У меня больше нет и надежды использовать МНОГОТОЧИЯ, которые сами по себе ничего не значат, но дают простор любым истолкованиям; они дышат ветром свободы и оставляют место для тайн неизведанного. При этом они раболепные придворные, которые льстят уму читателя, заставляя его думать, что он уловил всю тонкость замысла…
Но, говоря по правде, мои любимцы – это ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫЙ ЗНАК и ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК.
Первый есть символ иронии, а, как вы знаете, ирония – это свобода! Второй позволяет нам исследовать все поэтические миры; это он наделяет крыльями мое воображение, это он позволяет мне думать что угодно, например: а есть ли Бог?
Я не выношу ДВОЕТОЧИЕ: это прибежище рационалистов, желающих все объяснить, в то время как ничего объяснить нельзя; оно по определению антиромантично. Я уверен, что Байрон никогда не использовал двоеточие!
Я ценю ЗАПЯТУЮ, она легкая, порывистая, болтливая, неутомимая; она обожает рассказывать истории, которые никогда не кончаются, у нее только один соперник – «и», но он тяжеловесен: все время кажется, что он что-то забыл; он не умеет вовремя остановиться и часто бывает невоздержан.
КАВЫЧКИ жеманны и самодовольны; они делают все, чтобы их заметили и всегда стремятся на авансцену: «они надеются жить вечно и размечать Историю».
ДЕФИС, или СОЕДИНИТЕЛЬНАЯ ЧЕРТОЧКА, как явствует из ее названия, – сторонница мира, взаимопонимания и согласия; она самая дипломатичная из всех. Ее следовало бы использовать чаще, иначе она незаметно улетучивается.
ТИРЕ только и успевает утираться! Его существование полно опасностей, оно балансирует над пропастью; оно едва сводит концы с концами в попытках уладить противоречия.
АПОСТРОФ не так спесив, как можно подумать; однако он не выносит вульгарности, отождествляет себя с элитой и отказывается якшаться с пошлым плебсом вроде других знаков; он мыслит себя выше прочих, поскольку и вознесен выше.
ЦИРКУМФЛЕКС[21] – это pater familias[22], однако с долей материнских чувств; он обожает защищать, а главное – веселиться.
Что до ТРЕМА[23], он загадочен, необъясним, безусловно, родом с другой планеты или из какого-то древнего языка забытой цивилизации; его толкование весьма двойственно.
Не забудем про АКУТ и ГРАВИС[24]; они сменяются в зависимости от настроения – АКУТ, когда ситуация напряженная и сложная, ГРАВИС, когда она очень серьезна и даже трагична.
ТОЧКА С ЗАПЯТОЙ, предпоследняя, всегда чувствует себя неловко; ей стыдно за свое происхождение; она понимает, что по сути всего лишь бастард, незаконнорожденный плод двух противоположных сущностей, сомнительный союз двух своих прародителей, точки и запятой; она совершенно безлика, вечно колеблется, не зная, с какой ноги плясать.
Моя дорогая Наталья Николаевна, я приберег вам под конец самых сдержанных и неболтливых; они прибежище шпионов и способны до бесконечности хранить свои секреты; с присущей им гибкостью они умеют деликатно открываться в нужных случаях и закрываться, ежели возникает необходимость или иная срочность, – это СКОБКИ.
Надеюсь, я не был слишком серьезен в своих толкованиях, я лишь постарался расставить акценты… на том, что мне казалось самым существенным.
Мой милый Ангел, надеюсь, этот шуточный экскурс будет вам полезен.
Его письмо поведало мне о весьма оригинальных сторонах его натуры, но оно же укрепило меня в убеждении, что наши миры очень различны. И его мир мне недоступен. Я чувствовала, что он со мной скучает, и не могла дать ему то, чего он желал от женщины.
– Александр, я прекрасно понимаю, что вам вполне достаточно собственной гениальности. Но где же я в вашей жизни? Каково мое место? Говоря проще, неужели мое тело было единственным приданым, которое я вам принесла?
– Вы преувеличиваете, Наталья.
– А какой у меня был выбор? Разве только не принять решение моей матери. Я была лишь уступкой в сделке, которую вы между собой заключили.
– Нет, неправда, вы драматизируете, Наталья. Я люблю вас, и вы это знаете.
– Сказать недостаточно. Докажите! Вы с легким сердцем мне изменяете, хотя соблюдаете все приличия в глазах общества. Это безнравственно, больше того, для такого человека, как вы, это непорядочно с точки зрения вашего ума!
– Вы мать моих детей. Эти женщины – всего лишь мимолетные интрижки, они питают мое воображение, и не более. Вы просто не понимаете, Наталья, что они только источники вдохновения… Между прочим, они и сами это прекрасно знают, никаких планов на будущее я с ними не строю. Наталья, я люблю человечество, я люблю жизнь, но моя муза – это вы!
– Выходя замуж, я думала обрести свободу, порвать с удушающей родительской атмосферой. Но стало только хуже: я должна заниматься домом, детьми, прислугой, приемами, на мне куча обязанностей, и все это мне совершено чуждо. Мой брак не по любви и не по расчету, а по обстоятельствам.
