Великий день наступил. Меня снова вызвали к императору. В тревоге и напряжении я ждал в приемной, пока мажордом императора соизволит явиться и сообщить мне о времени, когда царь удостоит меня возможной аудиенции. Суверен был озабочен придворным церемониалом; именно поэтому он тщательно следовал этикету «короля-солнце», к которому относился с безграничным восхищением; пусть он восторгался своим предком Петром Великим, Людовика Четырнадцатого он почитал и сделал его абсолютным примером для подражания. Внезапно двери распахнулись, меня принял император собственной персоной! Одной рукой он приобнял меня за плечи, заставив почти исчезнуть, и с покровительственным видом, что тревожило, сказал мне, словно сообщая нечто глубоко личное:
– Я прочел твою книгу, это очень интересно и вызывает беспокойство…
Император желал преподать мне урок владения языком, объясняя некоторые тонкости и нюансы; заодно он выражал свою императорскую волю.
– Государь, во время нашей последней беседы вы потребовали, чтобы я поменял заглавие моего произведения. Могу ли я узнать причину? – спросил я наивным тоном.
– Это очень просто, Пушкин, я тебе уже говорил, ты сознательно выбрал название «История Пугачева», чтобы превратить это в памятное событие, вписанное в историю России. И это я отвергаю! – сказал царь.
Восстание декабристов все еще было живо в его сознании; заглавие книги вызывало в нем кровавые воспоминания, которые он хотел бы навсегда выбросить из головы.
– Ты, конечно же, желал воскресить и обессмертить эти события, – снова подчеркнул царь. – С какой целью? Мне это неизвестно! Ты с таким же успехом мог бы выбрать другой исторический факт, у нашей вековечной России их великое множество. Поскольку после этого провалившегося мятежа я стал недоверчив, то очень внимательно отношусь ко всему, что публикуется в нашей стране. Я отклонил твое название, – сказал царь, – потому что ты словно ставил в один ряд Кутузова, победителя Наполеона, и твоего главаря банды! Ведь именно так его и должно называть. Ты прославляешь человека, который хотел убить императрицу и захватить власть; надеюсь, ты это понимаешь, Пушкин?
– Естественно, естественно, государь, я это понимаю, – механически ответил я.
– Я уже привел тебе причины этого изменения: это была резкая, почти непроизвольная реакция, мимолетный приступ гнева, я бы сказал, – иронично уточнил царь, – преходящий каприз, вроде семейной сцены.
Приблизившись ко мне, он вытянулся во весь свой рост (ему нравилось принижать меня, чтобы самому возвеличиваться) и сказал:
– Я хотел показать тебе, что твое поведение было дурным, вульгарным, в латинском смысле этого термина. Нельзя противоречить своему императору по таким вздорным причинам, как свобода или право голоса! Это не повод для бунта, восстания и уж тем более для революции. Кстати, – добавил царь, – ты знаешь, почему наш народ не бунтует?
– Нет, государь, – покорно сказал я, отныне готовый ко всему.
– Потому что понятие бунта относится не к области истории, а к области науки, – профессорским тоном категорично заявил царь.
– Я не очень хорошо вас понял, Ваше Величество.
– Если выражаться еще точнее, я бы сказал, что этот концепт выражается математическим уравнением.
Заинтригованный, я ждал продолжения лекции…
– Все очень просто, – снова заговорил император, – это вопрос границ, пределов, точки равновесия, если прибегнуть к экономическому языку; возможны три случая.
Первый случай: представим себе народ в полной нищете, измученный, в агонии, живущий буквально на последние крохи и ниже критического порога; у него никогда не хватит сил для бунта.
Второй случай: посмотрим теперь на другой народ, который действительно голодает, как десятки тысяч женщин, которые ринулись из Парижа в Версаль; они были на исходе сил, но в них еще оставалась энергия для последнего животного рывка и бунта. Они хотели навязать свою последнюю волю Пекарю, Пекарше и Маленькому Пекаренку[56]!
И наконец, третий случай: посмотри на наш русский народ; конечно, он беден, конечно, он в нищете, но у него есть жизненно необходимый минимум; поэтому он никогда не взбунтуется, так как живет существенно выше критического порога.
Ты следишь за моей мыслью, Пушкин?
– Да, да, Ваше Величество, – сказал я, не желая противоречить императору. На самом деле я ничего не понял в этом туманном разъяснении.
– Помимо этого, наш народ очень верующий и думает, что, если он живет в подобных условиях, значит, этого хочет Бог; у него такое чувство, что он участвует в расплате за первородный грех; он на пути к искуплению, – усмехнулся царь. – Вот почему народ святой, – закончил царь и перекрестился. Потом снова отчеканил: – ОН-НЕ-ВЗБУНТУЕТСЯ! Ты понял, Пушкин?
