– Нет, нет, Наталья, что до меня, то я лишь даю им рождение, но они ускользают от меня и не желают подчиняться моей власти. Я оставляю их свободными, чтобы они проявили свой характер, утвердили свою индивидуальность, проявили свое воображение; я всегда испытываю к ним сентиментальное влечение.
Что же касается женщин, я стараюсь не делать их слишком обольстительными, чувственными или вольными, я слежу за их поведением: конечно, пусть будут влюбленными и страстными, но они должны избегать избытка неверности. Короче, почти во всех своих произведениях я вынужден многое вымарывать!
И однако, как ни странно, мне случается испытывать ревность к героине, которую я создал! В поэме «Полтава» я вообразил, что ослепительная Мария Кочубей, по натуре скромная и сдержанная, безумно влюбляется в Мазепу, человека для своей страны легендарного, но в летах. Чем реальнее я его делал, тем больше ему завидовал; я правда не понимал, что притягательного могла в нем найти обворожительная Мария! Я любил Марию; как мое чадо могло обманывать меня с этим дряхлым стариком?
Сходное ощущение посетило меня, когда я проводил ночи с Онегиным, Татьяной и Ленским. Этот самодовольный, претенциозный хлыщ Онегин посмел пренебречь прекрасной, чистой и наивной Татьяной – сама мысль была мне непереносима. К тому же я предполагал, что он окажется существом бессердечным с задатками безнравственного убийцы.
Не знаю, испытывают ли то же самое мои собратья по перу, но я быстро проникаюсь сочувствием или антипатией к моим героям; это и неразумно, и не профессионально, но меня так поглощает атмосфера, которой они дышат, что я невольно чувствую с ними почти родственную связь.
Мои персонажи без колебаний вмешиваются в мои разговоры, они противоречат мне, особенно женщины… больше того, они даже позволяют себе высказывать критические замечания о собственных ролях! Они утверждают, что в подобной ситуации никогда бы не сказали ту или иную реплику.
И я осознаю, что в приливе предвзятости иногда набрасываю шарж на персонажей, которых встречаю на балах. А ввиду того, что я все чаще бываю при дворе, мне приходится близко общаться со сливками высшего света; я тщательно стараюсь не выставлять напоказ их изъяны и пороки; отныне я пытаюсь продвигаться в маске, опасаясь, что иначе меня обвинят в том, что я пишу зашифрованные романы, этакие romans à clés.
Должен признаться, Наталья, что мне случается проявлять крайнюю осторожность в своих писаниях, приходится прибегать к чему-то вроде самоцензуры, я кромсаю сам себя из страха, как бы кто-либо из родных или же друзей не узнал себя в изображении, а то и карикатуре, которые я создал.
Вы и представить себе не можете, что значит груз подобного тиранства, это моя вечная боль. Прежде чем что-либо опубликовать, я должен удовлетворить обычную цензуру, полицию генерала Бенкендорфа и капризы императора, который к тому же даже не читает моих произведений, а слепо доверяет своим советникам. Даже мой верный друг и ангел-хранитель Василий Жуковский советует мне смягчать свои творения. На свой манер он пытается заткнуть мне рот этой якобы отеческой опекой; что до императора, он требует, чтобы я был близок к нему, все ближе и ближе, ибо так легче контролировать меня и душить; и оба стараются, с самыми добрыми чувствами, разумеется… подрезать мне крылья!
В сущности, меня пытаются выхолостить… скоро я стану умственным кастратом! – с самым серьезным лицом пошутил Александр. – Часто у меня случаются приступы настоящего ужаса: когда я пишу, то спрашиваю себя, не стоит ли кто-то у меня за спиной, подглядывая за каждой строкой. После любого имени существительного, глагола или прилагательного я так и жду, что в конце фразы на меня обрушится нож гильотины. Бывает, что я переписываю свои тексты: если мои герои слишком мятежны, я выбираю самое мягкое словечко, дабы не задеть августейшую власть; если высказывают скептицизм в отношении религии, если они богохульники или атеисты, я нахожу им извинения и даю понять, что они стоят на пути искупления!
И наконец, если они циничны и жестоки, я стараюсь сделать их более человечными или придумываю для них смягчающие обстоятельства, намекая на несчастливое отрочество, беспутную юность, родительское отступничество.
Мне стыдно, но жить-то надо; выбор прост: чтобы поддерживать семью, обеспечивать существование, достойное моего имени и репутации, я должен, подобно Галилею, отказываться, отрекаться и отступаться.
История, конечно, назовет меня трусом, но, ежели вам так угодно, пусть Земля будет плоская, а солнце встает на западе и закатывается на востоке…
– Я искренне вам сочувствую, Александр; я и вообразить не могла такое давление, такую постоянную зависимость. Я благодарю вас за то, что вы поделились со мной тайнами того, как рождается литературное произведение! До сих пор, читая книгу, я никогда не представляла, какие отношения связывают писателя с его созданиями.
