– Да, это правда, – повторяла она лейтмотивом, словно одержимая, – сейчас уже можно сказать: «они все были там».
Истомина умолкла: она смотрела на мириады крошечных пузырьков, чудесным образом зарождавшихся в глубине ее бокала и лопавшихся на поверхности; точно так же и воспоминания всплывали в ее сознании.
– Я расскажу вам продолжение своей жизни, – и после небольшой паузы добавила: – Да и вашей тоже!
Я была поражена.
– Что вы хотите сказать? Не понимаю.
– Я хочу сказать, – продолжила Истомина таинственным тоном, – что история моей жизни могла перевернуть вашу!
Я смотрела на нее в полной растерянности.
– Вы сказали или слишком много, или недостаточно, просветите меня, умоляю.
– Что ж, – заговорила Истомина, – как вы заметили, я упоминала генерала Михаила Милорадовича, любовника моей подруги, блистательной балерины Екатерины Телешовой.
– Прекрасно помню. Этот любовный роман закончился трагически: как вы сказали, он был убит декабристами.
– Совершенно верно. Следует знать, – сказала Истомина, – что генерал Милорадович был большим другом нашего императора Николая; а император был полностью в курсе всех оппозиционных движений, в особенности «Союза спасения» и «Союза благоденствия», плетущих против него заговоры; царь поручил генералу провести расследование и найти всех виновных, а главное – вожаков, трибунов и внушающих наибольшее беспокойство смутьянов. Были раскинуты силки и сети, в частности, во всех трактирах Санкт-Петербурга. В один прекрасный вечер ловушка сработала, и генералу попалась как крупная рыба, так и мелкая… Вам интересно? – спросила Истомина с наигранно наивным видом.
– Конечно, конечно, – нетерпеливо ответила я, снедаемая любопытством.
– Так вот, – продолжила Истомина, нарочно растягивая фразы и вдаваясь в излишние подробности…
– Ну же, ну? – занервничала я.
– Так вот, – сказала Истомина, медленно подчеркивая каждый слог, – генерал выудил мелкую рыбешку, молодого человека двадцати одного года, которого звали… Александр Сергеевич Пушкин!
– Поверить не могу, – выдохнула я. Я просто онемела.
– Могу даже уточнить, – добавила Истомина. – Это было первого мая двадцатого года. Я прекрасно это помню, потому что девять лет спустя именно первого мая двадцать девятого года Александр сделал вам официальное предложение! Решительно месяц май имел для него историческое значение, потому что родился он двадцать шестого.
– Действительно, как странно, – сказала я.
Истомина добавила:
– На этот раз все было очень серьезно, Александра вызвали на допрос. Он полагал, что это простая формальность, порученная какому-то мелкому полицейскому чину. И ошибся! В последний момент ему сообщили, что с ним будет беседовать генерал Михаил Андреевич Милорадович лично. Одно только упоминание этого имени заставляло сжиматься сердца всех врагов России… Гвардеец ввел Александра в кабинет генерала; Александр, бледный от страха, словно парализованный, не смел сделать и шага; его словно магнитом притянуло к захлопнувшейся за ним двери… Все еще ошеломленный, он расслышал только властный приказ:
– Пройди и сядь!
Он никогда не забудет того, как его приняли; стать этого человека вгоняла в робость, его голова и плечи возвышались над казавшимся крошечным письменным столом, за которым он сидел. Создавалось впечатление, что ему в спешке подобрали мебель карлика. Вид этого гиганта, под которым, казалось, вот-вот развалится хлипкое кресло, мог бы вызвать улыбку; его ноги забавно торчали в стороны, а маленький коврик целиком скрывался под водруженными на него огромными сапогами. Однако тот факт, что этот мощный военный собирается допрашивать хрупкого дрожащего Александра, погружал сцену в драматическую атмосферу. Генерал был великолепен в своем белоснежном мундире; эполеты с золотыми галунами подчеркивали его осанку атлета; бронзовые дубовые листья на вороте придавали ему воинственный вид; и наконец, увешанная наградами грудь красноречиво свидетельствовала, что перед вами человек, не раз бросавший вызов смерти… Его присутствие в подобном виде казалось неуместным в такой обстановке; казалось, он спешно покинул некую официальную церемонию, не сняв парадного облачения, чтобы провести этот импровизированный допрос. Хотя генералу было за пятьдесят, он сохранил представительный вид. Лучи солнца, пробивающиеся сквозь стекла, освещали его завитую шевелюру… он походил на скульптуру греческого бога войны Ареса!
Александр, конечно, не был с ним знаком, но перед ним был величайший из генералов Российской империи со времен Суворова.
Он обладал всеми достоинствами: мужеством, бесстрашием, стратегическим чутьем и даром импровизации. Любители «исторических курьезов» не преминули заметить и подсчитать, что на протяжении своей долгой военной карьеры непобедимый Суворов набрал тринадцать высших наград, Милорадович двенадцать, а Кутузов, противник Наполеона, всего лишь девять!