– Да, сказал я, – это великолепный экскурс, государь.
– А для тех, кто не понял, – сказал царь, – я сформулирую более образно. Как ты знаешь, я не только математик, но и физик.
– Это всем известно, государь!
– Хорошо, – сказал очень довольный император, – так вот, слушай меня хорошенько: народ – это лед; вода – это бунт, а водяной пар – это революция! Таковы три состояния материи: твердое, жидкое, газообразное. Из одного переходят в другое. Ты следишь за моей мыслью, Пушкин?
– Безусловно, безусловно, государь.
– А если говорить более серьезно, пойми, Пушкин, что искусство политики для царя, желающего защитить свою власть, заключается в поддержании этого тонкого равновесия между тремя состояниями; при малейшей ошибке начинается кипение… Стоит тебе достичь и перейти пресловутый критический порог, как ты поколеблешь это хрупкое состояние, а в результате пожнешь Французскую революцию!
Замысловатые доводы царя меня совсем не убедили, но сам он меня позабавил.
– Пушкин, – сказал император, – ты меня удивляешь, ты, которого я считал таким тонким, ты, которого я не устаю превозносить как одного из умнейших людей России, как можешь ты верить в нелепости, которые я только что наговорил! – воскликнул он с громоподобным смехом.
– Прошу меня простить, государь, но, слушая вас, я подумал, что ваше блистательное рассуждение не безынтересно; оно выражает глубокую эволюцию вашего представления о власти.
– Это частично верно, Пушкин, но тут дело куда более деликатное: в нашей империи крепостные ненавидят дворянство, да и я тоже испытываю к ним недоверие…
– Могу ли я спросить о причинах, государь?
– Аристократы должны составлять основу, становой хребет России; у них есть и защита, и привилегии, а что они делают? Князь Трубецкой, не к добру будет помянут, позволяет себе замыслить и возглавить заговор, цель которого – государственный переворот. И потом, вспомни, из ста тридцати одного осужденного декабриста большинство были дворянами, а это уже предел всему!
– Это естественно, государь, вы отняли у них власть.
Император всерьез занервничал.
– Власть, власть, у них это слово вечно с уст не сходит, таково их главное наваждение. Но что они стали бы делать с этой властью? – вопросил император, мало-помалу теряя самообладание и возбуждаясь от собственных слов.
Он прохаживался взад-вперед по огромному кабинету, размахивая руками, и, казалось, обращался к невидимой аудитории, постоянно указывая и тыча пальцем в воображаемого виновника среди этой публики… На протяжении его вдохновенной речи я держался невозмутимо: зная императора, я ждал окончания грозы. Император, успокоившись, снова заговорил, словно речь шла обо мне:
– А вот ты, что бы ты стал делать с Влас-тью? – спросил он, пристально на меня глядя и выделяя каждый слог. – Что бы ты с нею сделал? – повторил он, как эхо.
– Но, – взволнованно сказал я, – мне ничего не нужно, государь!
– Вот как! – произнес император. – Что касается тебя, я в курсе, но другие?
Я не смог сдержать улыбки, подумав о знаменитой реплике из «Скупого», когда Гарпагон велит своему лакею Лафлешу:
– Покажи руки.
– Вот, глядите, руки.
– Теперь другие покажи.
– Другие?
– Так скажи мне, а если представить, что твой Пугачев эту власть получил? И потом…
Император ответил на вопрос, который сам же и задал:
– Так вот, – сказал царь, – он бы поступил, как все короли, цари, революционеры, Робеспьеры, Дантоны: он бы просто постарался ее удержать! Как я, как все! Он бы заменил эту власть своей! Ты думаешь, что его власть была бы более справедливой, более беспристрастной, чем моя? Ты воображаешь, что народ стал бы счастливее с ним, чем со мной?
– Я не знаю, государь, но, возможно, это была попытка улучшить положение крестьян, может быть, отменить крепостное право, – робко заметил я.
– Это верно, – сказал царь, – когда я был молод, я был идеалистом и энтузиастом, я хотел подражать моему брату Александру Первому. Он был прав, следует отдать землю тем, кто ее обрабатывает, чтобы они не зависели от своих хозяев.
– Я полагаю, что вы вскоре осуществите его планы, государь, – льстиво добавил я. – Вы меня упрекали в том, что я воображаю освобождение крепостных.
– Верно.
– Ваше Величество, вы будете, безусловно, удивлены, узнав, что, когда я сочинял «Деревню», я описал и предвосхитил ваши действия:
Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И Рабство, падшее по манию царя…
– Значит, ты в меня веришь?
– Безоговорочно, Ваше Величество.
– Видишь ли, Пушкин, я хотел оставить свой след в истории. Конечно, я не мог соперничать с моим знаменитым предком