Генерал был мастером допрашивать; умело используя перекрестные вопросы, он сумел выбить Александра из колеи, и тот в конце концов признал, что написал несколько крамольных стихотворений; некоторые были откровенно антиправительственными, но главное – дерзкими по отношению к императору. Пушкин чувствовал себя оглушенным, он словно получил удар дубинкой.
– Я всё признаю, – сказал Александр, – я не хочу ничего скрывать или недоговаривать, но я вовсе не заговорщик.
– В таком кругу общения твои политические и философские воззрения усилились и стали более радикальными.
– Господин генерал, я надеюсь, что свобода думать и высказывать свои мысли все еще остается при мне, – дерзко ответил Александр.
Все одно пропадать, и он пошел ва-банк.
– Знаете, это не ново, так называемый «Habeas Corpus Act»[40] вышел в одна тысяча шестьсот семьдесят девятом году; он гарантирует каждому человеку индивидуальную свободу. Нельзя запретить мне думать, поскольку это обеспечивает мое существование; «cogito ergo sum» или проще: «я мыслю, следовательно я существую»…
– Не считай меня неучем. Вряд ли ты сможешь произвести на меня впечатление, цитируя французского философа Декарта!
– Господин генерал, я слишком вас уважаю; я только хотел сказать, что моя свобода мыслить неотъемлема, и я не должен ссылаться на какой-нибудь декрет или указ, – нахально продолжил Александр.
Он ожидал, что ответ генерала будет ужасен.
– Разумеется, господин Пушкин, твои идеи весьма интересны, – сказал генерал, искренне забавляясь тем, что этот умный и наглый молодой коротышка смеет ему противостоять.
Во время допроса он сознательно не называл его ни по имени, ни по имени и отчеству – ни Александр, ни Александр Сергеевич; теперь, в качестве морального признания, он перешел на «господин Пушкин».
– Ты по-прежнему меня удивляешь, господин Пушкин, – продолжил генерал, весьма гордый тем, какую забавную риторическую фигуру изобрел. – Мне рассказали забавную историю из тех времен, когда ты был в лицее; ее отметил один из ваших надзирателей, некий Пилецкий; кажется, в разговоре о твоем преподавателе философии ты заявил: «Признаюсь, что я логики, право, не понимаю, да и многие даже лучшие меня оной не знают, потому что логические силлогизмы весьма невнятны».
– После блистательной речи о свободе, которую ты только что произнес, Я ДУМАЮ… – подчеркнул с улыбкой генерал, – уроки логики и моральной философии, полученные тобой в Царскосельском лицее, были, тем не менее, весьма полезны. Не воображай, что твои рассуждения не нашли во мне отклика, – заметил он, – мы, хоть и военные, не чужды риторики и логики. Но сегодняшняя повестка дня такова, что ты не должен критиковать наше правительство и политику, а по отношению к нашему государю должен выказывать уважение и полную покорность.
Внезапно совершенно гражданское лицо по имени Александр Сергеевич обратилось в солдата Пушкина: он щелкнул каблуками, как если бы стоял на параде…
– Хорошо, господин генерал, слушаюсь, господин генерал!
Александр наконец-то осознал, что сейчас не время умничать, потому что на кону его судьба; иные и за меньшее оказывались в тюрьме или кое-где подальше! Генерал Милорадович был очень умен, он понял глубокую и сложную натуру Александра. Он закрыл красную папку так же медленно, как открывал ее. В юморе генералу было не отказать. На его столе три печати ждали момента вынести свой вердикт.
На первой было выгравировано ВИНОВЕН, на второй ОПАСЕН, на третьей НЕВИНОВЕН.
Огромный генерал поднялся, показывая, что беседа близится к концу. Александр только сказал:
– До свидания, господин генерал, спасибо, Ваше сиятельство господин граф.
Граф, генерал Михаил Андреевич Милорадович задумчиво смотрел вслед Александру.
В тот момент, когда Александр Сергеевич Пушкин переступал через порог, генерал отодвинул в сторону все три печати, с силой ударил кулаком по папке и надписал по диагонали единственное слово: РОМАНТИК!
Закончив свой долгий рассказ о допросе Александра, Истомина заключила:
– Видите, Наталья, в тот раз удача улыбнулась Александру. Михаил был очень тонким человеком. Он прекрасно понял, что Александр был всего лишь мятежной душой, но вовсе не революционером – просто пылкий и страстный молодой человек, идеалист. Пусть он бунтовал в своих стихах, взяться за оружие он был решительно неспособен. Разумеется, генерал не предполагал, что столь молодой человек мог оказаться серьезным заговорщиком. И однако тот рисковал пожизненной ссылкой в Сибирь или как минимум двадцатью годами заключения; к счастью, в очередной раз вмешались его друзья и неизменные покровители Жуковский и Карамзин, заступившись за него перед императором. Михаил был тонким психологом, и история доказала его правоту: друзья Александра, участвовавшие в восстании декабристов, оставили его в стороне от всех тайн заговора.
