Петром Великим, однако осуществление реформ стало бы великим знаком моего царствования.
Император возвел глаза к небу.
– Господь мне свидетель, – сказал он, перекрестившись.
Потом он продолжил:
– Дворянство воспротивилось, я почувствовал, как против меня куется единодушная фронда, и тогда я самым жалким образом дал сигнал к отступлению, если говорить языком военных. Мне хватало проблем с турками, не говоря обо всех прочих.
– Вы опасаетесь дворян, государь? Но мы вам верны и всегда на вашей стороне.
– На какой стороне? – улыбнулся он. – Ты – возможно, а вот с другими я всегда настороже; кстати, посмотри, как они меня отблагодарили: князь Трубецкой во главе двух тысяч солдат хотел захватить трон с помощью твоих друзей Рылеева и Кюхельбекера.
– Собственно говоря, они не столько друзья, сколько знакомые, с которыми я разделяю некоторые идеи…
– Некоторые идеи! Революционные идеи, либеральные идеи твоих проклятых французских философов… Их действия и влияние привели французов к тому, что они отрубили голову своему королю и своей королеве! Ничто подобное никогда не произойдет в нашей святой Руси.
– Почему, государь? – осмелился спросить я.
– Но я тебе это уже говорил, Пушкин: на Западе, во Франции, со своей идеей Разума, они задушили религию. Во время французской Революции сотни, а то и тысячи священников были убиты!
– Но, – возразил я, – они были пособниками дворянства, они эксплуатировали крестьян.
– Высшее духовенство – возможно, как и те из моих дворян, кто злоупотребляет крепостничеством; но низшее духовенство, оно было бедным, жило вместе с народом и благодаря народу, оно-то в чем было виновато?
У меня в запасе было множество аргументов, но мне не хотелось снова гневить императора. В этой связи я сделал одно заключение: когда человек по большей части неправ и неспособен отстоять свою точку зрения, он постоянно впадает в гнев!
– Нас мучит жажда! – внезапно вскричал император.
Едва он произнес эти слова, как появился дворецкий в сопровождении двух лакеев, несущих великолепный хрустальный сервиз: графин с крымским вином, его любимым, и два изумительных резных бокала, на которые я посмотрел с восхищением.
– Подарок короля Франции, с хрустального завода в Сен-Луи, одна тысяча пятьсот восемьдесят шестой год, – с ложной скромностью произнес царь.
Император сам разлил вино и поднял тост за вечную Россию.
– Не помню, на чем я остановился, – сказал император. – Видишь ли, Пушкин, зовешь ли ты его Пугачевым или я Трубецким, у них всех одна и та же навязчивая мысль: Власть. Это их игрушка, их погремушка, они ссорятся из-за нее, вырывают друг у друга из рук и, конечно же, способны убивать и изничтожать, чтобы заполучить ее и удержать.
Меня изумила трезвость политических взглядов императора; я ушам своим не верил. Кто мог бы себе представить, что он, кого с самого нежного возраста качали в военной колыбели, способен проявлять подобную прозорливость?
– Дам тебе один совет, Пушкин, выслушай меня и запомни хорошенько то, что я сейчас скажу. Мятежники и революционеры не творят историю; они ее часть, и только. Они всего лишь актеры второго плана; они воображают себя героями, но являются таковыми лишь на время представления, шанс участвовать в котором предоставляет им История… Народ, как и положено публике, им аплодирует, устраивает овации; но после финальной сцены каждый спокойно возвращается домой, вот почему в России революции никогда не будет, заверяю тебя; ты меня слышишь: НИКОГДА!
Посмотри на своих маленьких декабристов! Кто они? И не народ, и не дворянство! Где они? В Сибири или мертвы! Моя полиция крайне хорошо организована и прекрасно работает под предводительством моего верного Бенкендорфа. Открою тебе один секрет: кто такие твои декабристы? Крепостные? Нет! Люди из народа? Нет! И не голодающие бедняки! Они потомки дворян или разбогатевших купцов, которые питались и опьянялись Вольтером, Руссо, для кого гильотина была лишь пасхальной картинкой… Ты действительно думаешь, что несколько фантазеров, вообразивших себя Робеспьером или Дантоном, были готовы чудесным образом претворить в крестьянский пот ту благородную кровь, которая веками текла в их жилах?
Французскую революцию они пережили через третьи руки, как и ты сам, кстати, прилежно сидя на скамьях Царскосельского лицея, основанного моим братом Александром Первым. Между прочим, и это весьма забавно, мой дорогой однокашник, – сказал император, не обратив внимания на мои расширившиеся глаза, – мы ведь вполне могли оказаться настоящими друзьями в одном и том же лицее… И правда, ты родился в девяносто девятом, а я в девяносто шестом. Я должен был поступить в тот же Царскосельский лицей, но в последний момент произошли перемены, – сказал царь, – мой брат император содрогнулся при одной мысли о том, что я буду общаться с другими детьми.
