Я остановился, и царь сказал:
– Гениально, гениально, Пушкин! Продолжай!
И я продолжил:
– Увы, существуют войны, наши восточные границы под угрозой, что могут сделать маленькие государства, чтобы защитить себя? Центральная армия, состоящая из солдат, набранных по всей империи, – вот что является тем условием sine qua non[50], чтобы каждый чувствовал себя вашим подданным, чтобы символизировать и представлять ценности нашей родины под единым флагом! Римляне и Наполеон потерпели поражение в своей попытке собрать воедино композицию из разобщенных народов, и только Вашему Величеству это удалось.
– Великолепен, ты великолепен, Пушкин! Отныне мне больше нет необходимости писать свои речи, – со смехом сказал Николай Первый. – Я немедленно отошлю по домам министров Нессельроде и Уварова; они мне теперь без всякой надобности. Ты сэкономишь мне значительные суммы! Твой экскурс был блистательным, Пушкин; благодаря тебе мне хочется оставаться царем всея Руси, – развеселился император.
– Не обольщайтесь, государь, после того, как я превознес вас, я осмелюсь спуститься на землю и вернуться к реальности.
– Что за мыслишки вертятся у тебя в голове, Пушкин?
– Ничего особенного, государь, но по чистой случайности я на этой неделе пролистывал «Рассуждение о добровольном рабстве» Ла Боэси. Вы знаете, это друг…
– Монтеня, – прервал меня царь. – Знаю, знаю. Да, да, всем известно, что ты страстный поклонник французской культуры и, как тонкий ее знаток, даже заслужил прозвище Француз в Царскосельском лицее.
– Государь, я уверен, что вы, как и я, читали Ла Боэси! – льстиво предположил я.
– Увы, да, ибо после истории с декабристами я знакомлюсь со всеми бунтарскими писателями, которые могли бы питать мятеж в России. Ла Боэси – часть моей тайной библиотеки. Так что же необычайного ты обнаружил в этой книге? – с деланым удивлением спросил царь.
– Так вот, – робко ответил я, понизив голос и опустив глаза, – Ла Боэси задается вопросом, как один человек… Могу ли я высказать крайне дерзкую мысль?
– Слушаю тебя, Пушкин.
– Вы уверены, государь, что вас это не заденет?
– Нет, нет, я тебя слушаю, – рассеянно ответил он.
Я ошеломленно смотрел, как император отошел и начал искать какую-то книгу в своей библиотеке; он вернулся, потрясая «Рассуждением о добровольном рабстве».
– А вот и враг, Пушкин!
Царь подчеркнул свои слова, резко взмахнув томиком.
– Это крамольное произведение, – сказал император, – Ла Боэси – величайший революционер с шестнадцатого века и до наших дней. Тебе это известно?
Царь протянул мне книгу и велел:
– Читай, что ты видишь?
Я подчинился и, как послушный ребенок, который учится читать по слогам, запинаясь, проговорил: РАС – СУЖ-ДЕ-НИ-Я-О-ДО-БРО-ВОЛЬ-НОМ-РАБ-СТВЕ!
– Ты не все прочел!
– Как это?
– Прочти до конца, пожалуйста!
– О добровольном рабстве… Le Contr’un[51].
– «Le Contr’un… Le Contr’un…», яснее некуда! Это означает против монарха, против короля, против царя, против меня, – распалился император.
– Вам не кажется, что вы его переоцениваете, государь?
– Вовсе нет! Послушай это, Пушкин:
«Как возможно, что столько людей, столько деревень, столько городов, столько народов нередко терпят над собой одного тирана, который не имеет никакой другой власти, кроме той, что они ему дают; который способен им вредить лишь постольку, поскольку они согласны выносить это…»
А я думаю, что этот очаровательный молодой человек развратник и хитрый притворщик!
– Но, государь…
– Что «государь»? Что «государь»? – не дал мне договорить царь. – Я уверен, что ты не знаешь, в каком возрасте этот маленький учитель жизни сотворил свою книгу.
– Нет, не знаю, государь, но это произведение очень зрелое. Разумеется, ему было около тридцати, как я думаю.
– Нет, мой дорогой Пушкин, ему было шестнадцать лет, слышишь? Шестнадцать; возраст, когда начинают выходить в свет и ухаживать за девицами! – повысил голос царь, по-прежнему размахивая томиком Ла Боэси. – Он обрушивается на основы монархии, стремится раздуть политические претензии людей к королю.
– Я так не думаю, государь, он просто защищает принцип свободы.
Царь сделал вид, что не услышал; совершенно успокоившись, он открыл книгу на том месте, где лежала закладка, и снова зачитал:
– «Как объяснить, что люди терпят тиранию? Тиранию одного-единственного из них, сильного только их слабостью? Они грабят, убивают, а достаточно было бы просто его больше не поддерживать, чтобы увидеть, как он рухнет сам собой».
