Я уважительно глянул на императора.
– Твои стихи – это непредсказуемые бомбы, никогда неизвестно, когда и где они взорвутся. Я не знаю, будет ли это при моем правлении или при ком-то из моих преемников. Я реалист и мыслю здраво, этот момент придет, но, я надеюсь, как можно позже. Ты удивишься, но знаешь, сколько царей и цариц были убиты, начиная со Средних веков?
– Не ведаю, Ваше Величество.
– Интересно, является ли это русской традицией или модой? Я насчитал между восемью и двенадцатью, от Святослава до Павла Первого, не говоря уж о трагической судьбе Ивана Четвертого! Чего только не найдешь в нашей истории: отцы, которые казнили своих сыновей из страха, что те свергнут их с престола, как Петр Великий поступил со своим сыном Алексеем; братоубийцы, как Святополк Окаянный; жены, которые избавлялись от своих супругов, как Екатерина, которая устранила Петра Третьего при помощи своего любовника.
Я не собираюсь излагать тебе «Историю государства Российского», твой друг Карамзин с блеском взял это на себя; но вот несколько довольно кровавых примеров.
Святослав погиб во главе своих войск, враги сделали из его черепа чашу для вина, инкрустированную золотом. Князь Долгорукий был отравлен на празднестве; он жил в дальних землях и желал «простереть руку» до Киева, отсюда и его прозвище Долгорукий. Его сын, отличавшийся непомерной жестокостью, был убит толпой, разграбившей его дворец. Дед, Иван Третий, избавился от своего внука Димитрия, наследника трона, чтобы посадить на него своего сына Василия, родившегося во втором браке. А этот бедный маленький Иван Шестой, которого заперли в темноте в возрасте четырех лет и выпускали только ночью; он всю жизнь воображал, что дня вообще не существует, и был убит своими тюремщиками.
Знаменитый Борис Годунов, историю которого ты описал, умер при до сих пор невыясненных обстоятельствах. Видишь, Пушкин, как легко колеблются троны; достаточного одного беглого монаха, утверждающего, что он воскресший царевич, чтобы народ России ему поверил. К счастью, у этого народа имеется редкое и неизменное качество: наивность!
Власть хрупка и опасна: в каждое мгновение жизни я думаю о смерти; есть некая фатальность в том, как внезапно может ускориться ход истории, – произнес царь очень серьезно. – Но я что-то разговорился…
Я прекрасно понял, что четырнадцатое декабря двадцать пятого года было предупреждением, к счастью, я вовремя на него отреагировал. Это не было ни революцией, ни бунтом, ни мятежом; я бы сказал, случилось общественное недомогание, что намного серьезнее…
Я был поражен и восхищен трезвостью его рассуждений, а главное, откровенностью. Как император, царь всея Руси, мог позволить себе так открыться?
Этот холодный, объективный, политический разбор событий не уставал меня удивлять. Почему он призвал меня в свидетели, как если бы я был одним из особых советников его правительства? – спрашивал себя я. В чем заключалась стратегия царя? Чего он добивался? В этих поразительных откровениях наверняка скрывалась ловушка. Я держался настороже.
– Ваше Величество, я не революционер, я всего лишь человек, любящий свободу и справедливость.
– Возможно, это еще хуже, – сказал царь, – ты воплощаешь постоянный мятеж, непрерывное кипение, ты упорно все подвергаешь сомнению!
– Нет, государь, тот Пушкин умер! (увы, добавил я про себя). Могу ли я представить вам нового Пушкина? – с долей театральности добавил я.
Передо мной был выбор: похоронить себя в сибирской ссылке, где я буду отрезан и от близких, и от цивилизации, а главное, лишен возможности писать и жить своим искусством, или же бороться, участвовать в реформах, в преобразованиях, так необходимых России. По сути, я чувствовал себя трусом!
– Так вот, государь, имею честь официально заявить, что я отрекаюсь.
– А вот я нет! – громоподобно захохотал Николай Первый. – Эту шутку со мной уже сыграл мой брат Константин! Но он-то слюнтяй, он боится власти; в любом случае, в нем не было никакого предрасположения стать царем; едва женившись в шестнадцать лет, он развелся в девятнадцать, а потом обзавелся французской любовницей; в конце концов он женился на польской графине. Ты же понимаешь, Пушкин, Польша – исконный враг русской земли! И в увенчание всего, если мне будет позволена сия игра словами, он перешел в католицизм. Он был наместником Царства Польского, и это, должно быть, вскружило ему голову. Он совершенно «ополячился»! Что и стало для него предлогом отказаться от трона, избавившись от него в мою пользу.
Внезапно к моему полному недоумению царь воскликнул:
– В отличие от моего брата Александра, который был глупцом, я не отправляю тебя в изгнание, напротив, я желаю держать тебя в тепле и холе при себе, причем в непосредственной близости от себя; сам увидишь, это куда удобнее и менее рискованно!
И потом, на что тебе жаловаться? Народ тебя любит, женщины боготворят и двор превозносит! Мое благоволение даже вызовет ревность и соперничество. Я сам завидую той зависти, которую ты вызываешь!
