– Пушкин, забудь свои реверансы и словесные выкрутасы придворного, рассыпающегося в благодарностях. Ступай прямо к цели, я тебя слушаю!
– Могу ли я действительно высказать Вашему Величеству то, что вам крайне неприятно и что, однако, едва не пошатнуло империю?
– Империю никогда ничто не может пошатнуть, сам ты шатун-попрыгун!
– Прекрасная рифма, – заметил Александр, – я бы даже сказал: богатая рифма… шатун-попрыгун! Вы желаете составить мне конкуренцию, Ваше Величество?
– А почему бы нет?
Император принялся импровизировать, декламируя:
– Этот эскиз —
Мой каприз.
Я Император,
Сей земли автократор.
Коль захочу —
Любого в бараний рог скручу.
Так почему б мне тишком
Не позабавиться стишком?
Рифмовать —
Это не бунтовать.
Ежели стих не в склад и не в лад,
Ты уж прости мне, куплетчик-собрат,
И сохраняй искательный тон,
О, именитый благородный Катон![58]
– Браво, браво, это великолепно! – вскричал Александр, бурно аплодируя… и совершенно забыв о том, что стоит перед царем всея Руси!
Хотя царь прочел «Историю Пугачевского бунта» по диагонали, он вымарал из нее отдельные пассажи. Получив обратно свою рукопись, Александр обнаружил в ней множество вычеркнутых или замазанных слов, а также большое количество замечаний на полях. Встревоженный Александр нетерпеливо ждал, когда же сможет услышать критические замечания императора; начало не предвещало ничего хорошего…
– Неужели ты вообразил, что наши крепостные восстанут во имя великих республиканских и революционных принципов Франции? Вздор, – воскликнул император. – Ты говоришь о Свободе, но они не знают, что это такое; и даже если им эту Свободу дадут, что они станут с нею делать? Свободу… на ужин не съешь! – произнес царь простонародным говором. – А возвращаясь домой после изнурительного, непосильного трудового дня, они хотят, чтобы шумел самовар, горела печка, булькала кастрюля, лилась водка и, наконец… наступил отдых воина.
Мой дорогой Пушкин, ты ничего не понял, и я обязан прочесть тебе маленькую лекцию о реальной жизни в России, которую ты, похоже совершенно не знаешь, – наставительно произнес император. – Может, ты полагаешь, что я наивен и слеп или что я ничего не знаю, потому что живу в огромном дворце?
– Нет, нет, Ваше Величество.
– В России девяносто процентов земель и богатств принадлежат дворянству; буржуазное, промышленное и торговое меньшинство, а также городские рабочие содействуют процветанию России. Девяносто процентов наших мужиков – ты меня слышишь? – живут в бедности и нищете, за исключением нескольких десятков разбогатевших крестьян. Вот тебе вся картина! Но, по крайней мере, наши крепостные не умирают с голода, не то что во Франции!
– Но, Ваше Величество, вы несправедливы, не все дворяне – паразиты! Некоторые занимаются промышленным производством хлопка, сахара, строят бумажные фабрики, другие вкладывают капиталы в шахты.
– До сегодняшнего дня, скажи мне, пожалуйста, что еще они сделали для отечества? Разве что заказывали свои парадные портреты, на которых художник выставлял их героями в какой-нибудь стычке! Что предпринимали они сами? Они заставляли трудиться своих крепостных, эксплуатировали их, издевались и мучили; а худшие из них – это мелкие сельские дворяне, порочные паразиты. Прикрываясь помпезными замашками, они позволяют себе любые низости. По собственному капризу они отправляют крепостных мужчин в армию, а сами тем временем пользуют и насилуют их жен и дочерей; мужей же унижают и бьют унтер-офицеры и офицеры! Вот они, твои герои-декабристы!
Александр онемел, у него было ощущение, что он слушает своих друзей, трибунов Рылеева или Кюхельбекера, когда те перебирали с водкой. Император перевел дыхание и добавил:
– Мало того, что они самые богатые в империи, так они еще позволяют себе устраивать революцию. Что за сословная наглость! Это они наживаются на нации, а вовсе не я! Это они спекулируют, обогащаются, занимаются махинациями, часто в сговоре с чиновниками, с которыми и делятся награбленным барышом. По большей части они бездеятельны и ничего не производят для государства, как, впрочем, и ты сам, Пушкин!
– Но я, Ваше Величество, работаю, я пишу, печатаю, издаю!
– Верно, верно, я слишком суров и несправедлив к тебе!
– Но твои немногие благородные дворяне, они и есть те, кто составлял большинство пресловутых декабристов, – с навязчивым упорством продолжил царь. – Они льстят народу, хотя сами являются плодом двух противостоящих родов, которые ненавидят и боятся друг друга на протяжении веков! Одни нуждаются в других: те, чтобы выжить, эти, чтобы жить. Они прикованы друг к другу и существуют исключительно благодаря друг другу; но в тот день, когда народ поймет, что дворянство ему без надобности, что дворяне всего лишь плющ, который паразитирует и живет за счет его тела, он отсечет их одним махом, и плющ захиреет сам собой, пусть и медленно, но собственной смертью… Однако до сегодняшнего дня дворянство всегда было хитрее, оно тешит народ миражом: обещанием, что в один прекрасный день освободит всех от крепостничества. Оно утверждает, что занимается народным просвещением, что за дурная шутка! Однажды дворянство будет истреблено, ты увидишь, что так и будет, Пушкин!
