр, – вы великолепны.
А я лукаво добавила, напустив на себя дразнящий чувственный вид: