– И не вы ли также в нашу первую брачную ночь вместо того, чтобы грубо овладеть мною, принялись сначала разглядывать меня раздетую, а потом пробормотали как Нерон, созерцающий полуобнаженную Юнию: я «очарован столь дивной картиной»! И наконец, разбудив меня, вы могли бы сказать мне с должной деликатностью и любовью, что я
вырванная из сна, красива без прикрас,
одним природы даром…[18]
– Вы меня окончательно сразили, моя прекрасная Юния, – с улыбкой заявил Александр.
Среди придворных одни, пуритане и лицемеры, возмутились этими александрийскими стихами; другие же, так ничего и не понявшие, пришли лишь для того, чтобы дать себя убаюкать расиновской мелодичностью, чья сладострастность ласкала их чувства.
Сила намека куда красноречивее, нежели все, что проговаривается открыто; в этом, безусловно, и заключается могущество эротики! Я поняла, что запретное желание не могло бы найти лучшего, более полного выражения, чем в этих стихах.
В нашем обществе такие желания оставались скрытыми и не смели обнаруживаться въяве. По этой причине все чувства и страсти проявлялись обиняком; этим и объяснялось горячее увлечение мужчин балетными спектаклями, вызывавшими бури аплодисментов и крики «браво, браво, браво!».
Длинные затянутые в трико ноги изумительных балерин Каменного театра будоражили куда больше, нежели демонстрировали в действительности; соблазнительных пачек и откровенно вольных до двусмысленности поз танцовщиц было вполне достаточно, чтобы удовлетворить мужское нездоровое любопытство и вызвать эротичный трепет, при том что даже самая суровая мораль не нашла бы повода для упрека.
При любых обстоятельствах двор сохранял неколебимую сдержанность; ничто нельзя было выставлять напоказ… Суверен, подобно мраморному сфинксу, был тому блистательным символом; он никогда не выказывал никаких чувств; спокойные, непроницаемые, безмятежные придворные наблюдали за императором и вели себя в соответствии с тем, как держался он сам. Царь задавал ритм биению сердца империи.
Хорошим тоном считалась аристократическая сдержанность, что бы ни случилось, даже при самых трагических событиях. Император подавал пример: так, когда ему доложили об окончательных результатах расследования по делу декабристов, он просто и совершенно спокойно сказал:
– Я поступил крайне милосердно: из ста тридцати одного заговорщика я сто двадцать шесть сослал в Сибирь и лишь пятерых приговорил к смерти…
Он специально вырабатывал в себе некую нечувствительность; его панцирь делал его непроницаемым для всего; в этом была и его сила, и его слабость.
Возвращаясь к моему замужеству, должна сказать, что если для моей матери оно стало неоспоримым коммерческим успехом, то Александр относился к нему как к прекраснейшему охотничьему трофею среди прочих его побед, которым он вел учет. Все имена тщательно вносились в реестр, которому он дал название «список МЕФИСТО». Он не без оснований выбрал подходящее слово… а я решила показать ему, что такое настоящая «дьявольская» победа!
Александр редко проявлял сочувствие, когда я грустила или была в смятении, – он этого просто не замечал. После каждой ссоры он искал примирения и готов был все отрицать и идти на любые уступки, но не для того, чтобы понять, в чем причина наших расхождений, и найти выход, нет, он преследовал иной интерес. Его торопливое желание заключить мир диктовалось единственно нетерпеливой жаждой физического обладания. Дабы добиться своего и удовлетворить свои инстинкты, он был готов на любые уступки, любое малодушие.
Я не раз удивлялась, как столь умный и гениальный человек, совершивший коренной переворот в русской поэзии и литературе, смеющий говорить о политике с государем и противоречить ему, так вот, как подобный мужчина мог влюбиться в шестнадцатилетнюю девчонку, какой я была, когда он впервые меня увидел. Когда мои самые близкие подруги или же несчастливые поклонники задавали мне вечный вопрос – почему вы вышли замуж за Александра Пушкина, я могла лишь пожать плечами в ответ и тяжело вздохнуть; мне было стыдно раскрыть правду. В глубине души мне всегда казалось, что я стала послушной мученицей, жалкой ставкой в мошеннической сделке.
Пеняла ли я на мать? Нет; на ее месте, чтобы спасти семью, возможно, я поступила бы так же. Меня ранило другое: полное отсутствие чувств и переживаний с ее стороны, та черствая холодность, с какой она вела торги.
По каким объективным причинам Александр выбрал именно меня?
Когда я перебираю его письма, то нахожу в них лишь литературные экзерсисы, которые он посылал каждой из своего донжуанского списка. Достаточно заменить одно имя другим; позже я получила тому эпистолярное доказательство. В очередной раз он вообразил себе новую идиллию, только теперь этой идиллией оказалась я!
Огромное число тех, кто пал его добычей, служит подтверждением, что его влекла не любовь, а ИДЕЯ любви!