– Но, государь, большинство дворян предано вам душой и телом.
– Это просто оппортунисты; некоторые, возможно, и искренны, но большинство неудовлетворены и, чтобы мне понравиться, изобрели некий псевдо-национализм.
– Ваше Величество, у вас весьма пессимистичный взгляд на человеческую природу. Вы не допускаете, что человек может превозмочь себя?
– Пушкин, ты питаешь иллюзии, неужели ты веришь, что великие принципы эпохи Просвещения во Франции – Свобода, Равенство, Братство – подвигнут русский народ подняться и поведут его за собой? Твои наманикюренные зажиточные дворянчики, по большей части выходцы из привилегированного Царскосельского лицея, – что у них общего с деревенскими крепостными, городскими рабочими или даже с буржуазией? Как говорится в басне, это Лебедь, Щука и Рак. Ты говоришь об идее Равенства? Но какое Равенство ты имеешь в виду?
– Но, государь, разве все мы не равны, согласно французской Декларации прав человека? Я сам, потомок черного раба, сегодня имею великую честь беседовать с царем всея Руси, разве это не разновидность равенства?
– Равенство, какое равенство? Все решено еще при рождении: твой круг, твоя внешность, твои достоинства и недостатки, твой ум – все разворачивается как лента долгого пути; все ограничено, фиксировано, определено. Посмотри на меня, даже если бы я не стал императором, я бы так или иначе нашел занятие себе по плечу! – сказал император, довольный своей игрой слов. – Ты не можешь свернуть ни направо, ни налево. Если попытаешься увернуться от своей судьбы, твои собратья по общественному положению поспешат вернуть тебя в свои ряды или устранить. Ты понимаешь, Пушкин? Оставь свои утопии, ты обманываешь лишь себя самого, не попадайся на удочку их болтовни!
– Но, согласно той же Декларации, известно ли вам, что мы все братья?
– О каком Братстве ты говоришь? Неужели ты действительно полагаешь, что возможно какое-либо братство с нашими убогими крепостными, с трудом перебивающимися со дня на день, не зная, сумеют ли они прокормить свои семьи до конца недели? Ты искренне воображаешь, что они сумеют действительно побрататься с этими мелкими представителями привилегированного сословия? Скажи, какие братские ценности они разделяют? Твой так называемый общественный договор Руссо прогнил в своей основе! Они всего лишь демагоги, краснобаи, они потакают вкусам народа, строя для него воздушные замки. И кстати… – начал император с хитрым видом, поглаживая ус…
Александр уже знал, чего следует ожидать, он догадался, что император собирается высказать то, что казалось ему удачной шуткой:
– …Ты сам и есть «исключение, подтверждающее правило», как говаривал мой преподаватель латыни Фридрих фон Аделунг: «exceptio probat regulam in casibus non exceptis»[59]. Только крепостные чисты, – продолжил царь, – им больше нечего терять, а твои жалкие аристократы рискуют своими титулами, положением, знатностью и, главное, моим расположением! И ты думаешь, что твоим салонным маркизам удастся их убедить?
Царь задавал вопросы и сам же на них отвечал.
– Тело крестьянина и голова мыслителя – это, возможно, приведет к восстанию, но ни в коем случае не к революции! Твои декабристы были мягкотелыми мечтателями, а раз уж им так хотелось помечтать, то я позволил им совершить путешествие в Сибирь, – цинично добавил император.
Вот чего желает мой народ: сильного правительства. И Уваров, мой министр просвещения, отлично это понял; его дело – народ просвещать, дело Бенкендорфа, как шефа полиции, – держать этот народ в узде, а я, как император, правлю и опекаю; я и есть Порядок. Народ хочет настоящего отца, и я его Отец! Он желает именно отца с розгами! А ты когда-нибудь видел, чтобы послушные дети взбунтовались или восстали против отца? Нет, такого не может быть!
– Такого не может быть, – машинально повторил Александр, которого захлестнула эта словесная волна.
Император продолжил:
– Декабристы были дурно воспитаны; я наказал их, как поступают с дерзкими детьми, я поставил их в угол: туда, в Сибирь, и поживее, – усмехнулся он. – Могу повторить за моим предшественником Нероном: «Пусть меня ненавидят, лишь бы боялись!»
От этой речи кровь в жилах Александра оледенела, отныне он знал, чего можно ждать от царя; придется удвоить осторожность, послание было однозначным и более чем ясным. Именно в этот момент он понял, что его истории, рассказы, а главное, театральные пьесы были неизмеримо далеки от реальной жизни.
Император залпом выпил бокал вина и сказал: