н прилагал все усилия, чтобы вылепить свой образ завоевателя, иллюстрируя его воинскими победами: Русско-турецкая война предоставила ему эту счастливую возможность. Итак, император навязывал мне парадоксальные отношения, которые я мог бы описать известным выражением: «я тебя люблю, я тебя тоже нет».
Я расхохоталась.
– Забавная формулировка, конечно же, но в точности соответствовавшая его чувствам по отношению ко мне. Разумеется, он опасался не самого Пушкина, но того, что я символизировал; он мне льстил; для императора я был его любимым противником. Можно ли задушить или убить мысль? Идеи крылаты…
Александр закусил удила:
– Чего может бояться император всероссийский со стороны скромного поэта, неуверенного, безденежного, за которым шпионят двадцать четыре часа в сутки? Чем царь может кичиться? Волей чистейшего случая он унаследовал корону, которая вовсе не была ему предназначена!
– Вы слишком строги, Александр.
– Нет, он считает себя великим стратегом, но не провел ни одной баталии, не совершил никакого воинского подвига; он ни разу не появился на поле чести, побеждали его генералы.
– Но и вы не воевали!
– Это правда, но я не император. Единственное, что он совершил, – 14 декабря приказал сотням своих солдат истребить горстку несчастных дворян, которые все еще читали и перечитывали учебник «правильного маленького революционера».
Александр все больше распалялся:
– Он узурпировал славу своих офицеров, таких как генералы Иван Федорович Паскевич или Михаил Андреевич Милорадович. Я-то был прежде всего поэтом, идеалистом, который не интересовался политикой в первоначальном значении этого слова; политика по сути своей концепт, без сомнения, такой же, какой я сотворил себе из любви, как вы когда-то мне заметили, Наталья. Почему он обвинял меня в том, что я был вдохновителем декабристов? Из-за нескольких пылких поэм, нескольких пламенных стихов, которые повлекли за собой прояснение умов интеллигенции и аристократов?
Александр продолжал более спокойно:
– По собственному капризу он навязал мне свою волю. Он обожал противостоять мне, но прежде всего думал о грядущем: он, император России, сумел надеть намордник неукротимому революционному поэту, представлявшему собой чудовищную опасность его трону. Он по собственной прихоти путал меня с Пугачевым! И тем не менее я не оставлял его равнодушным.
– Александр, вы не думаете, что переоцениваете себя, воображая этот исторический разговор? Наш царь – не Нерон, а вы не раб-философ Эпиктет!
– Конечно, я честолюбив, но я не Нарцисс! Следует знать, что наша последняя беседа закончилась триумфом: передо мной распахнулись все двери Санкт-Петербурга. Он вызвал меня исключительно для того, чтобы я представил ему свое последнее произведение. Внимательно меня выслушал, потому что я опять пожаловался на цензуру:
– Я устал от этой цензуры, которая давит на меня со всех сторон, угнетает и запрещает публиковать мои произведения!
– Ты вовремя, – сказал император, – что ты предложишь мне сегодня?
– Вот уже несколько месяцев, как я начал писать «Историю Пугачева», государь.
Император возмущенно на меня глянул.
– Нет никакой истории Пугачева, – сухо бросил он.
Я был ошеломлен и боялся худшего. Я побывал в тех областях, где протекало восстание Пугачева, чтобы воссоздать историческую обстановку. Я отыскал свидетелей или их потомков, которые передали мне истинные воспоминания о тех событиях. Я посвятил этому сотни часов, писал, перечеркивал, убирал, переписывал, вымарывал. Замечание царя сразило меня наповал; мраморный пол разверзся под моими ногами. Увидев мое изумленное лицо и выпученные глаза, император насмешливо повторил, выделяя каждый слог:
– Нет-никакой-истории-Пугачева; ты назовешь свою книгу «История Пугачевского бунта». Ты понял, Пушкин?
– Безусловно, государь.
Тем не менее я осмелился предложить:
– А если сказать «мятеж Пугачева»?
– Нет, я же сказал: бунт, и этого вполне достаточно.
– Хорошо, государь, – сказал я, окончательно убитый.
Замечание императора не было безобидным.
– К тому же, Пушкин, я тебя настоятельно прошу… писать «история» с маленькой буквы, потому что «История» с большой буквы может относиться исключительно к Императору Всероссийскому! Однако я не желаю пользоваться своим статусом, чтобы подвергать тебя цензуре и запрещать публикацию твоего произведения.
– Я благодарен вам, государь.
– Тогда речь шла всего лишь о весьма неясном мятеже. Всякие болтуны, крикуны и горлопаны с раздутым самомнением навязали другим это примитивное представление, чтобы обосновать свои речи и свои приказы; ты понимаешь, Пушкин?
– Да, государь, прекрасно понимаю, государь.
