Я была действительно очень взволнована тем, что оказалась в столь избранном кругу; в возрасте шестнадцати лет Долли читала Вергилия и Цицерона на латинском, Петрарку и Данте на итальянском, Гете и Шиллера на немецком, Мильтона и Байрона на английском, наконец, среди прочих, Шатобриана, Ламартина и Гюго на французском. В ее обществе я чувствовала себя земляным червем, глядящим на звезду! Но Долли была очаровательна, скромна и вовсе не строга. Совершенно уверенная в себе, она не испытывала никакой надобности выставлять напоказ свою ученость; ее ум был равновелик ее познаниям. До своего приезда в Санкт-Петербург с мужем-посланником она жила в Неаполе; она была настолько красива, что бытовала присказка: «Vedi Napoli, la Ficquelmont, e poi muori!»[25].
Она представляла собой воплощение красоты и ума. Разговор велся очень живой, накануне все дамы побывали на премьере «Мизантропа», которую давал прибывший в Россию на месяц с гастролями Французский театр. Долли де Фикельмон заказала мне место рядом с собой; я не сразу поняла причину двусмысленных взглядов одних дам и смешков исподтишка других; позже я осознала и их смысл, и иронию: Долли была любовницей Александра; ее мать, Елизавета Хитрово, хотя и была на пятнадцать лет его старше, выказывала Александру истинную преданность и безудержную страсть, которую и выражала со всею горячностью в бесчисленных пламенных письмах. Эта связь оставалась чисто платонической; однако мой брак привел ее в отчаянье. По этому случаю, кстати, она прислала ему весьма язвительное письмо. Перед лицом подобной Плеяды я оставалась лишь большим подростком, внезапно выброшенным в этот мир зрелых и свирепых женщин. Моя молодость могла бы склонить их к мягкости или доброжелательности, но моя красота превращала их в грозных врагов!
Одна добрая душа (очевидно, из тех, кому Александр разбил сердце) с самыми благими намерениями сообщила мне, что за год до нашей свадьбы он плакался кому-то из лучших друзей, как тягостно ему проводить со мной многие дни. Он цинично утверждал, что остается рядом со мной «по долгу службы»! Милый пролог к нашей идиллии. Это была чисто мужская шутка, но она раскрывала истинную природу его сентиментальной привязанности; Александр еще до нашего брачного союза предчувствовал ту скуку, усталость и даже безразличие, которые я буду в нем вызывать!
Моя мать уделяла внимание только французскому и танцу; по ее мнению, они обеспечивали два верных способа добиться успеха в обществе. Разумеется, я прошла уроки Олимпы де Будри и обучение у мсье де Лафайета, но мои общие, чисто книжные познания были довольно убогими и поверхностными. Всего лишь лак, который легко было соскрести.
Молодые женщины из «кружка Фикельмон», как я его называла, говорили на ином языке. Рядом с ними меня будто не существовало; с самого детства им давали солидный запас знаний, они были вскормлены и взращены греко-латинской культурой. За столом у них за плечами стояла череда поколений, передавших им хорошие манеры. Одна деталь: за обедом или за ужином им не приходилось, как мне, задаваться вопросом, какой нож, вилку или бокал выбрать сначала! Они исполняли все так грациозно, с таким изяществом и естественностью, что казалось, будто это искусство заложено в них с рождения.
Разумеется, мать привила нам правила приличия; однако, когда я проделывала те же жесты, то по сравнению с этими дамами казалась самой себе обезьянкой; когда они говорили, то текучие, словно мед, слова будто сами слетали с их губ. Если я пыталась им подражать, то выглядела жалко и смехотворно. Я стала ясно осознавать значение и важность слова «культура»; она была истинным пропуском, позволяющим пересечь границы этого нового мира. Что до меня, то, несмотря на мои похвальные усилия, я лишь изо всех сил пыталась за ними угнаться – безнадежная затея! Они опасались увидеть во мне возможную завоевательницу и отказывались пускать меня в свой очень замкнутый круг. Я поклялась заполнить все мои пробелы, приводящие меня в отчаянье.
Однажды вечером я смотрела пьесу «Береника» Жана Расина, с которой меня когда-то познакомила Олимпа де Будри. Сам факт, что я видела, как молят, волнуются, рыдают персонажи, которых я себе воображала, – Антиох, Тит, Береника – стал для меня истинным откровением. Как и другие зрители, которые, как мне рассказывали, проливали слезы начиная с первого представления в 1670 году в «Бургундском отеле», я тоже без ложного стыда сжимала в руке мокрый от слез платок. И я была не единственной – мои соседки поступали так же.
«Береника» – это история палестинской царицы, которую любит римский император Тит; она отвечает ему взаимностью и хочет выйти за него замуж. К несчастью, закон римского сената запрещает ему жениться на иностранке; таков сюжет трагедии; помимо этого, Антиох, генерал Тита и его самый верный друг, тоже влюблен в Беренику.