Мсье де Лафайет, мой учитель философии, без сомнения, отнес бы его к платоникам…
10. Ты и вы
Однажды утром, через два дня после нашей свадьбы, меня ждал сюрприз: проснувшись, я увидела у себя на кровати чудесную алую розу, а при ней стихотворение «Ты и Вы». Александр особо подчеркнул, что написал его для меня, и я была очень тронута; мужчина постоянно писал мне стихи, и какой мужчина, величайший поэт России, Александр Сергеевич Пушкин! Мне исполнилось всего восемнадцать лет; какая новоиспеченная супруга не была бы очарована, получив столь романтический подарок наутро после брачной ночи?
А позже я случайно узнала, что в 1828 году он посвятил именно это стихотворение нескольким женщинам, и та, кому оно в действительности предназначалось, звалась вовсе не Натальей Николаевной, а… Анной Олениной! Он так в нее влюбился, что даже вознамерился жениться – редчайший случай. Закоренелый холостяк, он поддерживал свою репутацию гуляки и в данном случае полностью ее оправдал.
По случаю помолвки семейство Олениных устроило грандиозный прием; Анна облачилась в роскошное платье, специально выписанное из Парижа. Прибыли многочисленные гости, царила атмосфера всеобщей радости и веселья, со всех сторон слышались добрые пожелания; короче, этот день обещал стать для присутствующих памятной датой. Заранее решили доставить особое удовольствие Пушкину, всегда отмечавшему важные события шампанским; «благословенное вино», как он его называл, лилось рекой. Отец Анны заказал его во Франции через мсье Бонэ, официального представителя мадам Клико в России; та только что зафрахтовала целый пароход с внушительным грузом бутылок в количестве двадцати тысяч, дабы затопить Санкт-Петербург и Москву. Кстати, в ее честь это вино прозвали «Кликовским». Родители жениха и невесты наперебой расцеловывались с гостями и без устали обменивались поздравлениями.
Однако в самый разгар счастливого празднования на собравшихся легла тень: разнесся слух, что император не питает к Александру добрых чувств. Тот сам признал, что является автором скандального и богохульного произведения – «Гавриилиады». Пушкин принес царю письменное покаяние, но действительно ли государь простил его?
Гости давно собрались, и все с нетерпением ожидали знаменитого жениха, но в последний момент тот увильнул, скрылся и сбежал в Москву! Возникло предположение, что верх взяла боязнь потерять свою независимость, отказаться от привычек свободного человека; на самом же деле Анна совершенно не соответствовала идеалу девушки, на которой он мечтал бы жениться: свежей, невинной, хрупкой, с девственной душой, но пылким женским темпераментом.
– Вам понравилось мое стихотворение «Ты и Вы»? – спросил меня Александр.
– Я в восторге, – ответила я. – Мне никогда не приходило в голову столь тонкое различие между этими двумя мирами!
Зная, как многосторонне и необъятно эрудирован Александр, я рискнула сделать ученое замечание:
– Переиначивая немецкого поэта Гете, можно сказать, что для вас «Ты» означает не «избирательное сродство душ», а скорее «душещипательное»…
Довольная собой и гордая тем, что мне удалась игра слов, казавшаяся мне высокоумной, я ждала, что скажет Александр, но напрасно: он, оставаясь невозмутимым, и бровью не повел. Я попыталась исправить случайную неловкость и добавила, правда, раздраженно и чуть резко:
– Вы имеете в виду «сердечное» Ты. Полагаю, вы в него вкладываете нечто особенное, вроде знака небесного. Не обижайтесь, но мне кажется, что эти стихи предназначались не мне!
Александру стало не по себе, он покраснел от смущения и, делая вид, что пропустил мои слова мимо ушей, попытался увести разговор в сторону…
– Если бы вы лучше знали мою мать, – не дала себя отвлечь я, – вы бы сразу поняли, что, когда она говорит «ты», в этом нет ничего «сердечного»! Она использует его со слугами не для того, чтобы установить с ними теплую дружественную связь, а, напротив, желая насладиться своей властью. Это позволяет ей презирать их, унижать, оскорблять. В обращении на «ты» к служанке нет ничего случайного, это сразу определяет соотношение сил, ставя ее в положение зависимое и подчиненное и тем самым низводя на низший уровень; разве она физически не обязана служить нам? Она наше имущество, как и прочие крепостные, настоящие рабы своих владельцев.
– Должен признаться, что стих, который я вам преподнес, ранее предназначался другому адресату. Винюсь, мне стыдно, но я так хотел понравиться вам и покорить ваше сердце, что решил схитрить; понимаю, Наталья, что это не делает мне чести, и нижайше прошу простить меня.
Вы правы, я придал особое значение и превознес это «Ты», которое вовсе того не стоит. Оно служит чем-то вроде лазейки для чувств, помогающей добиться своих целей. На самом деле для меня «Ты» так же ненавистно, как для вас «Вы». Что меня пугает и настораживает, так это жалкое, ужасное «Ты», пробуждающее вас на заре и жестоко отрезвляющее зрелищем двух утомленных тел, жадно любивших друг друга; и тут унылая хмурая реальность вновь вступает в свои права.