Однако я часто спрашивал себя, почему мои лучшие друзья – поэт Рылеев, Бестужев-Рюмин, Муравьев-Апостол, Пестель, – которые участвовали в заговоре и играли в нем весьма активную роль, раз уж их приговорили к смертной казни, почему они всегда отказывали мне в праве участвовать в своих собраниях и никогда не делились подробностями заговора?
Я, конечно же, стремился найти объяснение их поведению. Предполагаемое желание меня таким образом оберечь не является достаточной причиной, чтобы отстранить меня от обсуждений и подготовки переворота. Думали ли они, что во мне сочетаются два антагонистических духа? Что я нечто вроде интеллектуального бастарда: наполовину аристократ, наполовину мятежник? Они наверняка опасались, что я окажусь кем-то вроде Матамора[48], готового переметнуться на другую сторону при первой же опасности. Неужели они не доверяли мне? Считали ли они меня просто поэтом, витающим в своих грезах о мятеже, неспособным действовать и брать на себя ответственность за свои поступки?
За время этого долгого странствия меня мучили многие противоречия: с одной стороны, я хотел хранить верность революционным фибрам моего сердца, французским идеалам Свободы, Равенства и Братства. Французская революция произвела на меня неизгладимое впечатление: я питал безграничное восторженное уважение к философам эпохи Просвещения, великим вдохновителям этой революции. Но, с другой стороны, я был противником насилия и смуты времен Террора во Франции; то, что рассказывали эмигранты, нашедшие убежище в России, наполняло меня ужасом. Революция питалась этим необузданным варварством; под благородным предлогом рубили сотни голов и превращали улицы Парижа в реки крови.
Император, потребовавший моего возвращения в ночи, был готов принять меня…
22. Царь принимает Александра
Я ждал в приемной, дверь в гостиную забыли прикрыть.
Я видел и ясно слышал императора, который готовился принять меня. Он разговаривал сам с собой. Императору нравилось рассматривать себя во всех зеркалах… Эти зеркала посылали в бесконечность отражение его роскошного офицерского мундира, усыпанного наградами. Он прохаживался туда-сюда, постоянно поправляя какую-то деталь своего сверкающего облачения, то подравнивая одну из медалей, то прилаживая и без того идеально сидящий эполет, то одергивая в последний раз китель, чтобы скрыть непослушный дородный животик; наконец, он смахнул огромной ручищей воображаемую ниточку!
– Как странно, – говорил он, – я, царь всея Руси, испытываю необъяснимое волнение и великое любопытство при мысли принять этого недомерка-поэта; он подобен мошке, запутавшейся в гриве льва!
Полное впечатление, что император готовился не к политической встрече, а к галантной. Он хотел мне понравиться; он был совсем не таким, как Константин, его несостоявшийся царек-братец, вечно колеблющийся, безликий, переменчивый, как флюгер, в полной зависимости от обстоятельств. Он желал мне продемонстрировать, что будет современным императором – «просвещенным деспотом», любящим поэзию и литературу – в отличие от Александра, своего пугливого брата, который из-за любой «подозрительной строфы» посылал своих поэтов в изгнание.
Успокоить меня, ободрить – вот в чем была его цель; как я понял впоследствии, он хотел, чтобы я стал его другом и наперсником.
– Мой бедный брат Константин, – позже признался мне царь, – всегда ощущал свою вину в убийстве нашего отца Павла Первого; он прекрасно знал заговорщиков и ничего не предпринял. Повседневная жизнь цареубийцы нелегка, – с ледяным юмором сказал Николай Первый. – Что до нашего старшего, Александра, он тешил себя иллюзией, что сокрушил величайшего и гениального стратега, Наполеона, в то время как истинным триумфатором был генерал Зима, этот вечный и непобедимый союзник России, а такое тоже трудно осознавать!
Первая беседа стала для меня символической, потому что весь двор обсуждал это событие. Царь дал мне понять, что не собирается рядиться в одежды своего брата Александра. К счастью, по его собственному утверждению, он не хотел также следовать тираническому духу своего отца Павла Первого. Николай Первый вылепил себя сам, без чьего-либо влияния, он хотел утвердить свою независимость, свою «широту взглядов», свое величие, как римские цезари. Я напомнил себе, что его брат выслал меня за сотни верст от Москвы только потому, что имперские химики обнаружили в моей почтовой бумаге ничтожные следы атеизма! И в то же время, удостоив меня аудиенцией, царь давал мне понять, что не забыл ничего, мною написанного.
Камергеры внезапно распахнули обе створки дверей гостиной; император появился во всем своем величии. Я почувствовал себя крошечным по сравнению с двумя гигантскими метрами, пренебрежительно взирающими на меня с высоты.
– Так вот он, этот опасный смутьян, вдохновитель мятежа, бунтующий дух, учитель свободы, герой равенства, певец братства… – произнес император зычным голосом, от которого дрожали стекла.
Ошеломленный, я не ожидал такого приема.
