х амурных похождениях, я недоумевала, задавая себе множество вопросов.
Может, вы немного маг и волшебник? Или у вас есть приворотное зелье, которое околдовывает женщин, даже тех, кто считает себя образцом добродетели.
Наша встреча в этом полудворянском, полумещанском российском обществе была из самых банальных: я происходила из семьи когда-то богатой, а теперь разорившейся из-за невменяемости отца и непредусмотрительности матери. Вы принадлежали к одному из самых уважаемых и древних дворянских родов, но и вас тоже богатство обошло стороной. Вы тогда приобретали славу величайшего поэта и драматурга всей империи. Вы даже вытеснили из памяти русских образ великого поэта Державина; в огромной России даже самые маленькие дети перед сном слушают ваши сказки и засыпают под ваши строки.
Однако во время ваших визитов в наш дом я чувствовала, с каким нетерпением вы ждали заключения «сделки»: куплю-продажу меня самой! Между прочим, это то единственное, что было у вас общего с моей матерью. Я до сих пор прекрасно помню один из ваших разговоров.
– Здравствуйте, Наталья Ивановна. Как ваше самочувствие?
– Прекрасно, благодарю вас, Александр Сергеевич, – ответила мать.
– Надеюсь, Наталья Ивановна, вас не слишком мучает этот жестокий мороз, в нынешнем году еще холоднее, чем в прошлом!
Александра, которой дерзости всегда было не занимать, позволила себе вставить слово:
– Александр Сергеевич, как удачно, вы поделитесь с нами своим теплом!
Матери не очень понравилось вмешательство Александры, но она не стала делать ей замечание, только бросила разъяренный взгляд. Ваше поведение в тот вечер было вполне очевидным; вы не желали раскрывать истинную причину вашего прихода; вы говорили о всяких пустяках, рассуждали о смене времен года, о красоте пейзажей, о вежливости встретившей вас прислуги; наконец, вы заговорили о натянутых отношениях с вашим издателем… Короче, перебрав и исчерпав все темы, вы решились перейти к тому главному, что вас привело: к назначению даты обручения и свадьбы. Не буду останавливаться на последовавших за этим мерзких «коммерческих переговорах» относительно моего будущего. Когда я вспоминаю наши прошедшие годы, то, если бы понадобилось придумать им название, я бы без колебаний выбрала заглавие одного из романов Оноре де Бальзака – «Утраченные иллюзии». У меня такое чувство, будто я вышла замуж за одного человека, а проснулась рядом с другим. В разговорах с подругами многие из них делились тем же впечатлением: муж, как и вы, приложил неимоверные усилия, чтобы очаровать их и покорить, настойчиво и неутомимо убеждая, что лучшей партии им не найти.
Я так и не закончила письмо, добавив лишь: дабы не впадать в злопамятность, я предпочла бы серьезно с вами поговорить.
Я недолго ждала реакции Александра на мое письмо. Он постучал в мою дверь и, не дожидаясь позволения, очень взвинченный, вошел и сказал:
– Я ни в чем вас не упрекаю, даже в том, что вы меня совершенно не любите, но вы абсолютно не интересуетесь тем, что я пишу.
– Вы преувеличиваете, Александр.
– Напомню вам один случай.
– Какой же?
– Мы собрались в доме госпожи Россети, и я читал одно из моих стихотворений. Помните?
– Нисколько!
– Так вот, рассердившись и устав, вы сказали: «Господи, до чего ты мне надоел со своими стихами, Пушкин!» Вы испытывали болезненную ревность к хозяйке дома; кстати, осознав собственную грубость, вы извинились и предложили мне продолжить. Но несколько мгновений спустя, не выдержав, вы внезапно покинули нас, назначив мне встречу в магазине, дабы купить какие-то ваши финтифлюшки! В другой раз, насмехаясь надо мной, вы заявили: «Господин Пушкин, мне дурно от вас и ваших стихов!» Вы не только не ободряли меня, но даже выказывали мне настоящее презрение.
– Это верно, я ревновала к госпоже Россети; она очень красива, очень умна и образованна; когда она рядом с вами, я чувствую, что более не существую, она словно стирает меня из жизни!
– Я могу понять вашу обиду, но это не объясняет полного вашего равнодушия к моей работе. Вы, конечно же, забываете, что именно благодаря этим стихам, которые вы клеймите, я оплачиваю капризы вашего гардероба: французские платья, шляпы, ленты, прически… всю эту роскошь, которую я стараюсь вам обеспечить.
Я беззастенчиво осадила его:
– Но вам же это нравится, не правда ли? Разве вы не гордитесь тем, что, когда мы появляемся в бальном зале, рядом с вами самая красивая, элегантная и дорогостоящая женщина Санкт-Петербурга? За такую роскошь следует платить, Александр!
– Верно, и я это признаю; понимаю, что у вас не поэтическая натура, но разве вас не увлекают мои романы и рассказы?
– Я приложила усилия, чтобы дочитать «Историю Пугачева», и, полагаю, уже поделилась с вами тем, что думаю. А вот ваши стихи я и впрямь пропускаю мимо ушей.
Мне захотелось позлить Александра, и я заговорила о его «Полтаве».