– Ты сам заметишь, что в твоем «мятеже», как, впрочем, и в других, принимали участие те, кого он совершенно не касался, и они присоединились в последний момент исключительно из оппортунизма.
– Может быть, они осознали собственное положение? – робко предположил я.
– О нет, нет, это были всего лишь любопытствующие! Как на улице, когда происходит несчастный случай, зеваки подходят поближе, чтобы посмотреть, что произошло! Пушкин, прими во внимание, что я отклонил также «Историю Пугачевской революции»! Иначе это было бы потрясением для нашего государства, одним словом: новый порядок! В любом случае, – сказал царь, – НИЧЕГО не изменится.
– Что вы хотите сказать, государь?
– Уж не тебе, одному из самых образованных людей нашей империи, тонкому знатоку, я должен объяснять этимологию слова «революция»[55]!
Царь лукаво пояснил:
– В настенных часах – царь обожал упрощенные метафоры – когда стрелки проходят свой круг на циферблате, разве они не возвращаются в то же место, то есть совершают РЕ-ЭВОЛЮЦИЮ?
– Разумеется, государь, но вечное возвращение не означает возвращения к одному и тому же!
– Забавно, – сказал царь. – Пушкин, посмотри на Францию, в одна тысяча семьсот восемьдесят девятом году они совершают Революцию; в одна тысяча семьсот девяносто третьем они убивают своего короля, а также десятки тысяч ни в чем не повинных людей, которых они мучают и гильотинируют. Когда народ убивает своего монарха, он теряет свою душу и становится неизвестно кем, серостью; рушатся все ценности. Видишь, Пушкин, вот в чем разница между нами, русскими, и другими нациями. Во Франции, например, они убили Генриха Третьего, потом Генриха Четвертого, я уже не припомню их нумерацию, – улыбнулся он, – короче, не стоит называться Генрихом во Франции!
– Государь, если позволите, вы противоречите… самому себе!
– Как это?
– Мне вспоминается наша беседа, когда вы заметили, что заговор в России всегда был привычкой, а то и модой… Вы мне перечислили впечатляющее число убитых царей!
– Но есть один нюанс: все эти убийства были совершены одиночками и безумцами, а во Франции весь народ ненавидел Людовика Шестнадцатого и поднялся против него; это означает, что они все были заражены революцией. Ты следишь за моей мыслью, Пушкин?
– Да, да, государь, – инстинктивно ответил я.
– Скажи мне, – с простодушным видом спросил царь, – кто сегодня правит Францией?
Император не дал мне времени ответить.
– После их знаменитой революции они выбрали трех королей: Людовика Восемнадцатого, Карла Десятого, Луи Филиппа; они даже позволили себе роскошь в подражание нам избрать по плебисциту царя, о! прошу прощения… императора. Ты видишь результат, Пушкин.
– Да, да, государь.
Растерявшись, я не знал, что ответить.
– Французы решили схитрить со своей революцией и своим Робеспьером, которым ты так восхищаешься.
– Нет, государь, не Робеспьером, а Дантоном!
– Дантон или Робеспьер, одно и то же. Они пожелали одним взмахом волшебной палочки устранить и своего короля, и своего Бога; главным образом твой Робеспьер, который решил заменить его помпезным именем «Верховное Существо»; «толкуй нам про какое-то «Верховное Существо», – произнес царь, подражая народному говору кучера. – Он воображал, что придумал нового Бога, Бога мирского, – расхохотался он. – А теперь выслушай небольшую историю о том, что произошло восьмого июня тысяча семьсот девяносто четвертого года. Чтобы восславить пресловутое «Верховное Существо», Робеспьер велел воздвигнуть монументальную статую; он велел ее прикрыть, чтобы в нужный момент добиться эффекта неожиданности; и вот он поджигает покрывало, в которое ее обернули; перед всеми предстает огромная бесформенная масса, почерневшая от дыма: комический эффект обеспечен!
– Скажи мне, Пушкин, чего на самом деле хотел твой Пугачев? Занять мое место? Даже не его, – улыбнулся царь, – а место Екатерины! Это напоминает мне басню Лафонтена «Лягушки, просящие себе царя»; они были недовольны своим правящим монархом и попросили Юпитера послать им другого, тот послал им журавля, а журавль
Ловил, губил
и в удовольствие глотал лягушек.
Такова мораль баснописца, но также и мораль Истории, Пушкин!
Я понял, в чем заключалась воля царя: представить восстание чем-то незначительным и банальным, свести его к стихийному и непродуманному народному бунту. Тонкий ценитель французского языка, император выбрал слово «émeute» – «бунт» отнюдь не случайно; оно означало, что еще в тот момент, когда эта вспышка недовольства только зародилась в чьем-то сознании, она уже самым жалким образом провалилась и так никогда и не стала настоящей революцией.
– Я сообщу тебе свое мнение, – сказал царь, беря в руки мою рукопись…