После этого разговора я вернулась к себе в спальню и уже собиралась лечь в постель, когда увидела, как мне под дверь скользнул конверт; я открыла его и прочла:
Mon cher Ange,
Comme vous semblez très intéressée par la création littéraire, je vais vous confier un petit secret, je l’appellerai: La Mélodie Française des Accents; il vous permettra, si vous le souhaitez, de maîtriser l’art de l’écriture et devenir une grande épistolière!
Au moment où j’entame cette lettre, je sais hélas qu’elle va s’arrêter et buter brutalement sur un terrible POINT. J’en ai horreur, il marque la fin d’une aventure sentimentale et ponctue le plus souvent une tragédie. Après lui, c’est le néant, aucun espoir de résurrection.
Je n’ai plus l’espoir d’utiliser ces POINTS DE SUSPENSION qui ne disent rien, mais qui permettent toutes les interprétations possibles; ils soufflent les vents de l’inconnu et laissent place aux mystères. Ce sont de vils courtisans, ils flattent l’intelligence du lecteur, lui laissant à penser qu’il a compris la subtilité des propos…
Mais, à la vérité, mes deux préférés sont le POINT D’EXCLAMATION et le POINT D’INTERROGATION.
Le premier est le symbole de l’ironie, or, comme vous le savez, l’ironie, c’est la liberté! Le second nous permet d’explorer tous les univers de la poésie; c’est lui qui donne des ailes à mon imagination, c’est lui qui m’autorise à tout oser, par exemple: Dieu existe-t-il?
J’ai horreur des DEUX POINTS: c’est l’apanage des rationalistes qui veulent tout expliquer, alors que l’on ne peut rien expliquer; par définition, ils sont antiromantiques. Je suis sûr que Byron ne les utilisait jamais!
J’apprécie la VIRGULE, elle est légère, primesautière, bavarde, infatigable; elle adore raconter des histoires qui ne finissent jamais, elle n’a qu’un rival: «et», mais, lui, il est lourd et pesant, il semble avoir toujours oublié quelque chose; il ne sait pas s’arrêter et il est pris souvent d’incontinence!
Les GUILLEMETS sont prétentieux, imbus d’eux-mêmes; ils veulent être remarqués et toujours occuper le devant de la scène: «ils espèrent être éternels et marquer l’Histoire».
Le TRAIT D’UNION, comme son nom l’indique, est pour la paix, l’entente, la réconciliation; c’est le plus diplomate. Il faut l’utiliser plus souvent, sinon il s’enfuit à tire-d’aile.
Le TIRET tire le diable par la queue! Il vit une existence dangereuse, en équilibre au-dessus du gouffre; il s’efforce difficilement de joindre les deux bouts et de concilier les contradictions.
L’APOSTROPHE n’est pas arrogante, comme on pourrait la croire; cependant, elle a horreur de la vulgarité, elle est élitiste, refuse de se mêler à la plèbe ordinaire des autres accents; elle se croit supérieure aux autres, compte tenu qu’elle est haut perchée.
L’ACCENT CIRCONFLEXE est le pater familias, avec cependant une fibre maternelle, il adore protéger mais, surtout, il aime faire la fête.
Quant au TREMA, il est mystérieux, indéchiffrable, provenant sans doute d’une autre planète ou d’une langue archaïque d’une civilisation perdue; son interprétation est fort ambiguë.
N’oublions pas les ACCENTS AIGUS ou GRAVES; ils varient en fonction de l’humeur; AIGUS, lorsque la situation est tendue et complexe; GRAVES, lorsqu’elle est très sérieuse, voire dramatique. Les poètes adoraient les utiliser dans leurs compositions.
Le POINT VIRGULE, l’avant-dernier, est mal à l’aise; il a honte de ses origines; il a conscience d’être un bâtard; fruit illégitime de deux espèces opposées; union scabreuse de ses deux géniteurs, le point et la virgule; il n’a aucune personnalité; il est hésitant et ne sait à quel saint se vouer.
Ma chère Natalia, je vous ai gardé pour la fin, les plus discrètes; le refuge des espions; elles gardent indéfiniment leurs secrets; elles sont flexibles, savent s’ouvrir avec modestie selon le motif et se refermer selon le besoin et l’urgence, ce sont les PARENTHESES.
J’espère ne pas avoir été trop grave dans mes interprétations, j’ai essayé de mettre l’accent… sur ce qui me semblait essentiel.
Mon cher Ange, j’espère que ce petit conte humoristique vous aidera.
Позже я забавы ради попыталась перевести это письмо на русский, несмотря на почти непреодолимые трудности, связанные с различиями этих двух языков. Вот что у меня получилось:
«Мой милый ангел,
Раз уж вы, как мне показалось, заинтересовались литературным творчеством, могу доверить вам небольшой секрет, я бы назвал его «Французская мелодия акцентов»; он вам позволит, буде на то ваше желание, овладеть искусством литературного изложения на французском языке и стать выдающимся мастером эпистолярного жанра.
В тот самый момент, когда я приступаю к этому письму, я, увы, знаю, что оно резко оборвется на ужасной ТОЧКЕ. Она внушает мне ужас, ибо означает окончание любовной истории и чаще всего предвещает трагедию. После нее наступает небытие без всякой надежды на воскрешение.