– Можно подумать, государь, что вы не верите в природную доброту человека. По-вашему, человеческое существо изначально обречено, с самого рождения!
– Тогда послушай, что поет народ в городских трущобах, а потом скажи мне, услышишь ли ты в этом сочувствие или сострадание, – насмешливо заметил царь:
А что силой отнято,
Силой выручим мы то,
И в приволье,
На раздолье
Стариною заживем.
Это стихотворение Кондрата Федоровича Рылеева, одного из пяти бандитов, которых я велел казнить; надеюсь, он не принадлежал к числу твоих друзей, – сказал царь.
– Нет, нет, государь, – пролепетал Александр, заикаясь.
– Теперь ты осознаешь, как декабристы сумели опоить народ и заставить его грезить. Они пообещали, что народ «стариною заживет». Но какой стариною? Может, в раю, с Адамом и Евой? Потом народ проявил непослушание, вкусил запретного плода, и Бог наказал его, – сказал император, разразившись громким хохотом, – народ захотел приобщиться к власти, как бедняки, которые мечтают попробовать икру; для него это и был запретный плод!
А я, Пушкин, я родился, уже обладая властью… С самого рождения она течет в моих жилах. Бесполезно желать захватить ее… У меня лишь одна забота: сохранить эту власть! А вот народ желает провести над ней эксперимент. Власть, Пушкин, она как дикий жеребенок, его нужно уметь улестить, приручить, укротить, его нельзя раздражать… Иначе он взбунтуется, закусит удила, упрется и в конце концов взбрыкнет и сбежит навсегда!
– Государь, на меня произвел большое впечатление ваш урок по истории России, а поскольку вы дозволили мне свободно говорить о событиях четырнадцатого декабря…
Император раздраженно воскликнул:
– Опять! Ты меня утомляешь, Пушкин.
– Умоляю, государь…
– Ладно, ладно, слушаю тебя, но это в последний раз. О чем ты теперь решил потолковать?
– Я только хотел обратить внимание Вашего Величества на благородное поведение декабристов…
– «Благородное»? Ну это ты загнул… – со смехом подчеркнул царь.
Александр отчетливо представлял, что хотел сказать, и не позволил себя сбить:
– Некоторые из них богаты, и даже очень богаты. Вы должны признать, государь, их безусловное великодушие. Вы ставите им в вину предательство и вас, и своего сословия! Но они, напротив, хотели помочь вам и посодействовать в ваших усилиях по проведению реформ. Вы же сами только что со мной об этом говорили. К тому же они не отрекаются от своего сословия, потому что именно дворянство как привилегированная часть общества должно хранить верность своей миссии улучшить судьбу самых обездоленных.
Государь, существует основополагающее различие между русским дворянством и французским, которое желало сохранить все свои привилегии, за исключением той пресловутой ночи четвертого августа одна тысяча семьсот восемьдесят девятого года, когда в великом порыве к равенству они решили от этих привилегий отказаться.
– Ошибка, Пушкин, ты ничего не понял; на самом деле они искали в точности того же самого, что и я: славы, славы и еще раз славы! Мы все персонажи Корнеля, – сказал царь, довольный удачно вставленной репликой. – Ты забываешь, и наверняка сознательно, что русские дворяне были заражены французскими философами!
– Но, государь, нельзя упускать из вида, что в мировой истории только в России наиболее зажиточное сословие желает стать вдохновителем и инициатором глубоких общественных перемен, потрясения установленного порядка; оно не довольствуется отказом от своих привилегий…
– Именно это меня и беспокоит: что мы окажемся единственными в мире! – иронично откликнулся царь. – Видишь ли, Пушкин, после восстания декабристов я утратил всякое доверие к аристократам.
– Однако они же ваши овечки, – возразил Александр, решив юмором немного разрядить атмосферу.
На что царь ответил ему в том же тоне:
– Может, и так, но вы странная паства! – бросил император, очень гордый своим остроумием.
– Государь, я вам уже говорил: мы ваши верноподданные.
– Ты-то возможно, но посмотри, кто были заправилы: князь Волконский, граф Орлов, князь Оболенский. Я тут подумал: на самом деле мы, конечно, победили Наполеона, вынудив его уйти, но, уходя, он оставил нам либеральные идеи революции… Как греки, которые отступили, оставив на песчаном пляже Троянского коня! Наполеон, этот сын революции, отыгрался! Деспот, но деспот просвещенный, – добавил царь с восхищением.
Вдруг он резко сменил тему и спросил Александра:
– Кстати, Пушкин, скажи мне, почему ты один из редких славянофилов, в то время как все твои друзья, особенно Чаадаев, ярые защитники Запада? Бенкендорф, мой любимый шпион, – с улыбкой продолжил царь, – дал мне прочитать его знаменитые «Философические письма», которые тайно ходят по салонам. Автор весьма жестко о нас отзывается: он утверждает, что русская цивилизация не существует и никогда не существовала! Он совершенно сумасшедший. Он даже написал: «…у России нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего». Придет день, когда его запрут в клинике для душевнобольных…
– Государь, это верно, мы с ним сильно расходимся во взглядах; вот я романтик, – сказал Александр. – Я утверждаю, что Россия обладает собственными ценностями. Между тем, должен повиниться, я попал под сильное влияние ценностей, признаваемых в Европе, особенно во Франции. Мы, русские, словно корабль, слишком давно пришвартованный к западным мостам, боимся выйти в открытое море…
– Хорошо сказано, – улыбнулся император, – я буду руководствоваться твоей метафорой, выбирая новым девизом России старый девиз Парижа, еще с четырнадцатого века.