– Ты слышишь, Пушкин, это же прямой призыв к анархии, к бунту, к революции, к преступлению, – закричал царь.
Он продолжил:
– «Великая беда быть подданным тирана, но еще большая – зависеть от многих хозяев».
С такими особами нет ничего удивительного, что появляются фанатики Равальяки, убивающие доброго короля Генриха Четвертого, лицемерные Кромвели, отрубающие голову кроткому Карлу Первому, и одержимые Робеспьеры, отправляющие на гильотину наивного Людовика Шестнадцатого! Это предвестие мировых потрясений; речь идет не более и не менее как о том, чтобы поставить под сомнение само существование монархии и абсолютное верховенство моей власти, причем самым жестоким образом. Твой Ла Боэси в восторге от античных республик! Ты представляешь себе, Пушкин, от АНТИЧНЫХ РЕСПУБЛИК, – отчеканил царь.
– Дьявольское и подрывное стремление нарушить мировой божественный порядок, который я представляю на Земле! – подчеркнул он с чувством превосходства.
Да, Пушкин, ты, может, в этом и сомневаешься, но такова реальность, я точно таков, что и короли Франции, я носитель божественного права. Но они РОДИЛИСЬ королями, в то время как я СТАЛ императором! Ничто не было мне дано просто так, каждый шаг, каждое решение было завоеванием; каждый день, – продолжал царь, – несмотря на свои два метра роста, я должен был в одиночку воздвигать свою статую. Никто меня не ждал! Видишь ли, Пушкин, разница между русскими и французами в том, что мы народ метафизический, в то время как французы всего лишь мрачные рационалисты; они лишились чувства священности, они стали мирскими. Они ничего не уважают. А доказательство – то, что они отправили на гильотину своего короля, представителя Бога на Земле, который этого короля и избрал! Они стали республиканским плебсом, который кичится «демократическими ценностями», как они говорят!
Помимо собственной личности, я воплощаю отчизну. Больше скажу: я воплощаю идею вечной Руси, я превыше истории. Ты понимаешь, Пушкин?
– Да, государь, я понимаю, понимаю. Осмелюсь сказать, Ваше Величество, вы таковы в силу необходимости!
– А знаешь, ты забавен, Пушкин. В тебе есть смелость, почти нахальство.
– Государь, не забывайте, что я не ваш шут. Я могу позволить себе эту дерзость; согласен, быть царем нелегко, – сказал я, попытавшись сменить тему.
Решительно, царь действовал обходным путем, следовало держать ухо востро и, как принято говорить, «разыгрывать простачка, чтобы все выведать»!
– То, что я думаю, Ваше Величество, вовсе не лесть, а логическое рассуждение: наша страна, без сомнения, самая обширная в мире и намного больше всей Европы; она вышла бы из-под контроля без царя-объединителя. Кстати, друзья обвиняют меня в том, что я националист и славянофил. Если уж говорить о европейском духе, то не будем забывать о русской душе!
– Какое замечательное изъявление чувств, какой лиризм, ты мог бы стать великолепным трибуном и… хорошим поэтом, – сказал император, подмигнув, – но я продолжаю задаваться вопросом, искренен ли ты или перебрал с водкой?
– Ваше Величество, буду кристально честен; вы меня спросили: кто я? Я мог бы вам ответить, как Монтень в своих «Опытах»: «Содержание моей книги – я сам». Так и мои персонажи отражают мою собственную неоднозначность.
– Объяснись!
– Государь, это очень просто. Как и у большинства писателей, наше перо переносит на девственную страницу самые яркие черты собственного «я». Те, кто утверждают, что их герои и героини – плоды чистого вымысла, лжецы!
– Только Пушкин способен так переиначить вполне невинный вопрос!
– Ни одно литературное творение не произрастает из ничего… ex nihilo nihil[52]! Скрываясь за спиной литератора, мои актеры и актрисы нетерпеливо дожидаются момента выйти на сцену и дать волю своему темпераменту; во всяком случае, что касается меня, то немного моей крови течет в их венах!
– Забавно, – сказал царь.
– Все мои романические вымыслы дремлют в моем сознании. Мне достаточно просто подарить им к жизнь. Я беременен моими персонажами!
– Красивая мысль, – заметил царь.
– Не моя, государь, она принадлежит Бальзаку. Но я тоже произвожу на свет свои творения.
Император, очевидно, желая показать мне, что все понял, не удержался и сказал:
– А когда у тебя случается неудача, что ты говоришь? Я «опоросился» или у меня случился выкидыш?
Я лицемерно захохотал, показывая, что оценил метафору… простите, его вульгарное и неуместное сравнение!
– Таким образом, я в одно и то же время и Ленский, поэт, и Онегин, один страстно влюбленный и с обостренным чувством чести, а другой – записной соблазнитель, надменный и вызывающий; я также Алеко в «Цыганах», ревнивый собственник.
– Я заметил, – сказал царь.