Как сверчок – таково было его прелестное лицейское прозвище, – скачущий от одного очага к другому, он прыгал от женщины к женщине. В каждой из них он хотел открыть новые качества, новый человеческий пейзаж; каждая женщина была для него чем-то новым, неизведанной землей, он желал и ждал потрясения; в идеальную женщину он больше не верил, но всякий раз надеялся…
Санкт-Петербург, Москва – вся Россия была для Александра огромным эдемским садом, усеянным цветами, один притягательнее другого. В растерянности он не знал, какой сорвать раньше, на каком остановиться… если можно так выразиться! Двигала ли Александром сосущая пустота, которую следовало заполнить, как другими – погоня за невозможным счастьем, если только это не было избытком жизненных сил, излишком энергии? Его переполняла жизнь, горячность и страсть. Он испытывал бешеную потребность давать и отдаваться самому; мне было трудно не позволить захлестнуть себя этому бурному неиссякаемому потоку. Когда он любил, играл ли он? Я так никогда и не смогла это понять. Думаю, он был искренен, проблема в том, что он был искренен всякий раз и с любой!
Дельвиг, большой его друг, рассказал мне, что в юности Александра считали неким денди. Учитывая неблагодарные внешние данные моего Саши, подобное представление о нем меня удивляло. На самом деле позже я обнаружила, что под «дендизмом» понималось лишь нечто вроде «aristocratie du paraître»[32]. Трудно представить что-то более чуждое характеру Александра, ненавидевшего все поверхностное. Злые языки вроде Булгарина (не к ночи будет помянут) утверждали, что он желал походить на своего кумира Байрона. Оба поэта пленяли воображение – один своими скандальными шокирующими выходками, другой своими любовными провокационными похождениями; однако Александр вполне мог бы отнести к себе слова Лермонтова:
Нет, я не Байрон, я другой…
Тогда почему же в Александре видели денди? Если истинный денди уделял преувеличенное внимание внешнему виду, например одежде, то Александр, напротив, с удовольствием расхаживал по улицам в нарядах прошлого века… Он отращивал ногти, пока они не становились похожими на когти тигра, и носил прическу, скорее напоминавшую гриву льва! Он обожал провоцировать благонравных граждан, ужасать любого и шокировать буржуа. Единственной чертой, роднившей его с классическим денди, было постоянное стремление к оригинальности; оно проявлялось и в выборе тем и персонажей. Как мне кажется, мой Саша был «денди в Любви», исповедующим культ красоты.
Что же его завораживало в момент обольщения? Без сомнения, то сверкание молнии, которое он порождал в сознании желанной женщины. Стоило ему преуспеть, и страстное желание исчезало. И это торжество было для него бесконечно дороже монотонности длительной любовной связи, неизбежной череды наступающих утр. Едва он видел, как глаза красавицы затуманиваются, а взгляд уходит вдаль, готовый томно угаснуть, как немедленно прекращал свои маневры; его интерес перемещался на что-то иное, почему бы не на двух восхитительных юных девиц, стоящих вон там рядом с родителями? Александр пополнял свою маленькую коллекцию, упиваясь и наедаясь, осмелюсь так выразиться, но никогда не пресыщаясь амурными историями. Он напоминал мне греческого бога Кроноса, пожиравшего потомство своей супруги Реи из страха, что однажды один из детей свергнет его с трона и займет его место. А Александр проглатывал детей Эроса, и наверняка по сходным причинам – боясь, что однажды действительно влюбится. Женщины были для него бесценным источником наблюдений; его воображению оставалось только создавать героинь, выпархивающих из-под его пера.
У нас с ним было совершенно различное представление о том, что такое обольщение, но равно трагичное для каждого из нас. Целью Александра было простое потребление, едва ли более серьезное, чем если бы он размышлял над метафизической проблемой.
Для меня все представало более смутным. Я создала себе образ идеального мужчины, средоточие всех качеств литературных героев: сверхчеловека из русских сказок, романтических персонажей французских романов, которых я начиталась, короче, образ несуществующего мужчины! Он был как несбыточное счастье, все о нем говорили, но никто его никогда не видел. Вначале это было салонной игрой, которой все увлекались и которую одобрял двор, – некой формой светских отношений, где каждый старался блеснуть искусством делать и принимать комплименты, изящно сплетенной словесной эротикой. Но впоследствии салонная придумка, отражающая желание нравиться, превратилась в потребность.
Я хотела «exister»[33], в этимологическом смысле этого слова: «ex-sistere», «быть вне своего существа». Должна признаться, что желание вызывать восхищение склоняло меня скорее к тому, чтобы Казаться, а не Быть.
