– Как это, государь?
– Я не люблю читать, ты, конечно же, в курсе, но эта твоя история меня заинтересовала, и, должен признать, я и впрямь распознал твой характер, который ты так хорошо описал! Почему ты выбрал имя Алеко? – спросил царь. – Это весьма экзотично.
– Очень просто, государь, потому что я бываю в одном цыганском трактире, а тамошнего гитариста зовут Алеко.
– Если я правильно понял, – сказал царь, – твой главный персонаж – некто вроде романтического героя, бегущего от цивилизации, подобно тебе самому, Пушкин, бегущему от нашего ветреного общества! – с иронией заметил царь. – Тебя тоже привлекает их вольная жизнь.
– Разумеется, государь, – ответил я, немного растерявшись от того, что царь, оказывается, действительно прочел мое произведение.
– Даже твой медведь, символ свободы, и тот не на цепи. И это, конечно же, не случайно! – пошутил царь. – Но есть там одно место, которое мне особенно понравилось.
– Какое именно, государь?
– В какой-то момент, уж не помню точно, отец героини, Земфиры, говорит Алеко:
Мы дики; нет у нас законов,
(…) Ты не рожден для дикой доли,
Ты для себя лишь хочешь воли;
Я спросил себя, что именно имел в виду император. Разъяснения не заставили себя ждать.
– Скажи мне, Пушкин, раз уж твой Алеко так на тебя похож… я думаю, ты, как и он, не выносишь неверности своей возлюбленной Земфиры! Разумеется, я никоим образом не позволил бы себе намекнуть на поведение твоей восхитительной Натальи, которую ты явно ревнуешь! – поддразнил меня царь. – Ладно, поговорим о другом. Над чем ты работаешь сейчас?
– У меня много планов в голове, государь, я хотел бы передать чувства закоренелого игрока, коим являюсь сам, в сюжете, который назову «Пиковая дама»; затем, поскольку во мне есть серьезная склонность лезть в ссору и бросать вызов тем, кто меня оскорбляет, я намереваюсь написать один рассказ или роман.
– И каково будет название? – спросил царь.
– Государь, могу вас заверить: это чистый вымысел, поскольку я знаю, что вы запретили дуэли во всей империи; я еще окончательно не выбрал заглавие: возможно, «Выстрел».
– Черт возьми! С таким заглавием все, по крайней мере, ясно и не вызывает двусмысленных толкований.
– Если только я не выберу «Месть Сильвио».
– Кто такой этот Сильвио?
– Чемпион по стрельбе, который упражняется каждый день, как и я сам, впрочем: я уже изрешетил пулями стены своего жилища; однако мой герой не стреляется на дуэлях.
– А ты, Пушкин?
– Сказать по правде, государь, это меня возбуждает.
– Не знаю почему, но меня это заставляет вспомнить о твоем друге Грибоедове.
Я был поражен: царь ознакомился с произведениями Грибоедова, которому в январе 1826 года пришлось провести несколько очень скверных минут, когда он был арестован по подозрению в участии в заговоре 14 декабря. К счастью, он был оправдан; два года спустя царь, непредсказуемый, как всегда, поздравил его и осыпал милостями после того, как Грибоедову удалось подписать Туркманчайский договор, положивший конец войне между Персией и Россией, которая при этом отхватила свою львиную долю.
– Государь, вы читаете моего друга Грибоедова?
– Да, я вроде начинаю овладевать алфавитом кириллицы, – с иронией заметил царь. – Пушкин, ты отлично знаешь, что все твои недостатки, которыми ты бахвалишься, всего лишь деревья, скрывающие лес твоих любовных побед! Не изображай невинную овечку, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
– Да, да, государь, я понял; не буду скрывать, есть у меня мысль написать новый вариант мифа о Дон Жуане.
– В добрый час, – сказал царь. – Именно этого я от тебя и ждал; будущее произведение не потребует от тебя чрезмерных усилий; ты сможешь черпать из собственной жизни! – добавил царь, смеясь.
– Я противоречив, как любой человек, – выдавил улыбку я.
Я ждал одобрительного кивка императора в надежде, что он ответит на этот призыв; так оно и случилось…
– Я с восхищением и уважением отношусь к тому, что ты пишешь; я окажу тебе покровительство, если кто-нибудь попытается навредить тебе или унизить.
– Я вам до крайности признателен, государь.
– Но если случится, что я хоть раз прочту, как ты высказываешь критические замечания о моем правлении или о том, как я веду государственные дела, ты в тот же час отправишься в Сибирь; имя Пушкина навсегда канет в забытье в анналах русской литературы!
Последние слова император внезапно произнес с необычайной серьезностью; речь его стала более быстрой, голубые глаза засверкали, лоб прорезали две морщины. Император больше не смотрел на меня, казалось, он обращался к воображаемым недругам; возможно, в его голове всплыли воспоминания о 14 декабря.
