Знаете, Александр, для нас, русских женщин, возможность все высказать – это знак высшего блага.
Мне так хотелось бы разбить эту стену «вы», чтобы оказаться ближе; подруги в разговорах признаются в том же желании; но ВЫ внушаете мне робость и не даете выразить все, что я думаю; один ВАШ взгляд парализует меня, и я теряюсь.
Александр расхохотался.
– Вам смешно, и однако это правда; вот прямо сейчас я ощущаю расхождение между моей мыслью и моими словами; чтобы вы меня лучше поняли, я расскажу легенду об Аниме и Анимусе, может, вы ее знаете?
– Нет, нет, слушаю вас.
– Легенда гласит, что Анима безумно любила Анимуса; когда она оставалась одна и никто ее не видел, она чудесно пела, превознося любовь, которую питала к Анимусу. Однажды Анимус, снедаемый любопытством, захотел застать ее врасплох, но Анима заметила его и в ту же секунду замолкла навсегда…
– Чудесная и грустная история, – откликнулся Александр. – Но кто из нас Анима, а кто Анимус?
– Так вот, вы Анимус, а я Анима.
– С одним лишь отличием…
– Каким же?
– Вы-то не любите меня «безумно»!
– Верно, но, как я уже говорила, когда я высказываю мысли, которые кажутся мне глубокими, мой голос срывается; Александр исчезает, уступая место Пушкину!
– Картина и забавная, и скорбная; объяснитесь, прошу вас, – сказал Александр.
– Ваша слава поэта и мыслителя лишает меня дара речи.
– Вы преувеличиваете, Наталья.
– Нет, нет, это правда, мои слова искажают мою мысль; вы наверняка считаете меня простушкой! Когда я слышу, как вы беседуете с госпожой Россети или с госпожой Фикельмон, я чувствую себя смешной. Обе они владеют несравненным мастерством, их слова согласны с их мыслями, каждое словно мыльный пузырек, возникающий, раздувающийся и улетающий ввысь! Это просто чудо, я не могу оторваться от их губ, словно с них слетают одна за другой жемчужины четок. Я впадаю в настоящий экстаз, меня завораживает их воркование…
– Вы завидуете? – спросил Александр.
– Да, я не устаю смотреть на них и слушать, это волшебные мгновения; меня обволакивает мягкий речитатив, я даже не стараюсь уловить смысл их речей, да меня это и не интересует. В сущности, они не говорят, а поют! Иногда, конечно, им случается сказать глупости, но они щебечут их с таким очаровательным трепетом, что я совершенно пленяюсь.
– Не стоит сравнивать себя с ними, Наталья, ведь им посчастливилось получить привилегированное образование: их культура – плод многих поколений.
– Я завидую тому, как вы обмениваетесь с ними мыслями. Я тоже желаю такого всеобъемлющего и настоящего общения с вами. Я понимаю, что строю иллюзии, но мечтаю об этом. Нам бы следовало забыть про наше детство, отрочество и юность.
– Что именно, в сущности, вы ставите мне в упрек?
– По правде говоря, я думаю, что вы злоупотребляете своей ученостью, чтобы убедить меня в своей правоте; будьте скромнее. Станьте tabula rasa, как говорят философы; будьте проще! Скорее всего, от вас это потребует усилий, ведь ваша чисто мужская природа стремится во всем и всегда брать верх. Когда вы устаете говорить со мной, то, желая положить конец разговору, вы оглушаете меня историческими аргументами или же литературными отсылками; вы даете понять, что не грех бы мне вернуться за школьную парту! Александр, лишь вашим очаровательным мыслительницам, вроде госпожи Александры Россети, дозволено спорить с вами, а то и переубеждать; она даже осмеливается подвергать вас суровой критике и заставляет переписывать черновики!
– Вы придаете этим дамам слишком большую важность, – возразил Александр. – Они всего лишь доброжелательные критики.
– Вы решительно ничего не понимаете!
Отчаявшись, я записала тогда на листке бумаги, который всегда прятала:
Он смотрит на меня, но не видит.
Он слушает меня, но не слышит.
Он говорит со мной, но не вступает в разговор.
Я знаю, что однажды покину его.
11. Литературное творчество
Вернувшись в четыре утра с бала, я не легла спать.
Александр, сохраняя полное достоинство, не позволил себе ни единого знака неодобрения; для отвода глаз он задал мне несколько незначительных вопросов о прошедшем вечере, делая вид, что прекрасно осведомлен о моем ночном времяпрепровождении. Идеальный муж, униженный, но благородный!
Когда я вернулась, дети еще спали. Я тихонько зашла к ним, чтобы поцеловать во сне; маленькие ангелочки с приоткрытыми ротиками, все еще во власти чудесных сказок Шарля Перро, которые замечательная французская гувернантка Сесилия им читала. В таком же возрасте Александр благоговейно заслушивался русскими народными сказками, которые рассказывала ему Арина Родионовна. Нет сомнений, эти фантастические сказания, которые она наговаривала мальчику на сон грядущий, помогли вылепить творческое воображение Александра. Что до Светланы, теперешней няни, которая заняла место Арины, она тоже читала детям сказки – те, которые написал их папа; и папа с нетерпением ждал, как они им понравятся.