Короче, напротив Александра сидел не просто герой, а живая легенда… На столе перед ним лежала толстая красная папка, на которой заглавными буквами было написано: ПУШКИН. Генерал очень аккуратно открыл ее и произнес тоном прокурора на заседании суда:
– Вижу, что уже в Царскосельском лицее, который ты закончил три года назад, получив соответствующий диплом, ты отличался явной недисциплинированностью, – заявил он, доставая из папки листок.
– Но, господин генерал, я…
– Молчи и слушай! Ты был замечен в дерзостях учителям, в сомнительных шутках; ты отличался склонностью к дуэлям; не ты ли был зачинщиком поединка в лесу на пистолетах с одним из твоих однокашников по какому-то совершенно невинному поводу? Рассказывают даже совершенно невероятную историю, от которой я чуть не умер со смеху: говорят, что в возрасте семнадцати лет ты на балу пригрозил дуэлью своему собственному дядюшке, который увел у тебя из-под носа даму, с которой ты желал потанцевать!
– Все верно, господин генерал, – жалко пролепетал Александр.
– Поступали жалобы на твое поведение с некоторыми юными девицами; я нашел письмо отца некой Марии, работавшей в лицее, он обвиняет тебя в преследовании его дочери. И другое письмо, от нового директора лицея, господина Энгельгардта, сменившего на этом посту господина Малиновского, проявлявшего излишнюю снисходительность к твоим многочисленным проступкам; следует отметить, что он был большим другом твоего отца, что, без сомнения, облегчило тебе поступление в лицей… – усмехнулся генерал. – В армии, когда сержант волею Провидения и Святого Духа вдруг становится капитаном, говорят, что его «поддерживали, подталкивали и направляли»!
Александр посмотрел прямо в глаза генералу:
– Господин генерал, меня приняли исключительно благодаря моим умственным способностям.
– Видишь, Пушкин, мы отлично осведомлены. Генерал Бенкендорф, для которого в твоей биографии нет секретов, проделал замечательную работу, – проговорил генерал, делая вид, что взвешивает в руке толстенное досье Александра. – Что я вижу? Еще одна рекламация, на этот раз от госпожи Татьяны Сергицы, секретарши директора, которая жалуется, что ты увиваешься за ее дочерью! Однажды ночью вас застали в самый разгар внештанных занятий!
Генерал, до того крайне суровый и серьезный, захохотал: у него невольно получилась весьма милая игра слов.
– Ну, Пушкин, ты и впрямь изрядный шельмец!
– Но я просто был молодым и легкомысленным, как десятки других в моем возрасте.
– Помолчи, Пушкин, и послушай меня; ты слишком много говоришь. Если ты написал стихи для нашего старого светлейшего Державина, с чем он тебя и поздравил, это еще не повод считать себя Андре Шенье, поэтом Французской революции, или трибуном Камилем Демуленом! Мне говорили, что ты пишешь сказки для детей?
– Совершенно верно, господин генерал, – ответил Александр, счастливый тем, что разговор сменил тему.
Увы, его ждало разочарование.
– Я нашел вот это, чудный романс, чтобы убаюкать малышей и навеять им прекрасные сны…
Александр готовился к худшему. Генерал продекламировал с театральным пафосом:
Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок.
(…)
Питомцы ветреной Судьбы,
Тираны мира! трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
(…)
Владыки! вам венец и трон
Дает Закон – а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
(…)
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
(…)
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты Богу на земле.
Александр не дрогнул, только опустил голову.
– Скажи, Пушкин, раз уж в своей «Оде на Свободу» ты так кичишься и размахиваешь своей революционной кокардой, может, я теперь должен звать тебя «гражданин Пушкин»? – иронично вопросил генерал. – Если только ты не наш русский Руже де Лиль? В таком случае тебе бы следовало вместе с твоим другом Михаилом Глинкой написать нам «Москвальезу»! Вскоре русские будут учиться революции по твоим стихам. Это плохая шутка, – добавил генерал, – но я не удержался…
– Это всего лишь поэзия, – сказал Александр.
– Вот почему это так опасно, поэзия по сути своей оружие, а ты – хитрый плут, – невозмутимо заметил генерал. – Но куда важнее другое; в прошлом году, то есть в девятнадцатом, мало того, что ты написал свою «Вольность», она же «Ода на Свободу», как и другое произведение того же свойства – «Деревню», но и вступил в секретное общество «Зеленая лампа», насчитывающее всего двадцать одного члена, и все – опасные заговорщики.
– Господин генерал, я…
– Замолчи, Пушкин. Слушай, что я говорю, и прекрати без конца меня перебивать. Это еще не все, ты встречаешься с главарями «Южного общества» и «Северного», все отпетые головорезы! Видишь, Пушкин, мы почти так же хорошо организованы, как вы, – сказал генерал, – теперь я разрешаю тебе говорить. Есть что ответить? Я тебя слушаю.