– Если я верно понял, Ваше Величество, отныне я пребываю в золотой клетке, прутьями которой являются ваши цензоры.
– Пушкин, Пушкин, вечно ты играешь напыщенными словами, – насмешливо проговорил царь. – Но скажи мне, я знаю, что ты хотел бы присоединиться к заговорщикам, которых отныне называют «декабристами». Что могло бы тебя привлечь в этой авантюре?
– Должен признать, Ваше Величество, что, будь я в Санкт-Петербурге, я бы принял участие.
– Черт возьми! – бросил царь, – мужества тебе не занимать, если ты осмеливаешься сделать мне подобное признание. Ты знаешь, чего это может тебе стоить? Пожизненной ссылки в Сибирь, где ты присоединишься к остальным ста двадцати шести приговоренным.
– Я знаю, Ваше Величество, но моя честь, моя верность и мои идеалы велят мне в этом признаться. Если бы я, испугавшись тюрьмы или казни, стал перед вами отпираться, то более не смог бы глядеться по утрам в зеркало.
– Я ценю твою честность и стойкость, – сказал царь. Но ты так и не ответил на мой вопрос: что тебя приворожило? Тебя ведь эта история не затрагивала!
– Я всегда обладал независимым и самостоятельным умом, государь. Уже в Царскосельском лицее я не боялся делиться своими убеждениями со своими товарищами, выходцами из старинных и крайне консервативных семей. В действительности они и консерваторами-то не были; этими аристократами не двигала ни одна идея, если не считать сохранение их статуса привилегированного и паразитирующего сословия в империи.
– Что ты хочешь сказать? – спросил император, внезапно заинтригованный.
– Жить за счет своих земель, эксплуатировать своих крепостных – вот единственное, на что они способны; они ничего не производят для империи.
– Полно, гениальный Пушкин, да ты опасный человек!
– Ваше Величество, желаете ли вы знать, что я воистину думаю, или же ждете, что я буду лепетать, как все придворные, то, что вам нравится слышать? И что, я уверен, вас не обманывает, – лукаво добавил я. – По-моему, государь, вы должны бы стать «просвещенным деспотом» по примеру Фридриха Второго Прусского.
– Да, я знаю, – сказал император, – моя бабушка Екатерина Вторая питала к нему большое уважение; у нас с ней есть кое-что общее, – улыбнулся царь. – У Фридриха был любимый писатель, Вольтер, а у меня это Пушкин! О Фридрихе рассказывают множество всяческих анекдотов, но один мне нравится больше прочих: когда его упрекали в том, что он, король Пруссии, не пользуется немецким языком, он отвечал: «По-немецки я говорю только со своими лошадьми!», – расхохотался царь. – Так он выражал свою любовь к французскому языку.
– Государь, со мной то же самое. Еще учась в лицее, я был покорен языком великих классиков: Корнеля, Мольера, Расина, а также благородными идеями Монтескье, Вольтера, Руссо и Дидро, пусть даже я ничего не понимаю и не желаю понимать в политике.
– Не изображай ложную скромность, Пушкин, ты же все-таки проводишь различие между империей и республикой? – с иронией спросил царь.
– Разумеется, – ответил я, глядя императору в глаза, – безусловно, государь! – повторил я. – Как и эти мыслители, я не желаю смены режима.
– В добрый час, – возрадовался император, – хоть одна хорошая новость за сегодняшний день!
– Ваше Величество, позвольте сказать: ни один из французских философов не желал смерти короля. Только кровавые подстрекатели вроде Робеспьера, Дантона, Демулена и Сен-Жюста возбуждали и подзуживали народ одобрить это цареубийство. Говоря искренне и без всякого подхалимажа, я думаю, что России нужна сильная централизованная власть, вот почему ей нужен царь сегодня и… завтра!
– Я сам не сумел бы лучше сказать! – восхищенно откликнулся царь.
– Невозможно вообразить Россию без императора, который объединяет и сплачивает даже самые удаленные земли империи; это он придает законченную форму общности всех наших разрозненных народов, наших бесчисленных этносов и религиозных течений. И в то же время именно православие есть истинный цемент нашей империи. Даже если наиболее продвинутые и мятежные умы хотели бы следовать примеру Запада, особенно Франции, это было бы поражением; мы вернулись бы в Средневековье, когда каждая провинция, защищая собственные интересы, вела бы безграничные войны. Только император может дать России душу; он ее объединительный принцип.
– Великолепно, великолепно, Пушкин! Продолжай.
– Ни одна из составляющих Россию областей не чувствует себя приниженной или возвышенной по отношению к другой, ни у одной не складывается ощущения, что ее забыли. Даже если этот образ устарел, вы Отец русской нации, русской семьи, Pater Familias, как говорится. В семье все дети разные, у каждого свой характер, и они даже могут иногда противостоять друг другу, но в конечном счете они примиряются, объединяясь вокруг отца и матери, то есть императора и императрицы.