Представь, в одном и том же классе сидим мы с тобой бок о бок, ты паясничаешь, а я, конечно же, всегда очень серьезен. Я бы делал за тебя домашние задания по физике, химии и математике, а ты бы исправлял мои задания по французскому, латыни и греческому.
Возвращаясь к твоим бывшим однокашникам, я думаю, что Французская революция пробудила в них грезы: Свобода, Равенство, Братство. Но о какой Свободе они говорят? Если о свободе крепостных, которых ты сделал героями в своей «Истории Пугачевского бунта», так те не знали бы, что с нею делать! И доказательством является то, что в конце твоей собственной истории они поворачиваются против Пугачева и хотят вернуться к прежнему порядку! Посмотри на своего бедного Пугачева, он умел обаять, убедить, покорить, он пьянел от собственных слов, народ впивал их, и само время остановило его на всем скаку!
– Ваше Величество, я не говорю вам о народе, я не так наивен, как вы полагаете; но, если позволите, меня удивила и, признаюсь, поразила одна вещь.
– Какая именно, Пушкин?
– Так вот, я о декабристах!
– Ты мне уже все уши прожужжал тем инцидентом, который едва не закончился очень скверно!
– Ваше Величество, позвольте упомянуть о нем в последний раз; но не следует сосредотачиваться только на самом заговоре.
– Хорошенькая шутка! – усмехнулся император.
– Ваше Величество, меня поразило, что почти все люди, которые замыслили его, были выходцами из дворянства, а не из народа или буржуазии, как во Франции.
– И какой вывод ты из этого делаешь?
– Что они обладали большим мужеством!
– А дерзости тебе не занимать, Пушкин.
– Нет, Ваше Величество, сам факт их принадлежности к дворянству, то есть к сословию, которое вы защищаете и на которое опираетесь, является показательным; пускаясь в такую авантюру, они осознавали, что теряют все: свои привилегии, свои титулы, свои состояния, они рисковали жизнью, и в конечном счете некоторые ее действительно потеряли. Это означает, что их поступок был бескорыстен, чист, благороден… если мне будет позволено так выразиться! Они совершили его для народа, а не для себя, и именно это навело меня на размышления. Они не такие, как ваши услужливые придворные, низко кланяющиеся при вашем приближении и готовые на любые низости и любые сделки с совестью, чтобы жить. И благородное дворянство хочет спасти вас, это оно обладает истинным представлением о государственности и отчизне!
Император не ответил.
24. Урок истории от императора
Александр поведал мне о третьей беседе с царем. Тот в ярости вызвал его к себе и резко сказал:
– Мне доложили, что двадцать пятого июня одна тысяча восемьсот тридцать четвертого года под предлогом, что тебе желательно целиком посвятить себя сочинительству, ты решил подать в отставку, но, последовав благоразумным советам Василия Андреевича Жуковского, нашего наставника, отказался от своего намерения.
– Да, государь.
Между тем, генерал Бенкендорф был вне себя от счастья, получив возможность обострить ситуацию и поспешив уведомить императора о решении Александра.
На самом деле вот уже несколько месяцев, как между Александром и императором возникли серьезные разногласия: в середине января тридцать четвертого года император потребовал, чтобы Александр изменил некоторые строки в «Медном Всаднике»; завуалированное сравнение с царем Петром Великим было не слишком лестным для Николая Первого. Александр отказался, а поскольку было задето его достоинство, заодно и воздержался от публикации своей поэмы.
– Да, Ваше Величество, – пролепетал крайне смущенный Александр, – это верно, я осознал свою ошибку; прошу великодушно меня простить, государь.
– Мудрое решение, – сказал император, – ибо после всех милостей и снисхождений, коими я тебя удостоил, это было бы неблагодарностью.
– Да, государь, именно по этой причине j’aimais mieux avoir l’air inconséquent qu’ingrat[57].
– Знаешь, – сказал царь, – я никого никогда не удерживаю, но, как я уже сказал генералу Бенкендорфу и повторю тебе, в таком случае все между нами будет кончено!
Эти слова ошеломили Александра. Они прозвучали как обращение к любовнице от лица возлюбленного, который отвергает саму мысль, что она бросит его ради другого, – стоит только вместо «если ты подашь в отставку» сказать «если ты уйдешь»; эмоциональность связи императора и Александра становилась более чем очевидной; она приобретала весьма двусмысленный характер.
– Я много думал о нашем последнем разговоре, – сказал император, – твое сравнение «Истории Пугачевского бунта» с декабристами довольно дерзкое, ты не находишь, Пушкин?
– Ваше Величество, поскольку вы мне оказываете великую честь… позволяя… высказать… ничуть не стесняя моей свободы мыслей… то я хотел бы вернуться… к совершенно уникальному аспекту… осмелюсь сказать… к чисто человеческой особенности заговора декабристов… которая, возможно, не была достаточно подчеркнута вашими советниками…