– Перечитывая вашу «Полтаву», я пришла в такое недоумение от этой невероятной истории любви дряхлого Кочубея и совсем юной Марии, что решила поискать в литературе сходный редчайший случай; мне удалось обнаружить только произведение Джейн Остин, датированное одна тысяча восемьсот одиннадцатым годом, «Разум и чувство», в котором шестнадцатилетняя девушка влюбляется в тридцатипятилетнего мужчину; но это еще как-то допустимо.
Потом я подумала, что вы решили подражать Шекспиру в «Отелло», где юная прекрасная Дездемона покорена старым мавром.
Но когда вы описываете любовную страсть Марии к старику Мазепе, это комично, вернее, трагично! Разве он не бывший боевой товарищ ее папы? Это уже не любовь, Александр, а почти инцест… – со смехом заключила я.
Александру мой юмор пришелся не по вкусу.
– Вы жестоки, Наталья.
– А разве вы не ведете себя как отъявленный бесстыдник и хам, когда бесконечно обманываете меня направо и налево? Однажды вы пожалеете, что так унижали меня; конечно, вы можете поставить мне в укор множество недостатков: необразованная, легкомысленная, расточительная, пустая и все в таком роде… Но я-то верная жена, и не только верная, но высоконравственная и твердая в своих ценностях и убеждениях, даже если они не настолько духовны, как ваши. Или вы полагаете, что стоите выше любой критики?
– Разумеется, нет.
– На самом деле вы противоречите самому себе. Посмотрите на свой путь: когда-то вы были пламенным революционным поэтом, автором строк, способных воодушевить юные сердца; для противников существующего режима, которым власти затыкали рот, вы были символом и надеждой мятежного духа. И посмотрите, что с вами стало, бедный мой Саша, после возвращения в Санкт-Петербург царь призвал вас к себе, и вы склонились перед ним, как король Священной римской империи Генрих Четвертый, который принес покаяние папе Григорию Седьмому во дворце в Каноссе!
Раз уж мы сцепились в настоящем сведении счетов, я решилась подвергнуть сомнению его политические убеждения.
– Мало-помалу вы меняетесь, вы позабыли ваши прежние прекрасные и великодушные идеи, вы стали вхожи к императору; при малейших финансовых затруднениях вы обращаетесь к нему за милостыней.
Вы революционер в прокуренных и провонявших алкоголем трактирах, а в светских гостиных вы угодливый придворный! Какие перемены, Александр! По примеру английского поэта Байрона вы выступаете за независимость греков от турецкого гнета и диктатуры, но при этом отказываете в том же полякам по отношению к нам, русским! Почему? У вас любопытное и очень выборочное представление о свободе. Я наивно полагала, что понятие Независимости является всеобъемлющей ценностью, но, как видно, ошибалась. Как вы часто и справедливо мне говорили, мы, женщины, ничего не смыслим в политике! Вы даже призывали уничтожить всех поляков, вспомните ваши собственные слова: «убейте их!» Конечно, вы были пьяны, что служит вам извинением.
Вы утверждали, что речь идет о внутренних славянских делах, и Запад не должен в них вмешиваться. Даже ваши самые близкие друзья заметили это: вы странным образом переменились; они посмеиваются и подозревают, что постоянные визиты к императору вскружили вам голову. Пушкин-либерал, Пушкин-мятежник превратился в ревностного придворного! – закончила я, смеясь.
– И вы тоже переменились! Сменили свои дорогостоящие французские платья на прокурорскую мантию. Вы великолепны, мадам профессор нравов и морали!
Наши семейные ссоры походили на столкновения римских гладиаторов; наш дом стал ареной, а дети, няня и прислуга – зрителями, пытавшимися сохранять нейтралитет.
Один из нас должен был погибнуть в силу обстоятельств, вернее, в силу их показной театральности. Никакой Цезарь не появится, чтобы воздеть большой палец вверх.
Все уловки годились, чтобы доказать свою правоту, особенно продиктованные злонамеренностью; ах, злонамеренность, какое ты наслаждение!
Прекрасно зная, что ты неправа, с дерзко невинным видом утверждать обратное, прибегая к диалектике, основанной на софизмах. Вот настоящая медовая конфетка, которую можно долго смаковать.
Какое удовольствие видеть, как взбешенный Александр кричит, ругается, почти без сил, чуть ли не на грани апоплексического удара, слушая мою возмутительную ложь; он начинал багроветь, лепетать, задыхаться.
В этом был привкус отмщения; отмщения за всезнание, которым он кичился, за его наставнический тон, за неуместное самодовольство, когда речь заходила о его мастерстве, за вечные отсылки к его жизненному опыту и, наконец, за манеру всегда выпячивать собственную личность:
– Я, мне, Я, я сделал, Я, я написал…
Вот уж воистину раздутое «Я»!
В раздражении Александр не удержался, выпалив:
– Я в твоем возрасте…
Едва произнеся эти слова, он спохватился… Получилось, он сам себя высек, вернее, протянул мне розги! Все было верно: когда мне исполнилось семнадцать, ему стукнуло тридцать; подобные высказывания подчеркивали нашу разницу в возрасте, в то время как он всегда пытался, хоть и безуспешно, ее всячески скрадывать.