Рассказывают… но, как говорят французы, «on ne prête qu’aux riches[43]»… он выбрал в компаньоны обезьяну, которую и привез в Россию! Редкой смелости и мужества, истинный «обмани-смерть», он раз за разом бросал вызов судьбе. Теперь, образумившись, он желанный гость в салонах, где описывает эпизоды из своей жизни, завораживающие слушателей…
Когда сам Александр рассказывал мне об этой встрече с графом Толстым, я про себя заметила: это только гора с горой не сходится, как гласит русская пословица. И впрямь, кто бы мог хоть на мгновение себе представить, когда Александр впервые сел за тот игорный стол, что придет день, когда граф Толстой станет одним из его ближайших друзей, будет рассказывать ему о своей необычайно бурной и насыщенной жизни, наполненной приключениями и самыми невероятными перипетиями, и именно граф Федор Толстой вручит моей матери, Наталье Ивановне Гончаровой, своей близкой приятельнице, письмо Александра с просьбой моей руки! Сравнивая их, я приходила к выводу, что у них много общего.
Эти встречи с Истоминой или с Павлом открыли мне скрытые стороны личности Александра. Но какова в действительности была натура Александра Сергеевича Пушкина?
17. Мир балов
– С днем рождения, моя милочка! – сказала мне тетя.
Я была ее любимицей. Дело происходило 27 августа 1831 года. Я праздновала свой девятнадцатый день рождения; в Аничковом дворце Большой бал открывал сезон. Это был мой первый бал. Я совершенно искапризничалась, тетя выписала мне из Парижа это сногсшибательное платье. Я увидела его на модной гравюре в «Petit Courrier des Dames»[44], созданном в 1822 году. Мы регулярно его получали; женская элита Москвы и Санкт-Петербурга рвала его из рук, как только он выходил. И тетя заказала платье, едва его увидела. Я крутилась перед зеркалом, вздымая складки моего нового наряда, наслаждалась колыханием оборок и проникалась уверенностью, что платье произведет должный эффект. Как шестнадцатилетняя девчонка, в своей увешанной зеркалами комнате я смаковала каждое свое движение, каждый жест, смотрела, как я делаю каждый шаг. Я готовилась психологически.
Мать утверждала, что следует ежегодно обновлять наш гардероб; на балах женщины пристально следили друг за другом; позор той, кто второй раз появилась в прежнем туалете, насмешки и низкие колкости сыпались градом. Этот мирок был жестоким и безжалостным, подпитывался ложными слухами, пусть даже они были чистым измышлением.
В Санкт-Петербурге проходили несравненные балы; сомневаюсь, что в целом мире, в Париже, Лондоне, Берлине и даже Вене можно было увидеть такую пышность, такое великолепие… Мы старались подражать, чуть ли не обезьянничая, европейским дворам, особенно французскому; Николай Первый особенно в этом усердствовал; разве не говорили, что царский двор был в те времена самым пышным в Европе? Женщины обожали там появляться, дабы показать себя, мужчины чванились последними победами, демонстрировали новые приобретения или же мерялись политическими покровителями. Если балы являлись тем местом, куда являлись, чтобы показать себя, то туда же приходили, чтобы разработать новые планы. Одно могу утверждать: балы не были местом нейтральным, куда устремлялись только в поиске развлечений. Они представляли собой особую вселенную, где немедленно распознавали мнимую аристократку, даму полусвета, принарядившуюся провинциалку, вдовушку на содержании, недавнюю фаворитку, растерянную дебютантку, едва расцветшую девицу, неискушенную простушку, слишком броскую авантюристку, пугливую девственницу; короче, любую еще не описанную планету, траектория которой пересекалась с другой: с претенциозным фатом, безденежным дворянином, не первой молодости бароном, лишенным титула князем, ссыльным графом, сексуально озабоченным мещанином, фальшивым донжуаном, отъявленным мошенником, разорившимся герцогом, престарелым красавцем в засаде, возбужденным царем… В сущности, бальные сезоны были лишь возможностью для золотой молодежи посетить рынок! Самые состоятельные молодые люди не желали смешиваться с недавними дворянками и выскочками; они выбирали самых красивых и самых родовитых; менее богатые продавали свой родовой титул и обращали свой взор на уродин, обладающих солидным приданым; едва женившись, они утешались, множа число любовниц.
А за этой выставленной напоказ рафинированной кастой поджидала в тени армада очаровательных и безжалостных юниц… Они были бестрепетны, лишены любой щепетильности, выцеливали мужчин зрелого возраста, которые обеспечат им безбедное существование и роскошный образ жизни; некоторые из них, сознательно бесстыдные, таких мужчин провоцировали, понимая, что дерзкий характер и вызывающий вид, который они на себя напускали, тех возбуждали! Другие, бедные и невинные, предлагали свою добродетель в качестве приданого.