– Какой, государь?
– Fluctuat nec mergitur[60].
Александр добавил:
– Все очень просто, государь: начиная с семнадцатого века, мы безоговорочно восхищаемся Западом; мы стремимся копировать его во всех отношениях, и свое подражательство мы довели до карикатуры на его искусство жить. Мы разрываемся между Востоком и Западом; как на корабле, мы резко закладываем руль, и судно ложится то на правый борт, то на левый. Проблема в том, что нам, русским, всегда не хватало мужества принимать себя такими, какие мы есть, и сделать выбор; нам всегда казалось, что нужно следовать ориентирам Запада, нашего северного магнитного полюса.
Мы воображали, что нашли компромисс: нечто вроде синтеза двух полярностей; мы сделали из этого предмет нашей гордости, но, увы, разочарование не заставило себя ждать… Запад не был ни nec plus ultra[61], ни абсолютным эталоном. Всё это иллюзия, мы всегда будем бастардами западной цивилизации! О! прошу меня простить, государь!
– Продолжай, продолжай, это интересно, – сказал царь.
– Ваше Величество, мы должны пойти намного дальше, – продолжил Александр.
– Что ты имеешь в виду, Пушкин?
– Так вот: мы должны без ложного стыда утвердить наши собственные ценности!
– Браво, отлично сказано, Пушкин! – с воодушевлением воскликнул царь, наполняя бокалы.
– У нас есть своя миссия, государь, мы должны освободиться, утвердить нашу самобытность, иначе наше раболепство станет не только вредным, но и опасным, как если бы мы внезапно пренебрегли многими веками русской цивилизации.
– Браво, браво, Пушкин. Ты прав! Мой предок Петр Великий увлекся западной культурой, которую считал вершиной всего. Что до Екатерины Второй, она была очарована французскими философами; один утерял славянскую душу, другая отказалась от славянского мышления. А ты, поэт, сумеешь ли дать мне определение славянской души, не утомив перечислением кучи штампов, очевидностей и всяческих трюизмов?
– Я не хочу прятаться за какими-либо уловками; мне не удастся в точности определить, что она такое, но с уверенностью могу утверждать, что она вовсе не уваровская триада «Православие, Самодержавие, Народность»! Не впадая в долгие раздумья, могу лишь сказать: говоря о славянской душе, я предчувствую на горизонте бесконечность!
– Очень красиво! – заметил царь.
– Государь, ваш прославленный предок Петр Великий объездил всю Европу и привез оттуда лишь «самое содержательное», по выражению Рабле. Теперь вы, Ваше Величество, его достойный наследник, должны осуществить слияние Запада и Востока; такова предназначенная вам историческая миссия, именно вы, государь, подобно Гелиосу, должны ухватить бразды и повести солнечную колесницу России.
– Ты заговорил весьма поэтично, Пушкин! Я только надеюсь, что не закончу как его сын Фаэтон, который эту колесницу перевернул и устроил апокалипсис неба и земли!
– Ваше Величество слишком снисходительны, я хотел лишь выразить то, что глубоко чувствую… Но настоящая проблема не в том, – осмелился добавить Александр.
– Слушаю тебя, Пушкин, я весь обратился в слух…
– Что мы будем делать с вечными ценностями человечества, которым французы дали бессмертие: Свободой, Равенством и Братством. Как мы применим эти ценности и как позволим им расцвести на просторах России?
– Ты утомляешь меня, Пушкин, и раздражаешь, постоянно повторяя одни и те же идеи! Клянусь, это же пситтацизм[62]! – сказал император, поглаживая усы. – Я тебе уже ответил и все разъяснил, – устало добавил он.
– Защищенное, привилегированное сословие, у которого есть все, как вы сами подчеркнули, сословие, которое воспроизводит само себя на протяжении веков, и вдруг, словно внезапно что-то осознав, решает пересмотреть общественный порядок – это нечто небывалое в истории! В этом величайшая самобытность русского народа, народа непредсказуемого!
Едва Александр произнес это слово, как пожалел, что не прикусил язык.
– Признаю, что тебе не занимать ни чувства юмора, ни нахальства, – подхватил царь, – неужели ты забыл, о чем мы говорили: девяносто пять процентов заговорщиков были дворянами, а их вожаки тоже были не абы кто… Одни князья крови, дорогой мой Пушкин! А главное, самый знаменитый из них, князь Сергей Трубецкой. Он-то и должен был возглавить бунтовщиков. Но в последний момент не явился и подвел их! Хватило ли у него ума или не хватило смелости? И это ты называешь «непредсказуемостью русского народа»? Несмотря на твои утопические и безумные воззрения, ты мне нравишься, Пушкин, ты настоящий романтик! Вообще-то ты уже раз десять заслужил смертного пр