В семь часов Мария и Александр доедали свои пирожки и допивали молоко. Они ничего не говорили, но я чувствовала их немой укор; за столом царило тяжелое молчание. Их чистый, невинный и осуждающий взгляд давил на меня, как свинцовая крышка.
Я больше не была нормальной мамой, нет, я стала заезжей чужестранкой, которая навязывала семье свой ритм жизни. Я почувствовала, будто меня исключили из круга.
Я поймала себя на мысли: эти дети, этот мужчина – кто они?
Любила ли я своих детей? Я часто задавала себе этот вопрос; я не была плохой матерью, но моя нежность к ним была машинальной – моральный долг по отношению к Александру и общественный по отношению к нашему окружению.
Да, я была лишена материнских чувств; однако вечером я спрашивала у кухарки, какую еду она им приготовила, и проверяла, сделала ли с ними гувернантка домашние задания. Я получала от нее подробный отчет об их поведении за время моего отсутствия. Гувернантка также следила за их одеждой.
Когда я возвращалась домой, Александр, в очередной раз отказавшийся меня сопровождать, работал в своем кабинете.
Зрелище пребывающего в лихорадочном возбуждении поэта завораживало и волновало меня. Забившись, как мышка, в уголок, я затаив дыхание наблюдала за тем, как Александр писал, и это казалось мне чудом. Стол был завален десятками исписанных, исчерканных и разорванных страниц; столько же валялось на полу у его ног – смятых, искромсанных, скомканных в шар. Рождение шедевра!
Иногда он останавливался, долго пыхтел своей трубкой, жадно и глубоко затягиваясь едким дымом, прежде чем через несколько секунд с нескрываемым наслаждением выдохнуть его в потолок.
Внезапно его пристальный взгляд упирался в стену, словно он что-то искал; наконец он находил свою невидимую точку и вновь с удвоенным пылом принимался за работу.
По напряженности его взгляда, по прищуренным векам и изогнутым в гримасе губам я легко могла угадать, движет ли его героями и героинями страсть, бунт или ненависть.
Когда вдохновение уходило, он вскидывал голову, глубоко вздыхал, кусал или грыз энное гусиное перо и снова склонялся над листом, целиком погружаясь в творчество.
Существовала чувственная, плотская связь между пером и бумагой. Я поняла это, пока подсматривала: он то тщательно выводил жирные черточки, то выписывал тонкие штрихи, то размашистые или сжатые извивы; или же, напротив, на страницу ложились изящные нервные строки, в которых находило отражение все богатство его воображения.
Он завораживал в этом истинном единоборстве: его перо кусало и царапало девственный листок, а тот принимал это поэтическое соитие.
При бледном свете свечи я могла различить на его напряженном сморщенном лице его чувства и настроения; его перо передавало бумаге ту силу, которую он стремился в нее впечатать.
Он представлял собой волнующее зрелище: распахнутая рубашка, одежда в беспорядке, блуждающие глаза, взлохмаченные волосы, левая рука вцепилась в край стола, правая порхает в лирических жестах; отрезанный от мира, он сочинял стихи для вечности!
Глядя на эти валяющиеся на полу скомканные страницы, я спрашивала себя: силой какой магии они однажды будут напечатаны, переплетены, проданы, разойдутся повсюду и их будут читать вся Россия и весь мир.
Мысль была очень простой. Кто смог бы вообразить это межзвездное путешествие: от лихорадочного творчества Александра за его секретером до изголовья одной из его читательниц?
Мы мало разговаривали, нам нечего было сказать друг другу, я предпочитала жить своей внутренней жизнью, не слишком интересуясь тем, что он писал. Однажды я повела себя с ним неуважительно, теперь меня мучают укоры совести. Однако он часто просил меня переписать набело его черновики, что я делала весьма охотно.
Откровенно говоря, я бывала несправедлива и напрасно сердила его; хотя я не слишком увлекалась поэзией, мне нравился ритм его творений: текучая музыка его коротких и острых стихов была поразительна. В трех-четырех словах он описывал пейзаж, сцену, атмосферу; Александр, как истинный художник, несколькими мазками передавал то, что было в них главным, а следовательно – невыразимым.
Однажды вечером мы поздно возвратились из театра; едва зайдя в дом, Александр устремился в свой кабинет, словно что-то там позабыл.
– Вас что-то беспокоит, Александр?
– Нет, нет, но у меня мелькнула одна мысль для моего романа, и я немедленно хочу перенести ее на бумагу…
Я подождала, пока он закончит, и сказала:
– Любопытно, вдохновение – это как мучащая жажда! Верно?
– Именно так, Наталья Николаевна, я увидел своих героев; иногда они отказываются говорить со мной на протяжении долгих часов, а то и дней.
– Как странно, а я-то полагала, что писатель, напротив, порождает своих персонажей, лепит их и управляет ими по своему усмотрению: может заставить их исчезнуть, умереть или же, в случае необходимости, дабы не разочаровывать читателей, воскресить!