Намного позже, уже встретив Жоржа, я поняла, что в этой пьесе поменялись роли: я была Береникой, а Антиохом был Жорж Дантес! Что до Тита, то им был одновременно император и… Александр; Тит рьяно выступал против этой запретной любви! Все смешалось в моей голове, я представляла себе Жоржа Дантеса, как он кидается на колени и покрывает поцелуями оборки моего платья, признаваясь в любви и умоляя: «Мадам, на мою беду, появился Пушкин и понравился вам![26]».
Мои соседки не понимали, почему после стольких слез я вдруг стала загадочно улыбаться. Супруга великого Пушкина, я думала, что нахожусь под защитой и в безопасности; ничего подобного, я была идеальной добычей. Моим единственным оружием была моя невинность и наивность! Дамы ревновали меня к тому, что не они стали избранницами Александра; если я нарушала священные традиции этикета или, к своему несчастью, грешила слишком большими культурными пробелами, они неизменно со всей жестокостью давали мне это понять; втихую, шепотком они твердили, что Александр совершил величайшую ошибку в своей жизни; его брак, вполне вероятно, обернется полным провалом! Они все этого желали, особенно замужние; их привлекали не столько его физические достоинства, сколько его ум, мессианская харизма, которая воспламеняла все вокруг, где бы он ни появился. В общении с ними я чувствовала себя смешной. Они нарочно делились намеками на комедии или трагедии, которых я не видела. Они бесстыдно выставляли напоказ свою культурность, чтобы меня подавить, унизить и выставить жалкой провинциалкой. Они читали наизусть знаменитые тирады, давая мне понять, что я не принадлежу к их касте и что разделяющая нас ступень слишком высока, чтобы не сказать непреодолима. Они получали коварное удовольствие, подчеркивая, что только моя красота вывела меня из безвестности. По их мнению, я была невежественна и только благодаря своим внешним данным смогла проникнуть в их круг, столь желанный для всей женской элиты. Мне на ум пришла забавная мысль: для этих городских молодых дам я была лишь «полевой мышью», сбежавшей из басни Лафонтена!
Любопытно, что чем больше я смотрела классических пьес, тем чаще подмечала связь между людьми из моего окружения и вымышленными персонажами, которые представали передо мной на сцене; этот феномен наложения превратился в привычку. Что я могла поделать? Я ни с кем не общалась; эти действующие лица вскоре стали моими друзьями, моими наперсницами.
Побывав на многих комедиях Мольера благодаря новому приезду труппы актеров Французского театра, приглашенного князем Юсуповым, самым богатым человеком России, я была совершенно пленена и захвачена драматической игрой знаменитой Луизы Фюзиль. Педанты Вадиус и Триссотен из «Ученых женщин» напоминали мне надутых хлыщей-дворянчиков, которые пытались покорить меня декламацией своих пустых и безвкусных виршей. Что до Арсинои[27], то ими кишел двор, и они до странности походили на мою мать и сестер. В «Мизантропе» самым волнующим был персонаж Альцеста: в нем было столько черт, схожих с моим Александром; и разве не был он влюблен в кокетку Селимену, мое альтер эго? Оба не выносят лицемерия общества, которое им глубоко неприятно, оба хотят изменить его, но отказываются от своего намерения. Альцест в конце пьесы удаляется в пустыню, а мой Александр укрывается в Михайловском, чтобы писать свои сочинения! Селимена мне нравится! Она тоже красива, привлекательна и соблазнительна; она идеальная кокетка, фривольная и легкомысленная. Мужчины вьются вокруг нее, она остроумна, я ей завидую.
Это было замечательно, весь зал смеялся и аплодировал изо всех сил; волнующе было видеть столько образованных русских, которые так прекрасно воспринимали нюансы французского языка: они понимали всю игру слов и шутки персонажей Мольера. Больше часа я молчала, предпочитая наблюдать, слушать и улыбаться. Время от времени я кивала с одобрительным видом или, приоткрыв рот, делала вид, что захвачена речами. Порой я посылала заговорщицкую улыбку то одной, то другой моей соседке, показывая, что я уловила и оценила то, что хотел сказать автор. Мы все встретились в антракте. Внезапно я собрала все свое мужество и заявила:
– Я тоже Селимена!
Впервые мой голос прозвучал в этом благородном и изысканном собрании. Воцарилась полная тишина, и все взгляды, удивленные и даже ошеломленные, обратились на меня. Я же собиралась выложить все козыри.
– В сущности, – продолжила я, – слушая ваши беседы, я действительно ощущаю себя Селименой: как и она, я очаровательная ломака, я люблю привлекать внимание мужчин и всячески изводить их, обожаю остроты, особенно когда они направлены на возможных соперниц вроде вас; мне очень нравится царящий в вашем салоне дух сплетен! Альцест, этот герой, которого вы обожаете, влюблен именно в то, что он ненавидит в обществе: в поверхностность, фальшь и лицемерие.
Что же, сударыни, могу вам признаться: я Селимена, а Александр Пушкин – мой собственный Альцест! Он считает себя целомудренным, непреклонным, моралистом, бунтарем и, совсем как его двойник, «врагом рода человеческого»; однако он почитает меня, ту, которая является прямой его противоположностью; но, в отличие от Альцеста, он позволяет себе преступать все пределы добродетели и благопристойности.