– Объясните, вы меня заинтриговали, – попросила я.
Истомина решительно разорвала занавес декораций, скрывающий закулисье, и показала мне леденящую картину нравов, царящих за этим занавесом.
– Бо́льшая часть молодых танцовщиц бедны; когда им удается пройти отбор в балетные школы, наиболее одаренных отмечают «профессионалки» и потом рекомендуют их в модные театры; некоторые из них занимаются проституцией, чтобы выжить; эти сводницы, можно их и так назвать, знакомят новеньких с богатыми купцами и аристократами, которые позже берут их на содержание. В антракте или после окончания спектакля эти красавцы являются выбрать себе товар по вкусу… Только знаменитые балерины, вроде меня, имеют возможность заполучить именитых любовников! Можно даже иногда увидеть самого императора, который явился сделать комплименты особо примечательным танцовщицам или, вернее, их ножкам!
– Поверить невозможно в то, что вы рассказываете, – поразилась я.
– И тем не менее, Наталья, такова жестокая действительность. Нас, балерин, часто сравнивают с бабочками из-за наших антраша! А теперь представьте себе, в чем истинное сходство: ведь бабочка живет всего один день, она рождается утром и умирает вечером! Так и мы, наш успех эфемерен.
– И все же у вас необыкновенная жизнь, Авдотья: слава в театре и любовь Александра! Повторяю, я не ревную. Да и как я могла бы? У меня нет никакого права вмешиваться в ваше прошлое.
– Моя жизнь больше сходна с трагедией, чем с балетом, – продолжила Истомина. – Я добилась признания, но годы начинают брать свое; разумеется, я сохранила живость ума, здравомыслие и проницательность, при мне мой пылкий характер, – добавила она, подмигивая и как бы рассчитывая на понимание, – но, увы, однажды мои бедные ножки уже не будут повиноваться мне как сегодня. Перефразируя Лафонтена[39], я могла бы сказать: «Прощайте, арабески, антраша и jetés battus!». Где мои былые ножки? – вздохнула она, потом рассмеялась, сознавая, что произвела должный эффект.
Она сообщила мне, что мечтает покинуть сцену, потому что у нее больше не было сил танцевать.
– Я чувствовала себя утомленной, – сказала она, – и потому попросила отпуск, чтобы передохнуть и набраться сил; знаете, что ответил мне император, Наталья?
– Нет, – ответила я.
Но, зная царя, который всегда проявлял к нашей чете внимание и великодушие, я ожидала и в этом случае такого же поведения с его стороны.
– Он прислал собственноручное распоряжение в дирекцию театра.
Я уже предвкушала положительное решение суверена.
– Он написал: «Немедленно уволить Истомину!»
– Поверить не могу, – сказала я. – Какая жестокость, какой цинизм!
Истомина грустно глянула на меня и продолжила:
– Наталья, не заблуждайтесь. Это послание императора было вызвано отнюдь не моим прошением об отпуске; вы улавливаете, в чем тут дело?
– Ну разумеется.
– Нет, нет, вы не понимаете, император мстил и сводил счеты, если позволено будет так выразиться: он имел в виду мое общение с декабристами и другими друзьями, многие из которых разделяли их либеральные и гуманистические взгляды; в частности, граф Орлов, имперский генерал, один из моих любовников.
– Решительно, ваши чары действовали не только на сцене, – заметила я, пытаясь пошутить.
– Это настоящая паутина, хотя, разумеется, аристократическая, но они все были в той или иной степени включены в эту звездную туманность декабристского движения. Жизнь полна неожиданностей: мой граф Орлов женился на Екатерине Раевской.
– Ну и что?
– Погодите, вы увидите, это еще не конец… – продолжила Истомина. – Ее сестра Мария вышла за князя Волконского, тоже декабриста, которого сослали в Сибирь; бедный отец Раевский, герой империи, обе дочери которого вышли замуж за декабристов! Теперь понимаете? А самое примечательное, что НАШ «всенародный Саша» был влюблен в обеих!
– Какая невероятная история! – сказала я.
– Наталья, у нас много общего, – заметила Истомина.
Она понизила голос, приблизилась к моему уху и прошептала:
– И много политических секретов тоже!
Я сделала вид, что не услышала.
Шампанское развязало ей язык. Она стала неистощима; как я ни пыталась сменить тему, заговорить о чем-то другом, она неизменно возвращалась к тому единственному, что ее занимало: к декабристам.
Это навязчивое устремление показалось мне странным; точность приводимых ею исторических деталей была поистине удивительной для танцовщицы оперного театра, которая вообще-то должна была интересоваться только хореографией. У меня мелькнула безумная мысль: а была ли она просто фигуранткой в тех событиях, которые потрясли Европу? Внезапно Истомина наклонилась ко мне и сделала поразительное признание:
– Мой дом был местом их встреч!
Значит, я недооценивала ее роль; она была не так уж невиновна, как казалась.
– Однако, – прошептала она, – Александр никогда не участвовал в наших собраниях, я рассказала об этом неуправляемому Вильгельму Кюхельбекеру, тоже поэту и писателю, как и сам Александр, его другу по Царскосельскому лицею. Мир тесен, – добавила она, – Вильгельм преподавал литературу и латынь. Догадайтесь, кто был его учеником?