Именно поэтому мир балов был дьявольским, он был миром иллюзий, где очень быстро исчезало понятие ценностей. Эта избыточная роскошь, показной блеск, преувеличенная парадность кружили мне голову не меньше, чем вальсы и мазурки!
Да, я была кокеткой; мужчины и женщины и ревновали, и завидовали, восхищались и ненавидели, соперничали и сдавались. Я отстаиваю эту честь, эту легкость, эту поверхностность. Когда я слышу это слово, мне на ум сразу же приходит роман Бальзака «Герцогиня де Ланже», одна из героинь которого говорит:
– Кокетка… Я ненавижу кокетство. Быть кокеткой, Арман, это значит обещать себя многим мужчинам, но не отдавать себя; отдавать себя всем – это распутство!
Но меня привлекало не столько удовольствие от покорения, сколько власть над мужчинами, которую я приобретала. На все мудреные вопросы, которые я себе задавала, и фальшивые объяснения, которые придумывала, существовал единственный ответ: как и у всех женщин, моим истинным страхом была просто боязнь постареть. Меня снедали тревога и беспокойство: вдруг я перестану существовать во взглядах других, ведь я твердо знала, что от этого зависит моя жизнь.
Александр не обращал на меня внимания и очень мало говорил со мной; я искала места, где получу признание. Я так надеялась, что Александр оценит меня не только как предмет постельных утех или парадный аксессуар! Мало-помалу обольщение стало для нас обоих привычкой.
Я была музейной картиной, которой люди приходили полюбоваться, которую разглядывали, но не трогая, не прикасаясь! Я служила чем-то вроде вечной восковой куклы, которую мой гениальный муж выгуливал и демонстрировал, к своей вящей славе победительного Дон Жуана… Вместо «выгуливал» и «демонстрировал», мне бы следовало сказать «выставлял напоказ».
Я была добычей, которую он заполучил и которой теперь кичился. Я была неиссякаемым источником его наслаждения, которым он провоцировал общество. Это меня не смущало, было даже забавно ловить людоедские взгляды мужчин и женщин… Они были моим зеркалом, моим сознанием. Я забывала их очень быстро, в тот самый момент, когда переступала порог, выходя из зала для танцев. Однако они выковывали мое существование, в тот момент я чувствовала, что возрождаюсь. Едва прибыв на бал, я становилась предметом всеобщего внимания и комментариев по поводу моего нового туалета. Это было подобно раздвоению личности: из дома выходила просто Наталья, а в зале появлялась Наталья Николаевна Пушкина.
Пародируя философа Декарта, я могла бы написать: «Я обольщаю, следовательно, я существую!» Я поистине это смаковала; я обожала момент, когда мой воздыхатель терял почву под ногами. Заставить мужчину выйти из душевного равновесия – вот в чем заключалась моя наивысшая радость; я видела, как рушилась его уверенность в себе, словно хрупкий карточный домик. В сущности, моя притягательность питалась желанием другого; разве не в этом сама суть кокетства?
Удовлетворение собственного желания не было моей целью, как у других женщин… Главное заключалось в самой игре, в том, чтобы делать вид, будто вот-вот…
Придворное общество предоставляло мне необъятное поле действий для подобных чувственных экспериментов…
На балах и в салонах женщины осыпали Александра восторгами и комплиментами; ему это приносило нескрываемое удовольствие. Он не только был гением, но и… сам считал себя таковым!
Кстати, разве он не написал:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Между прочим, некоторые дамы никогда не читали его стихов, но, воздавая ему почести, надеялись и сами быть прославлены на свой манер… этим вечным Казановой.
Объективности ради скажу, что, если некоторые его стихи были чудом чувствительности и музыкальности, другие оставались банальными и не заслуживали восхвалений низких льстецов. С другой стороны, многие мужчины спешили к нему с поздравлениями, чтобы почувствовать собственную принадлежность к его кругу; появиться рядом с Пушкиным означало почти что заслужить медаль или диплом интеллектуала; обреталась возможность сказать: «Ах да! В ту пятницу вечером Александр прочел нам свое последнее творение, это было боже-е-ественно!»
И тем не менее он по-прежнему пребывал в уверенности, что все поэтическое мне чуждо. И был недалек от истины, хотя меня глубоко тронула мучительная жалоба Татьяны. Я хотела высказать это Александру самыми простыми словами, но эти слова показались мне слишком бесцветными по сравнению с тонкими рассуждениями его любовниц или ученых подруг, таких как Анна Керн, Александра Россети или Долли де Фикельмон, с которыми я не могла соперничать.
У каждого из нас была своя страсть, своя патология, у меня – балы, у него – женщины! И оба мы были неизлечимы…
Однажды вечером мне открылось, каким он был великим талантом, талантом в чистом виде: я жила с ним, делила с ним постель, но не знала, кем он был в действительности.