Только спустя много лет Александр узнал, что лишь благодаря личному вмешательству графа Милорадовича, ставшего генерал-губернатором Санкт-Петербурга, он избежал высылки в Сибирь. Его всего лишь отправили в Екатеринослав.
Этот разговор с Истоминой навел меня на определенные мысли; я интуитивно чувствовала, что лирическая поэзия Александра раздувала угли мятежа и предвещала тревожные времена…
Когда я вспоминаю наши долгие разговоры с Истоминой, то вижу, насколько наши судьбы, увы, были схожи: оба наших любимых погибли, став жертвами тех глупых дуэлей, в которых мужчины воображают, будто речь идет об их чести!
Честь, честь, честь – это их вторая натура, она не сходит у них с губ, они все принимают себя за Родриго, сбежавшего из «Сида»!
16. Жизнь вне романтики
Вечером в одиночестве своей спальни я снова размышляла над разговором с Истоминой в ресторане «Дюме»; наши разногласия с Александром носили экзистенциальный характер; наши крайне редкие моменты согласия или гармонии перерастали в ссоры, словесные нападки, ораторские баталии. Наша жизнь превратилась в постоянные судебные прения: каждый из нас по очереди исполнял роль генерального прокурора или защитника, каждый разговор превращался в выступление одной из сторон, но вердикт был неизменен: ВИНОВЕН! Множество раз мы пытались заживить ежедневные порезы; если они затягивались, то все равно скрывали под собой более глубокие раны, по-прежнему кровоточащие, готовые открыться вновь при малейшем раздражении. Мы больше не жили вместе, мы обитали по соседству, сосуществовали… Вот почему я как-то и сказала с едким, но прозорливым юмором, что была лишь квартиранткой в его сердце.
Это было странное чувство: физически Александр был моим мужем, мы вместе ели, иногда вместе спали, вернее, он приходил ко мне в спальню; однако мы оставались совершенно чужими друг другу. Наши разговоры сводились к пустым бытовым мелочам. Мало-помалу все исчезло; даже чувство единения, это загадочное, неуловимое, неопределимое чувство, которое возникает после любви, и оно покинуло нашу чету. Для меня единение означало способность понять слабости Александра и стать ему опорой в самой основе его существа. Но нам это слово стало совершенно чуждо; я наблюдала за другими парами: вон те двое обнимались в уголке, а те у окна смеялись втихомолку, а вот эта парочка подмигнула мне, проходя мимо, – наверняка их волновали одни и те же вещи, они разделяли вкусы друг друга в поэзии, театре, музыке; короче, таковы были невидимые нити счастья.
Должно ли было наше «согласие» простираться вплоть до молчаливого принятия всех неверностей Александра под тем фальшивым предлогом, что свобода была непременным и достаточным условием его литературного творчества? Воцарилась предвоенная атмосфера: вооруженный мир.
Однажды утром, заранее неудовлетворенная решительным объяснением, которого надеялась добиться от Александра, я не набралась мужества выложить все начистоту, а потому написала суровое письмо, которое и положила ему на кровать:
Александр, вы меня не любите и никогда не любили!
Я это сразу же почувствовала еще во время вашего первого визита к моей матери. После первых официальных приветствий, светских разговоров и прочего обмена вежливостями я очень быстро ощутила то физическое влечение, которое я в вас возбуждала; вы пытались скрыть его за светскими манерами. Как прекрасный комедиант, вы разыграли робкого, растерянного воздыхателя – действие первое, сцена третья; вы замечательный актер, это я поняла; только наше трагическое финансовое положение заставило меня молчать и слепо принять уготованную мне участь.
Моя мать также, конечно, не обманывалась на ваш счет, но ей пришлось разыгрывать сложную партию: на кону была судьба нашей семьи. В этой карточной игре я была последним козырем…
Александр, мне было шестнадцать лет, когда я впервые вас увидела. По сути дела, мне достался мужчина, которому было на тринадцать лет больше; но не в этом была главная проблема, ибо я далеко не единственная, кто сочетался браком с мужчиной намного старше себя. Однако человек, которого мне навязали, несмотря на свою известность, уже лишился той доли простодушия и непосредственности, на которую я надеялась.
Вы были мужчиной уже пожившим, даже слишком пожившим! Вы оставили за спиной множество любовных историй и, по слухам, были гигантом в постельных баталиях… Кстати, разве в Санкт-Петербурге вас не прозвали «кузнечиком»? Ваши друзья наградили вас прелестным прозвищем «сверчок». Чему тут радоваться той юной девственнице, коей я была!
Ах, теперь-то я понимаю, что это вы являлись в сумерках петь и ублажать красавиц у их очага! Ваш друг, поэт Батюшков, даже написал: «Не худо бы Сверчка запереть».
Вы далеко не были тем прекрасным принцем, о котором я мечтала; вы не только никогда меня не привлекали, но я уже тогда испытывала отвращение при мысли, что вы ко мне прикоснетесь. Когда в гостиных перешептывались, передавая сплетни и пересуды о ваших несчетны