– Представления не имею, – ответила я.
– Так вот, Михаил Глинка, давний друг Александра, тот самый, кто произвел революцию в русской музыке.
Мои друзья-декабристы сказали мне, что они договорились: «Александра следует держать в стороне от всего этого…» Они категорически не желали каким-либо образом его скомпрометировать: «Поэт должен оставаться в вышине со своими грезами», – говорили они. «Нельзя рисковать жизнью величайшего поэта России!»
Истомина начала привлекать к себе внимание соседей. Это было как эффект домино: один за другим столы замолкали и смотрели на нее, преобразившуюся в трибуна. Она словно обращалась к толпе и вдохновлялась этим, подкрепляя каждую фразу бокалом шампанского. Я чувствовала себя все более неловко, потому что она впадала в возбуждение, уже не глядя на меня.
– Знаете, Наталья, – возглашала она, – они все бывали там: прежде всего мой дорогой Алексей Федорович Орлов, один из самых скрытных декабристов; он познакомился с Александром, когда тому было восемнадцать лет. Алексею было двадцать. В следующий раз они встретились намного позже, уже в двадцатых годах. Алексей был сильно скомпрометирован, и ему грозила ссылка в Сибирь. К счастью, в тот день ангел-хранитель не спускал с него глаз, и имя этому ангелу было… Орлов, его собственный брат, доверенные отношения которого с императором позволили Алексею избежать каторги или, возможно, смерти. От чего зависит жизнь? Они все были там, – кричала все громче Истомина… – Князь Вяземский, верный друг Александра, тоже разделял эти взгляды, но он-то так и не решился рискнуть жизнью. Уж не говоря о Николае Тургеневе, – продолжила она в том же тоне. – Он был очень осторожен, ведь и он принимал деятельное участие в движении декабристов; он покинул Россию в двадцать четвертом году и правильно сделал, потому что после окончания заговора был заочно приговорен к смерти!
Я страстно любила графа Орлова. Ведь это был великий гуманист. Он одним из первых, вместе с полковником Пестелем, известным декабристом, запретил в армии телесные наказания.
– Все говорят со мной о декабристах, и вы в особенности; не читая мне лекцию, можете ли вы вкратце объяснить, что же называют «заговором декабристов»?
– Я постараюсь дать простой и лаконичный ответ, – сказала Истомина. – По странному стечению обстоятельств, Александр Первый умирает девятнадцатого ноября двадцать пятого года, а три недели спустя, четырнадцатого декабря, происходит восстание декабристов; в тот самый день должны были праздновать вступление на престол нового царя – Николая Первого. В обход правил наследования, согласно которым трон должен был занять средний брат почившего Константин, Александр втайне выбрал младшего брата. После множества перипетий Константин отрекся от престола, и Николай действительно его унаследовал. Таковы династические загадки.
– Поразительно, что он отказался от трона! – воскликнула я.
– Да, и он обозначает своего младшего брата Николая как своего преемника. Но народ предпочитает Константина и не признает Николая! Таков первый акт, – говорит Истомина, – в обществе тогда царила глубокая смута; на народ обрушиваются новые налоги, нищета, голод; в армии зреет глухое недовольство несправедливостями; солдат наказывали кнутом, даже за малейшую провинность.
– Солдат били? – изумленно спросила я. – Но ведь они должны защищать родину, они жертвуют жизнью ради нашего благополучия! – добавила я простодушно. – Разве обстоятельства, которые вы описываете, не напоминают начало французской Революции?
– Прекрасный вопрос, – заметила Истомина, – я не историк, но полагаю, что тут есть основополагающая разница; если набросать карикатуру, то можно сказать, что во Франции роль зачинщиков взяла на себя образованная буржуазия и использовала народ как орудие! Аристократии там на дух не было, она поддерживала короля, и только в символическую ночь четвертого августа одна тысяча семьсот восемьдесят девятого года в едином революционном порыве аристократы решили пожертвовать собой и проголосовали за «уничтожение сословных привилегий дворян».
Я внимательно слушала; Истомина только изображала простушку. На самом деле она проявляла незаурядную образованность; я пришла к выводу, что что ей пошли на пользу жаркие страстные споры собиравшихся у нее в доме декабристов. Истомина продолжила шутливым тоном:
– Наш заговор был совершенно иным, поскольку его участники принадлежали ко всем дворянским сословиям: мелкопоместному, среднему и высшему; было даже семь князей.
Заметив мое изумление, она повторила:
– Да, да, Наталья, семь князей: Трубецкой, Волконский, Оболенский, Щепин-Ростовский, Одоевский, Голицын, Барятинский!
В армии они все были высокопоставленными офицерами, а уж полковников, майоров и капитанов, разделявших их пылкую приверженность заговору, было не сосчитать. Да и многие наиболее образованные люди, друзья Александра, такие как Грибоедов и Вяземский, в дальнейшем приняли активное участие, и даже – вот уж сюрприз – журналист Булгарин, личный враг Александра!