В этих облагороженных джунглях среди соответствующей фауны всегда присутствовали представители одних и тех же семей: Юсуповы, Голицыны, Долгоруковы, Шереметевы. Двадцать-тридцать семей, сплотившиеся вокруг императора, задавали стиль, определяли нормы, выбирали темы обсуждений, устраняя все, что могло бы тем или иным образом поколебать моральное, политическое и общественное спокойствие империи. Строгановы или Демидовы, несмотря на недавно сколоченные огромные состояния, полученные от эксплуатации шахт на Урале или лесов, знали, что никогда не смогут соперничать с родом графа Шереметева или князя Николая Юсупова, другом королевы Франции Марии-Антуанетты. Вызывающе выставленный напоказ подбор драгоценностей госпожи Строгановой делал ее похожей на настоящую рождественскую елку, а броские платья Демидовых – карикатуры на французскую моду – никак не могли затмить врожденную изысканность, природную элегантность, естественную непринужденность семей настоящего дворянства. Когда я наблюдала за дочерями графини Шереметевой или князя Голицына, у меня возникало впечатление, что они начали танцевать уже в колыбели! И наоборот, достаточно было глянуть на напускные манеры и чопорный вид девиц из разбогатевших семей, на натянутое и заученное поведение их воздыхателей, как с легкостью угадывалось, в каком доме они росли. Это микрообщество, где не происходило ничего выдающегося, замкнулось в себе самом. Разве что брат шурина дальней кузины женился на сестре жены бывшего губернатора. Тут все друг друга или знали, или переженились между собой: так, князь Мещерский, когда-то за мной ухаживавший, отверг мою кандидатуру и переключился на Екатерину, дочь Николая Карамзина, друга Александра. Граф Строганов сочетался законным браком с княгиней Анной Трубецкой, дальней родственницей князя Трубецкого, главы декабристов! И тот же граф Трубецкой был свидетелем у моей сестры Екатерины, когда она выходила замуж за Жоржа Дантеса. И наконец, Идалия Полетика, моя подруга и кузина, была незаконнорожденной дочерью графа Строганова, который приходился мне двоюродным дядей. Круг замкнулся!
На балу мужчины старались вести себя безукоризненно; но несмотря на считающийся хорошим тоном либерализм, салонную вежливость и совершенно непринужденный вид, они были яростно ревнивы, невзирая на адюльтерные вольности, которые себе позволяли. Женщины умели ускользать от их незаметного, но неусыпного надзора; они нашли прекрасный способ защиты: собственный веер! Эта мода имела огромный успех при французском дворе, особенно при Людовике Четырнадцатом; в России нам оставалось только ее перенять. Истоком ее был испанский двор, где южные мужчины с особой подозрительностью относились к кодексу чести, особенно когда замечали других представителей мужского пола, кружащих вокруг их жен или любовниц. Для представителей сильного пола этот язык оставался беззвучным, тайным и невидимым, ибо молодые дамы управлялись со своими веерами с такой скоростью и ловкостью, что было решительно невозможно уловить то секретное послание, которое они посылали своему воздыхателю или любовнику. Дамы ловили момент, когда рассеянное внимание мужа переключалось на какой-либо иной предмет. Этот язык получил название: «танец веера». Он стал мощным средством общения женщин; для неофита он был лишь способом обмахнуться; грубейшая ошибка! В нем был заложен строгий код; не желая читать лекцию по переводу с этого языка, крайне сложного, поскольку он насчитывал более сорока знаков, приведем несколько примеров.
Если молодая женщина, обмахиваясь, медленно двигала веером, это означало «я замужем». Если она вращала им правой рукой – «я люблю другого»; если левой, то «за нами следят»; если она проводила веером по щеке до подбородка – «я люблю вас». Если веер был закрыт – «вы мне безразличны»; если первая складка веера была открыта – «с моей стороны только дружба»; если веер был полностью открыт – «вы мой кумир!»
Это множество едва заметных жестов позволяло женщине выразить все нюансы любовной встречи. Но француженки искали совершенства: они стремились выразить свой характер и темперамент. А потому они изобрели вспомогательный язык – язык мушек.
Нет, речь не идет о загадочном языке, на котором изъясняются эти насекомые. В отличие от тайных знаков веера, женщины совершенно открыто наносили на лицо, шею или декольте крошечный кусочек черной ткани, несущий ясное послание: мушка на левой щеке – «я открыта для любых предложений»; под губой – «я умею хранить секрет»; на правой щеке – «я замужем»»; в уголке правого глаза – «совесть меня не мучает»; в уголке левого глаза – «я полна страсти».
И в завершение картины бала: одни респектабельные аристократы суетились, пока другие в сторонке плели интриги с целью добиться от императора титула или каких-либо преимуществ. Придворные, которые заигрывали с декабристами, жались по углам, счастливые уже тем, что не попали в раскинутые сети; они были в ужасе от мысли, что откроется их дружба или близость с кем-либо из заговорщиков, и срочно развернулись на сто восемьдесят градусов. Теперь они провозглашали ультранационалистические идеи и боготворили царя. Таким образом, фауна и флора мирно сосуществовали. Те, кто симпатизировал декабристам, подверглись вечному остракизму, другие, пугливые оппортунисты, зябко укрылись под крылом у царя, внезапно проникнувшись тремя великими принципами российского государства: «Православие, Самодержавие, Народность». Были и третьи, они держались в стороне, пребывали в задумчивости и, без сомнения, сожалели, что разминулись с Историей во время неудавшегося мятежа.