Передергивание в рассуждениях стало моим крайним средством, последним доводом, заслоном, за которым я укрывалась. Таково оружие слабых… оружие женщин, как говорят!
Эти порывы, сметающие все укоренившиеся убеждения Александра, приводили меня в восторг! Он впадал в растерянность; его ученая логика, искусство аргументации, порочные силлогизмы становились подобны шпаге, рассекающей пустоту. Ему нечем было ответить, его тирады и выпады иссякали за отсутствием боеприпасов. Извращая наши споры, я как бы меняла нас местами, ставя его в более слабую позицию. Мне было стыдно, и в то же время понравилось искажать, ставить реальность с ног на голову. Я решила более не соблюдать правил приличия и благопристойности, иначе я опять окажусь во власти красноречивых доводов мужа.
Владеющий словом владеет властью; я довольно быстро усвоила эту прописную истину.
Дома началась игра кошки с мышью; Александр постоянно меня подстерегал. Я привыкала к такому положению вещей и не только не боялась его, но даже находила удовольствие в этой постоянной битве риторик, в этой тактике внезапных переходов и сбивания с толка.
Я давала волю воображению, исхитряясь придумывать такие темы разговоров, которые, я была уверена, вызовут неизбежное и бурное столкновение. Я выработала очень простую стратегию:
– Александр, мне бы хотелось заказать к следующему балу то великолепное платье, которое я нашла в журнале «Le Moniteur des Dames»[41], но оно очень дорогое.
– Наталья, ангел мой, будьте хоть немного благоразумны.
Он только что произнес волшебное слово – «благоразумие»; оно и станет Сезамом для нашего спора!
– Благоразумны, благоразумны, вы только и твердите мне о разумности. А вы сами-то «благоразумны» в своей жизни: женщины, игра, питье? И где же он, ваш пресловутый рационализм? – рассмеялась я. – Ах да! понимаю, вы всегда желаете объяснить мне и продемонстрировать перед всеми присутствующими, что я неправа. Я не ваша ученица. Кроме того, вы вечно рисуетесь. И напротив, посмотрите на меня! Я сама скромность, никогда ничего не говорю, если только кто-то из ваших друзей ко мне не обращается. Заметьте, кстати, что все женщины на наших трапезах молчат или говорят очень мало. И знаете почему?
– Нет, но мне очень любопытно узнать.
– Что ж, вот вам моя теория, немного безумная, не буду спорить! Вы, великий мыслитель, без сомнения, найдете ее смешной, но я постараюсь изложить ее с долей юмора: когда мужчины говорят… женщины думают! Они размышляют, грезят, изобретают… короче, выстраивают свой маленький внутренний мир и, замкнувшись в молчании, вырабатывают способность, коей вы владеете лишь в очень малой степени – ИНТУИЦИЮ! Пока слова других мельтешат, растрачиваются и истощаются, идеи женщин зреют и плодоносят; духовная энергия поступает в мир из молчания…
Александр не ответил и снова уткнулся в свою газету. На этот раз ничего не получилось, но в следующий раз я придумаю что-нибудь получше!
Да и почему я всегда должна оказываться неправой? В моих доводах не было обмана… Я только противопоставляла его правде свою. И всякий раз, когда мне удавалось привести его в замешательство, я праздновала внутреннюю победу.
Было неизъяснимым наслаждением ловить его на ложности утверждений и пьянящей отрадой видеть, как идут трещинами и рассыпаются его авторитетные доказательства. Эти беспрестанные схватки «вооружили» меня для жизни, но мне понадобилось дождаться своих сорока пяти лет, то есть 1857 года, чтобы узнать, кем я была в действительности!
Должна сказать, что недавно получила из Франции роман, успех которого только набирает силу, и называется он «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера.
Мне показалось, что я узнала себя в этой женщине. Я тоже была печальна и несчастлива в своей супружеской жизни с той лишь разницей, что ее муж Шарль был глупцом, а мой был сверходарен! Обе мы мечтали об иной жизни, обе испытали волшебное очарование своим первым балом, она – в замке Вобьесар, я – когда получила приглашение от императора на бал в Аничковом дворце. Госпожа Бовари встретила Родольфа, а я – Жоржа Дантеса. Она пала, а я… кто знает?
Родольф и Жорж Дантес дали нам возможность: ей – избежать печальной и серой жизни провинциальной мещанки, а мне – мечтать о прекрасном романтическом герое, каким я его себе представляла, то есть вышедшим из-под пера Бальзака или Стендаля.
На стороне Александра были все права: он уходил встречаться с друзьями, пил, тратил деньги без счета, проводил часть ночи со случайными женщинами или с благородными девицами, которых покорил на приемах. А вот мне он запрещал танцевать вальс; кадриль дозволялась, мазурка – с трудом! Я пребывала в золоченой клетке, Александр выгуливал меня, как прекрасную птицу в многоцветном оперении, гордый, перефразируя Лафонтена и нашего Крылова, больше ее «перышками», чем «голоском», а потом водворял обратно в дом.
