ала детство, потом моя мать и, наконец, Александр. Жорж и гордился, и смущался своими юношескими любовными победами, и в свою очередь сделал болезненное признание: в его мужской жизни случились большие перемены. Он тоже был вынужден порвать с армией, с семьей, с политическим режимом во Франции, он был отвержен и оказался в оппозиции Карлу Х. Я стала более словоохотлива, вспоминая о своем браке, о его начале, о рождении каждого ребенка, об успехе в обществе и престиже мужа. Как два подростка, мы обменялись долгим поцелуем. Неизведанное желание овладело мной. Я готова была отдаться Жоржу, не столько из физического влечения, сколько из любопытства…
Жорж придвинулся ко мне и сказал:
– Вы подумали над моим приглашением, вернее, предложением?
Я ответила в том же тоне:
– Если говорить прямо, вы просите меня стать вашей любовницей. Я об этом много думала и должна признаться, что часто задавалась одним вопросом: должна ли я предаться пожирающей меня страсти? Я осознаю, что желаю вас и что мы с вами дошли до высшей точки нашей любви! – сказала я со смехом.
– Ах, Наталья, мы с вами пребываем в полной гармонии; наконец-то вы меня поняли.
– Я уверена, сейчас вы мне скажете, что наши сознания, наши души и наши тела готовы слиться воедино…
– Когда? – спросил Жорж. – Не заставляйте меня томиться!
– Вы создали мой чистый и идеальный образ, и полагаю, вы бы стали презирать меня, если бы я так легко вам уступила! В ваших глазах я потеряла бы то уважение, которое вы питаете ко мне сегодня.
– Вы жестоки, Наталья!
– Иногда я вспоминаю слова Татьяны из «Евгения Онегина»:
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость, и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.
Жорж, вы скажете, что это в духе Корнеля; вы навязываете мне болезненную и неразрешимую альтернативу: выбор между законным мужем, которого я не люблю, и любовником, которого я обожаю…
– Нет, – сказал Жорж, которому еще хватило сил пошутить, – это в духе Расина!
– Я еще подумаю, но меня тревожит мысль, не стану ли я просто одной из ваших побед при дворе.
Внезапно по непонятной и непостижимой причине Жоржа охватила паника, неодолимое желание бежать, словно он стал жертвой чьих-то происков; ловушка захлопывалась. Это уже была не игра. На него ложилась ответственность, а главное, замаячили политические и общественные последствия его любовной авантюры.
С лихорадочной торопливостью он предложил отыскать наших лошадей и вернуться. Он привел множество причин отправиться немедленно. Еще совсем недавно он представал страстным возлюбленным; теперь же он превратился в жалкого воина, поспешно отступающего с поля боя!
21. Царь похищает Александра
– Имперская полиция, откройте! – услышал я по другую сторону двери.
В испуге я поспешил открыть и увидел огромного мужика в мундире, который едва вмещался в дверной проем; не говоря ни слова, он грубым движением протянул мне запечатанное воском письмо; я торопливо его распечатал: меня немедленно призывали в Москву к императору. Я побелел, в голове все смешалось, ноги задрожали. Я спешно оделся, собрал в багаж какую-то одежду, стараясь сохранять спокойствие и не желая показывать свое волнение.
Приготовления заняли всего несколько минут, я последовал за внушительных размеров офицером, как и за двумя другими, не менее внушительными, которые его сопровождали.
Карета ждала нас; мы все уселись. За четыре дня дороги ни один из моих охранителей не сказал мне ни слова; они, конечно же, получили приказ и были немы как рыбы.
Эта ночь с третьего на четвертое ноября 1826 года наложила глубокий отпечаток на жизнь Александра: царь в величайшей тайне выкрал его! Настоящее похищение, если уж называть вещи своими именами. Это станет началом тесных отношений между Александром и императором. Но вот чего широкая публика не знает: если первая их беседа стала известна всему Санкт-Петербургу, то последующие никогда не упоминались. Лишь намного позднее Александр доверил мне их содержание.
Казалось, все было прекрасно организовано: когда мы останавливались на постоялом дворе, нам тут же подавали трапезничать, военные по одну сторону стола, я по другую; едва отдохнув и поспав, мы тут же отправлялись дальше, так и не обменявшись ни единым словом!
Всю дорогу меня мучило множество вопросов: куда меня везут? Я не смог добиться никакого ответа от офицера, который казался главным. Донесли ли на меня из-за публикаций, об опасности которых я позабыл? В чем меня обвиняют на этот раз? Я задавался вопросом о причинах этого похищения. Девятью месяцами раньше заговор декабристов против царя потряс Россию, но я не имел отношения к тем событиям. Я постарался припомнить все оплошности, которые мог совершить: забытые бумаги? Донос о неосторожных словах? Бунтарские произведения? Я перебирал в голове все, что писал в последнее время. Но я либо сам все подвергал цензуре, либо шифровал, либо сжигал!