– Видишь, Пушкин, мы все антиномичны[53].
Царь глянул на меня, проверяя, какое впечатление произвело на меня использование столь ученого слова, которое он наверняка выучил накануне. Дабы не обмануть его ожидания, я придал лицу самое сосредоточенное выражение и ответил:
– Несомненно, государь.
– И самый прекрасный пример, – снова заговорил император, – это мой брат Александр, упокой, Господи, его душу, – добавил он, механически перекрестившись. – Безусловно, под влиянием Запада, он всю первую половину своего царствования бравировал своими либеральными взглядами: он провел важные реформы, это верно; потом в одночасье пришел в разум и впоследствии, что НОРМАЛЬНО, утвердился как великий царь-автократ!
Тут, внезапно поменяв тему, император воскликнул:
– Если подумать, ты еще тот субчик, Пушкин!
– Почему, государь?
– Прежде всего, в своей возмутительной и подстрекательной «Оде на Свободу» ты осмеливаешься прославлять Французскую революцию, затем в «Деревне» ты выступаешь за свободу крепостных, которые, по твоему мнению, должны освободиться от ига дворянства:
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Ты считаешь себя лирическим поэтом, который старается писать пламенные стихи!
– О нет, нет, государь.
Я почувствовал, что царь недоволен, а потому постарался разрядить атмосферу.
– Вижу, вы читаете все мои произведения, Ваше Величество.
– А куда деваться, Пушкин, иначе на что нужна цензура, – бросил он, расхохотавшись. Возможно, он испытал внутреннее удовлетворение от удавшейся остроты. – Осторожнее, Пушкин, ты играешься с огнем; один такой, по меньшей мере настолько же умный, уже обжег себе крылышки. Вспомни о своем современнике Радищеве, авторе «Путешествия из Петербурга в Москву», исключительно оскорбительного по отношению к моей бабушке Екатерине Второй; она отблагодарила его, отправив в путешествие в один конец: на десять лет в тюрьму.
Но вернемся к нашим баранам, как говорят французы. Без сомнения, ты являешься вдохновителем декабристов, – резко сказал император, – ты был другом многим из тех, кого я отправил в Сибирь! – добавил он.
– Ваше Величество, вы переоцениваете роль скромного поэта! – возразил я.
– Возможно, ты не был их мозгом или организатором, но любопытно отметить, что практически у всех заговорщиков были обнаружены самые ядовитые твои писания.
Я все сильнее ощущал, что загнан в угол и мне грозит опасность; внезапно меня охватила внутренняя уверенность, толкнувшая ответить на инсинуации императора, пока они не переросли в обвинения; я опасался, что ситуация может вдруг обернуться против меня.
– Ваше Величество, у многих из них обнаружили также традиционную семейную библию, но при этом они не были ни богомольцами, ни святошами!
– Хорошо сказано, Пушкин, очко в твою пользу, – воскликнул, развеселившись, император. – Я не хочу делать из тебя Deus ex machina[54], который стоит за каждой попыткой заговора или мятежа, но нет сомнений, что красноречивое прославление свободы в твоих стихах оказало большое влияние на заговорщиков. Кроме того, сам факт распространения в доступном виде идей французских философов, коих ты так великолепно пересказываешь, сыграл определяющую роль в том плане перестройки общества, который задумали бунтовщики.
– Но, государь, – возмутился я, – я ваш верноподданный, я истинный монархист, я не революционер. Я всегда полагал, что Россия сосуществует в гармонии со своими царями. Я никогда не замышлял и не представлял себе никакой пропаганды республики!
– А я никогда этого не утверждал, – сказал император.
– Не утверждали, я знаю, но вскоре, если подобный слух распространится, я предстану русским Робеспьером или Дантоном!
– Самонадеянно, – заметил император, поглаживая ус в знак глубокого раздумья… – Твои мысли как пчелы, они жалят, улетают и умирают… но им достает времени, чтобы оставить отравленные жала, которые окажут свое воздействие, чтобы превратиться в мятеж и, почему бы нет, в революцию!
– Да вы настоящий поэт, государь, в вас есть нечто шекспировское! – осмелился заметить я.
– Не смейся надо мной, Пушкин, возможно, то, что я говорю, витиевато и напыщенно, но это правда! Как у тебя получается падать всегда на четыре лапы, подобно кошке? Ты выставляешь себя нонконформистом, ты заигрываешь с атеизмом, ты претендуешь на роль поборника народа, защитника нищебродов, ты, потомок одной из самых старинных и благородных русских семей… Но когда все твои друзья, князь Вяземский в первую голову, философ Карамзин, твой издатель и опасный человек Дельвиг, не буду перечислять остальных, во все горло призывают дать Польше независимость, ты, в одиночестве противостоя всей российской интеллигенции, требуешь, чтобы Польша подчинилась России! Ты удивительное существо, Пушкин! По крайней мере, ты не боишься противоречий!