Конечно, Александр был гением, но гением для других; когда он возвращался на восходе, пьяный, пропахший алкоголем, я бы даже сказала, провонявший, в одежде, пропитанной терпким и стойким запахом табака, с дыханием гиены, и ложился рядом со мной, чтобы воспользоваться правом мужа, то, поверьте, Александр Сергеевич Пушкин не имел ничего общего с обольстительным поэтом, заставлявшим трепетать сердца всех придворных дам…
Ближе к вечеру, когда он просыпался, протрезвев, он уже ничего не помнил. Торопился обнять детей и поиграть с ними, как и положено добропорядочному папе. Чтобы посмешить их, он устраивал целое представление, изображая разных животных со скотного двора: свинью, корову, барана, но лучше всего ему удавалось подражать лошади. Его ржание было таким натуральным, что заехавшая к нам однажды моя мать решила, что мы привели в дом лошадь, ибо, как любезно заметила она:
– От Александра можно ждать чего угодно!
Их отношения всегда были далеки от идеальных, скорее уж как у кошки с собакой: они в любой момент могли сцепиться, вечно оставались настороже, готовые в любой момент пустить стрелу, нанести удар когтями или ответить чувствительной колкостью, короче, сделать все возможное для поддержания теплоты семейного очага.
Бежать, бежать, бежать – вот что стало моим наваждением.
Я пользовалась любым подвернувшимся случаем, лазейкой, возможностью, только чтобы улизнуть из моей жизни, улизнуть от себя самой. Моя замужняя жизнь была загнана в строгие рамки.
Несмотря на это вроде бы приятное, благоустроенное существование, во мне зарождался глухой протест. В голове возникали мысли о том, чтобы разойтись.
Я получила бесспорное доказательство того, что Александр продолжает обманывать меня, несмотря на все свои ребяческие отрицания. Эта комедия длилась уже некоторое время, я не единожды закрывала глаза на бесчисленные его супружеские грешки; однако он клялся, что исправится; на этот раз мое терпение иссякло; я решительно отказывалась быть энной женщиной в его гареме – иными словами, фавориткой Его Величества Александра Сергеевича Пушкина, призванной, если можно так выразиться, удовлетворять его повелительные желания. После долгого размышления я составила план, достойный самого Макиавелли.
Речь шла об огромной шахматной доске, на которой каждой фигуре отводилась своя роль; следовало учитывать мужскую психологию и не всегда предсказуемую мужскую реакцию. Настоящая шахматная партия, финалом которой должен был стать «шах и мат», на персидском «шер-мат», то есть гибель короля!
Для осуществления своего плана я должна была обратиться к покровительству государя, то есть самого Бога! Ничто во всей России не делалось, не создавалось и не думалось без дозволения Всемогущего. Если царь кашлял, болела вся Империя… Царь начинал дышать полной грудью, и Империя оживала! Его милость делала меня практически неуязвимой. Кто в его присутствии посмел бы критиковать меня или ставить под вопрос мою правоту?
В очередной раз между мной и Александром произошла бурная ссора; в ярости он выскочил из дома, хлопнув дверью:
– Мне необходимо проветриться, – заявил он.
Буквально через несколько минут явился Павел Нащокин, неразлучный его сотоварищ во всех загулах.
– Добрый вечер, Наталья Николаевна.
– Добрый вечер, Павел Воинович.
– Как ваше самочувствие? Как дети?
– Наилучшим образом, благодарю вас, – коротко ответила я. – Вы пришли повидать Александра?
– Да, дома ли он?
– Нет, он вышел, но скоро вернется. Присядьте, прошу вас. Желаете чашечку чая? Самовар еще горячий; попробуйте это чудесное варенье из Сербии, оно называется «Сладко».
Я, как могла, старалась быть радушной. Я не слишком любила Павла Нащокина, но сделала хорошую мину при плохой игре. Он был богатым наследником и вел весьма беспорядочный образ жизни. Его дом был настоящим проходным двором, и ничего удивительного в этом не было, если знать, что он за человек. Здесь не знали ни границ, ни правил – прибежище разнообразной фауны, где целыми днями сталкивались самые своеобразные ее представители: нелегальные эмигранты, профессиональные воры, сбежавшие из ссылки бывшие декабристы, соблазнительные гетеры, мнимые поэты и настоящие мошенники. И в довершение цыганская труппа пела и плясала ночью и днем.
Моя преувеличенная любезность встревожила его; по природе своей веселый и насмешливый, он почувствовал, что холодная натянутая обстановка не располагает к его привычным шуткам. Несмотря на мое приглашение, он остался стоять у дверей, не решаясь зайти в гостиную, – очевидно, догадался, что между мной и Александром только что произошла размолвка. С присущей ему элегантностью он предложил зайти в другой раз.
– Нет, нет, прошу вас, он не задержится надолго.
И я чуть вызывающе добавила:
– Полагаю, целью вашего визита было увлечь Александра на всю ночь в какие-нибудь городские притоны и кабаки!
– Знаете ли, Наталья, Александр не нуждается во мне, чтобы пуститься распутничать…