Император Александр Первый уже отправлял меня в изгнание, чего еще мне было бояться от нового царя Николая Первого? Каковы были намеренья императора? Желал ли он сделать из меня воображаемого врага, дабы возвыситься и соперничать со славой поэта, которая уже распространилась во всей России? Подобная оппозиция придавала ему веса. Я больше ничего не понимал; в начале июня по совету друзей я отправил послание императору, поклявшись честью, что я никогда и ни в какой степени не принимал участия ни в каком заговоре. Я никогда не принадлежал никакому тайному обществу: ни Южному, ни Северному или Славянскому союзу, пусть даже я симпатизировал некоторым их идеям.
Вот, кстати, это письмо: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них. Чиновник 10-го класса Александр Пушкин. 11 мая 1826».
После моего изгнания много всякого приключилось, в том числе коронация нашего царя Николая Первого, имевшая место 22 августа 1826 года.
Мой ангел, позволим себе пошутить… достаточно мне было отлучиться на некоторое время, чтобы без всякого моего соизволения у нас сменился император!
Как вам известно, я был сослан, потому что полиция, постоянно вскрывавшая мою корреспонденцию, якобы обнаружила некий текст, свидетельствующий о моей склонности к атеизму. Упрек этот был совершенно несправедлив, ибо речь там шла о проблемах, связанных с существованием Бога, нашей судьбой и истоками мира; вопросы и сомнения вполне банальные, которыми задаются все люди и все философы Земли, начиная с пещерного века!
В таком случае следовало бы отправить в тюрьму Паскаля и Декарта, в Бастилию – Монтескьё и уничтожить Дидро: он-то утверждал и неприкрыто отстаивал свой атеизм. Император Александр Первый уже отправлял меня в ссылку тридцатого июля 1824 года, и тогда поездка продлилась десять дней, пока я не прибыл в свое родовое имение, Михайловское, девятого августа. Второй император, его брат Николай Первый, приказал похитить меня в ночь на третье или четвертое сентября 1826 года, чтобы привезти меня в Москву. На этот раз путь был более быстрым, и я прибыл восьмого сентября утром.
Через несколько веков после моей смерти КТО осмелится заявить, КТО осмелится утверждать, что, не считая, разумеется, его супруги Александры Федоровны, я не был единственной любовью царя Николая Первого!!!
Сами посудите: едва он заключил свой брак, едва оправился от всех треволнений (хвалебные оды, поздравления, подарки…), едва успел срочно вызвать своих министров, чтобы подписать кое-какие дипломатические депеши, утвердить несколько указов, наложить свое императорское одобрение на несколько приглашений в Сибирь… как, по прошествии ровно двенадцати дней, а именно в ночь на третье сентября 1826 года, он, забыв про остальные дела, подобно романтическому кавалеру, влюбленному в свою красавицу, приказывает похитить меня!
Мне не дали времени ни продышаться, ни прийти в себя, мне не позволили ни умыться, ни даже переодеться; только в последнюю минуту мне сообщили, что меня срочно призвал к себе сам император; прошло совсем немного времени, и мне поспешили вручить письмо генерала Бенкендорфа, который только что был назначен главой тайной полиции. В письме указывались условия, при соблюдении которых мне отныне предстояло писать!
Едва я вылез из кареты, как меня охватила неведомая тревога. Неужели меня привезли, чтобы отправить в пожизненную ссылку в Сибирь? Должен ли я буду присоединиться к ста двадцати шести декабристам?
Парадоксально, но какой удачей было то, что император Александр Первый отправил меня в изгнание в мое собственное родовое имение в Михайловском, недалеко от Пскова! Иначе, как вам известно, из-за выступления декабристов четырнадцатого декабря меня бы схватили и отправили в Сибирь, как остальных подозреваемых, если только не казнили бы вместе с другими пятью заговорщиками, чтобы преподать народу наглядный урок. Однако на мне лежала тень серьезных подозрений: у меня в доме бывали многие декабристы, они принадлежали к числу моих друзей, там же были найдены произведения в прозе и стихи, прославляющие свободу, в частности ода «Вольность». Я никоим образом не участвовал в попытке государственного переворота: обстоятельства сложились так, что мое отсутствие в Санкт-Петербурге сделало это невозможным. Меня постарались обвинить в призывах к ниспровержению существующего строя, в критическом отношении к действиям правительства, что питало дух заговорщиков и подтолкнуло их перейти к действию. К счастью, против меня не нашлось ни одной прямой улики, но мне могли поставить в вину, что мое духовное влияние сыграло огромную роль.