– Вы опять-таки преувеличиваете, Наталья. Ваши хозяйские заботы в нашем доме ничтожно малы. Это я разбираюсь со всеми ежедневными делами, у вас есть слуги, кучер, кухарка, горничная, кормилица, Светлана, которая занимается нашими детьми. Вам остаются только хлопоты о вашей красоте и вашем гардеробе. Что до приемов, то все угощения доставляет ресторатор. Единственное, что вам остается сделать, – это написать приглашения, какой тяжкий труд!
Александр прекрасно устроил свою жизнь поэта, мне не в чем было его винить. Он ссылался на профессиональные встречи с друзьями, необходимые, как он утверждал, для обсуждения идей и критического разбора его произведений.
Я прекрасно знала, что он лгал: он продолжал пить, играть и посещать женщин легкого поведения. Если он не мог насытиться постельными радостями дома, то устремлялся растратить накопившееся силы в самые сомнительные трактиры Москвы или Санкт-Петербурга, список которых слишком скучен, чтобы его здесь приводить; он был постоянным посетителем Мещанской улицы, известной своими борделями, от самых низкопробных до самых шикарных. Он все чаще проводил вечера с друзьями и возвращался под утро.
Он, потомок дворянского рода, оставившего свой след в истории, обожал «окунаться в народ» и заканчивать ночь в подозрительных местах, где водился люд странный и опасный. Возможно, будущие герои его романов?
Когда ему хотелось разыграть из себя Вельможу, в прямом и переносном смысле этого слова, он отправлялся в закрытый круг игроков, называемый «Английским клубом», и именно там, увы, проигрывался и влезал в долги. Вначале я делала вид, что верю ему, и высказывала сочувствие к столь поздним трудам, которые, повторяясь столь часто, не могли не утомлять… Мне казалось, что он поймет мои намеки, становившиеся все более прозрачными и красноречивыми, но он будто не слышал и вел себя все более независимо.
Я пыталась понять его и найти ему извинения: он всегда вел совершенно свободную жизнь; холостяк, не знавший никаких обязательств, он не привык давать кому-либо отчет в своих действиях; дома он ходил кругами, как лев в клетке, и мечтал только об одном – вернуться в пьянящие просторы дикого раздолья.
Со всем смирением я начала понимать, что отныне мне предстоит делить свое существование с гением, вызывающим всеобщее восхищение, и я должна волей-неволей принять эту судьбу.
Мало-помалу наша супружеская жизнь становилась все приземленней, беседы все реже, и сводились они к обмену несколькими короткими фразами, касающимися повседневных дел: еды, питья, сна, здоровья детей и их образования.
Давшая нам суровое спартанское воспитание мать и постоянное отсутствие отца, а затем его безумие приучили меня вести беседы с самой собой.
Что до моих сестер, смыслом их жизни были пышность и показной блеск.
Мои посещения балов, концертов, театра давали мне жизненно необходимый глоток чистого воздуха; Александра все это мало привлекало.
Иногда меня охватывало чувство вины, как если бы, не желая видеть рядом Александра в эти моменты счастья, я исключала его из своей жизни. Но позже я, напротив, стала радоваться его отсутствию и начала входить во вкус собственной независимости!
Александр, слишком рано присвоив мою юность, сковал ее всевозможными узами. Время подминало меня и перемалывало.
Я всегда жила с опережением, словно кто-то решил ускорить ход моей жизни: стала подростком, не побыв ребенком, женщиной, не побыв девушкой, матерью, не побыв женщиной.
Меня целиком поглотило столь быстро наступившее ощущение себя матерью; мне даже не оставили тех бесконечных мечтаний, которые позволяют нам восстановить силы, чтобы встретить завтрашний день: я беременела почти каждый год!
Я предпочитала рассказывать сама себе всякие истории, а еще лучше – ускользать из мира Александра, подменяя его своим собственным.
Лежа в своей кровати, в спальне, соседней с комнатой моего мужа-поэта, я уносилась вдаль, чтобы воссоединиться с героями и героинями театральных спектаклей или французских романов, которые я читала тайком, пока муж был в отъезде, или же ночью. Он очень огорчался, видя, что я читаю произведения Бальзака, Мериме или Гюго, а не «Историю Пугачева», «Капитанскую дочку» или «Медного всадника»… Вот в такие моменты я ему и изменяла!
Мне много раз пеняли, что я проявляю мало интереса к его поэзии и прозе, и это верно. Сочинения Александра не привлекали меня, оставляя равнодушной. Я предпочитала французских авторов, они были намного увлекательнее.
Однако я была хорошей матерью и, как бы это ни выглядело со стороны, очень верной супругой – в отличие от него!
Нельзя обязать женщину любить мужчину под тем надуманным предлогом, что он ее муж…
Я не лицемерка, я не могу притворяться, что люблю; я была покорной женой, Александру надлежало довольствоваться моим телом, но мой дух и разум принадлежали только мне.