– Государь, я бесконечно благодарен вам за эту аудиенцию и в то же время смущен тем спорным, хоть и лестным, но излишне негативным представлением, которое сложилось обо мне у Вашего Величества!
Император, как истинный ботаник, не спеша рассмотрел и изучил этот редкий экземпляр в его коллекции, безусловно, представленный при дворе в единственном экземпляре. Он испытывал при этом беспредельное удовольствие.
– Чего я только о тебе не наслушался; поэт, тайный революционер, необузданный любовник, погрязший в долгах игрок, отчаянный пьяница, великодушный друг, эрудит, забияка, идеалист, атеист, националист, пламенный защитник свобод, герой крепостных. Скажи же, на самом деле кто ты, Пушкин? Ты меня заинтриговал: что скрывается за этими масками? Кому мне верить? Ты удивительный персонаж с тысячью лиц!
– Государь, позвольте ответить Вашему Величеству следующим образом: «Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом».
– Недруги завидуют твоим литературным успехам; другие преследуют тебя из утробной ненависти, особенно бесчисленные женщины, которым ты внушил грезы, обещая невозможное – рай, невообразимую жизнь, – а потом всех их бросил! И наконец, генерал Бенкендорф, глава моей полиции: этому-то ты что сделал? Жену увел? Мне ежедневно докладывают о каждом твоем шаге, ничто не ускользает от его глаз.
Это хорек с орлиным взором, мифологическое существо, которое служит мне не за страх, а за совесть и подчиняется беспрекословно, – сказал царь, которого позабавило найденное им сравнение. – Он напоминает ревнивого мужа, ни днем, ни ночью не спускающего глаз с жены! Мне говорят, ты этакая странная птица, которая очень часто меняет гнездо и, подобно кукушке, пользуется опустевшими гнездами!
Весьма гордый своей шуткой, император пригладил усы и засмеялся. Весь красный от смущения, я выдавил улыбку.
– Не следует сердиться на Бенкендорфа, он весьма ограниченный, но очень верный и послушный пес. Он кусает, когда я приказываю, а когда все кончено, покорно возвращается в свою конуру… Тебе, должно быть, кажется странным, что я доверил ему следить за тем, что ты пишешь? Но именно потому, что он простодушен, глуп и необразован. Он убирает все, чего не понимает, и тем самым экономит мне много времени, даже если это очень несправедливо; неспособный уловить тонкости проблемы, он по-солдафонски глуп, но мне совершенно необходим. Он, как ты говоришь, моя «железная гвардия». Но мне приходится к нему приноравливаться, ибо он служит мне и охраняет мою империю; помешанный на тайной разведке, он желает знать все: рождение, брак, похороны, соитие… Ничто не должно от него ускользнуть; он желает все проверять, все контролировать, и даже там, где нет ни малейшего сомнения или подозрения, он может их выдумать, нафантазировать заговоры, чтобы оправдать свое существование. Знаменитый министр полиции Наполеона Жозеф Фуше бледно выглядит по сравнению с ним. И даже по сравнению с нашей ищейкой Фогелем[49]! С ним, по крайней мере, я не получаю докладов в виде претенциозных философских трактатов с разбором воззрений моих противников! У Бенкендорфа белое – это белое, а черное – это черное; никаких фиоритур, никаких непонятных тонкостей, нюансов и деликатностей – это не его стиль.
Мне было что ответить императору, но я подумал, что разумнее молчать и слушать. Если он поспешно меня вызвал, вынудив покинуть дом глубокой ночью, то уж точно не для салонных разговоров! В его словах скрывалось ясное послание, и в моих интересах было как можно быстрее разгадать его смысл и запомнить ради собственной безопасности.
– Видишь ли, Пушкин, я питаю к поэтам недоверие большее, чем к писателям.
– Почему, Ваше Величество? – осмелился спросить я.
– Писатели – болтуны. Они утомляют нас своими речами. Кстати, и сами речи эти совершенно невнятны; они жонглируют туманными идеями; к счастью, они не покидают земной тверди!
А вот ты, Пушкин, кружишь голову народу, пудришь ему мозги безрассудными мечтами, тебе даже удается убедить его, что следует верить в чудеса. Ты настолько дерзок, что осмеливаешься ставить под сомнение существование Бога! Видишь, Пушкин, я очень терпим, я даже оставляю тебе свободу сомневаться; ты не можешь сказать, что я безжалостный автократ!
Но я уверен, что, когда придет твой последний час, ты, как и все, обратишься к Создателю и попросишь его не слишком терзать тебя в аду, – сказал император с тем же воодушевлением.
– Возможно, государь, – проявил я слабость.
– Итак, ты, агностик, который заигрывает с атеизмом, должен как-то определиться, – подвел итог император. – В любом случае ты ничего не теряешь, должен напомнить тебе, пусть и приблизительно, слова французского философа Паскаля: «Если ты атеист и Бог не существует, ты ничего не потерял, но если он существует, то ты все выиграл!»